Уменьшая число комнат, можно залу совместить со столовой, половину
спальни отделить ширмой – будет уборная или будуар (там же, с. 12). Но
во всех случаях стены должны быть оштукатурены, печи (из лучшего
кирпича) – обогревать несколько комнат, полы – непременно с накатом и
земляной засыпкой. Под жилыми комнатами никогда не следует устраивать
ледник, а погреба обязательно должны иметь каменный свод (даже в
деревянных домах).
Не будем здесь воспроизводить подробные рекомендации К. А. Авдеевой относительно обстановки комнат – они очень близки к описанной выше обстановке дома Хомяковых. Разве что мебель несколько менее роскошна. Бронзу заменяет папье-маше (в люстрах – почти всегда) и отсутствуют те штрихи, которые как раз характеризуют конкретный дом известной семьи (например, комнаты бабушки). Но в столовой – тоже стол-сороконожка, в гостиной – диваны и ломберные столы и т. п., разве что в кабинете назван не только письменный стол, но и конторка, за которой работают стоя. Отражены, впрочем, и «новые веяния» в домоводстве, в частности говорится, что в детской мебель может быть простая – колыбель или кроватки, кровать няни. «Главное – удобство, опрятность, чистый воздух» (Авдеева, 1851,ч. II, с. 10).
Очень подробно регламентировано устройство подсобных помещений – кухня с огромной русской печью и плитой, большим столом, ларем и шкафом вместе, полками для посуды. Авдеева отмечает, что «для чистоты» лучше, чтобы хозяйская кухня была отделена от «людской» (Авдеева, 1851, ч. I, с. 1), т. е. что в хорошо устроенном доме должно быть, собственно, две кухни.
Расположение домов у «красной линии» улицы сыграло свою роль и в развитии их украшения. Мы уже говорили выше, что если для дома, стоящего во дворе, характерен сложный силуэт верхней его части, которая видна из-за забора: кровля с фигурным коньком, разного рода решетки на крыше, кровельки крыльца и т. п. – то дом, выходящий окнами на улицу, получил еще в XVII в. резные наличники окон. В рассматриваемый нами период наличники делались в принятых европейских стилях – барокко, ампир – и богато украшались резьбой. Резьба покрывала по-прежнему карнизы, причелины, фризы дома, вереи и полотнища ворот и калитки. Крыльцо уже не перекрывалось шатриком, а имело кровлю в виде фронтона с резными колонками и балюстрадой перил. Важным элементом декора служили, по-видимому, и ставни – необходимая принадлежность выходящих на улицу окон первого этажа. Значение их, однако, было по преимуществу утилитарным: защищать окна от лишнего света и от разных непредвиденных и неприятных случайностей. Ставни закрывались (и запирались) с наступлением темноты и открывались ранним утром. Это было важным фактом уличной и домашней жизни. А. С. Пушкин писал:
«Зимою ставни закрывались рано.
Но летом до-ночи растворено
Все было в доме...»
(Домик в Коломне, строфа XVIII)
«Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни...»
(Евгений Онегин, гл. 1, строфа XXXV)
Ставни несли, видимо, и знаковую функцию для горожан, разделяя сутки на дневные и ночные часы. Открытые ставни домов обозначали, что уже начался трудовой день, закрытые – что наступил вечер. Ставни должны были иметь «приличный» вид, украшаться резьбой или раскрашиваться. Корреспондент Географического общества из г. Пудожа писал, что там ставни бывали деревянные или соломенные (АГО 25, № 30, л. 12).
В городских домах середины XIX в. сохранившиеся ставни (их немного) оформлены скромнее, чем наличники (например, без богатой резьбы), но, возможно, это относительно поздние ставни, заменившие первоначальные, более нарядные. Судя по сохранившимся фрагментам, в городах Поволжья (в частности, в Городце, в Васильсурске) причелины и полотенца фронтонов, карнизы и фризы по уличному фасаду, наличники светелок и окон, иногда выступающие торцы бревен украшались знаменитой «корабельной резью» с ее пышным растительным орнаментом, символическими солярными фигурами, изображениями коней и «фараонок» (женщин-русалок) или сиринов (Ковальчук, с. 11 – 12, табл. 4 – 6). Резные орнаменты иногда еще раскрашивались.
На четвертом этапе развития русских феодальных городов (в XVIII – XIX вв.) двор и дом горожанина претерпели значительные изменения. Явно выражена тенденция к уменьшению числа дворовых построек. К концу рассматриваемого периода собственно сельскохозяйственные постройки – снопосушильни, помещения для молотьбы – в меньшей степени – бани, становятся редкостью. Число хлевов и сараев уменьшается. Прежнее значение сохраняют, пожалуй, только погреба, конюшни, каретные сараи. Все это связано с развитием торговли, транспорта, городского хозяйства. Большую роль сыграла также сдача жилья внаем, так как уменьшение числа дворовых построек сопровождалось нередко (особенно в крупных городах) строительством жилых доходных флигелей. Еще более уменьшилась замкнутость, изолированность городского двора, а в столицах появились и «сквозные» (проходные) дворы (см., например: Гоголь. Ревизор, действие II, явл. 1). Во дворы заходили теперь и разносчики, и уличные артисты.
Развитие городского дома характеризуется увеличением числа жилых помещений как для удобства семьи, так и для сдачи внаем. Господство трехкамерной связи в малых городах несколько поколеблено уже строительством домов-пятистенков и крестовиков со сложным внутренним делением перегородками на множество комнат специализированного назначения (спальни, детские, кабинеты, залы, гостиные и т. п.). Появляются доходные дома. Углубляются социальные контрасты. Наряду с барскими дворцами и особняками создаются и целые кварталы совсем неблагоустроенных жилищ – зародыши трущоб, характерных уже для капиталистического города. Рядовые горожане стремятся и в домостроительстве подражать зажиточным, городское жилище становится во многих отношениях образцом для сельского. Корреспонденты Географического общества не раз отмечали, что «сколько-нибудь зажиточные крестьяне стараются во всем подражать горожанам» (АГО 2, № 37, л. 4; 29, № 56, л. 5). Зачастую они приводили и конкретные данные о том, что в подгородных слободах и в окружающих город деревнях и селах (некоторые из них даже входили в приходы городских церквей) жилища находятся на более низкой стадии развития, чем в городе. Так, из Ростова в 1850 г. писали, что в городе строят трехкамерные дома, причем обе избы теплые, белые; в деревне же в окрестностях города одна изба холодная, а теплая по большей части с курной печью (АГО 47, № 15, л. 2 об.). Говоря же о Ярославской губ. вообще, корреспондент отмечает, что в деревне нет трехкамерной связи, такой, как в городе: две избы расположены через ворота, над которыми устраивают иногда светелку (АГО 47, № 14, л. 5 об.). В подгородных слободах г. Ефремова изба не всегда выходит на улицу, бывает и двухкамерной, с земляным полом (АГО 42, № 15, л. 11); в слободах г. Суджи у бедных «одна изба с сенями» (АГО 19, № 11), т. е. двухкамерная. Особенно подчеркнут контраст городского и сельского жилища в корреспонденции из г. Ливны Орловской губ.: в городе – многокомнатный дом, в деревне и в подгородных слободах – неразделенная, часто даже курная изба (АГО 27, № 6, л. 2). В Поволжье, в г. Ядрине, у горожан трехкамерная изба с «белой горенкой», каких в деревнях нет (АГО 14, № 71, л. 2). Будучи к тому времени традиционным городским жилищем, трехкамерная изба распространилась довольно широко и в деревнях (прежде всего по соседству с городами).
Вместе с тем в отдельных городах наблюдаются случаи проникновения жилища, характерного для окружающей сельской местности, например дома с крытым двором – на севере, «пола» в интерьере – на юге. По всей вероятности, это связано с переселением в город крестьян.
* * *
Попробуем теперь наметить некоторые общие тенденции, проходящие от одного этапа к другому.
Развитие русского городского жилища в целом, за весь тысячелетний период феодализма, охватываемый нашей книгой, можно наметить примерно так (см. рис. 11). Возникнув на основе сельского жилища, жилище рядовых горожан первоначально почти не отличалось от него ни по материалу, ни по конструкции. В нем отражались особенности природных зон и социальной структуры города. По мере роста производительных сил городское жилище стало менее зависимым от ландшафта. Срубные наземные дома решительно вытеснили полуземлянки уже на втором этапе развития городов, в XIII – XV вв. Значительно распространился также северносреднерусский тип внутренней планировки. В дальнейшем для городского дома характерно увеличение числа помещений.
Процесс этот был сложен, пути его развития многообразны. Последовательные пристройки новых помещений к первоначальному срубу (избе) только один из этих путей, и притом не главный для города. Пожалуй, наиболее важным было превращение однокамерного дома в трехкамерный путем соединения сенями ранее стоявших отдельно избы и клети (XII – XIII вв.). Этот трехкамерный дом типа «изба – сени – клеть» стал специфически городским жилищем и к XVII – XVIII вв. уже преобладал в городах. Дальнейшее его развитие шло по линии превращения клети во вторую избу, деления обеих изб перегородками на множество комнат, надстройки второго этажа. Еще раньше, чем трехкамерный (в X в.), в городах появился цельнорубленный двухкамерный дом-пятистенок. В Новгороде он господствовал до XIV в., но потом, уступив место другим типам дома, до XVIII в. почти не развивался и был к тому времени менее распространен, чем однокамерный и трехкамерный. Его развитие значительно продвинулось в XVIII – XIX вв., когда к пятистенку пристроили вдоль его длинной стороны выходящие на улицу сени и стали перегораживать внутренние помещения, превращая его в многокомнатный дом. В дальнейшем, к концу рассматриваемого нами периода, пятистенок развился в одноэтажный или двухэтажный крестовик с сенями сбоку и выходящим на улицу крыльцом с одной или двумя парадными дверями. Не был чужд городу и третий путь усложнения жилого дома. Примерно с XIV в. встречаются двухкамерные городские дома – изба с сенями. Такие дома, но с разделенным перегородками основным срубом и центральным положением печи отмечены кое-где и в XVIII – XIX вв. Но большее развитие этот дом получил в сельском строительстве, превратившись к середине XIX в. В трехкамерный дом типа «изба – изба – сени», который в городах почти не встречался. Пятистенки и трехкамерные дома в XVIII – XIX вв. распространились и в деревне (прежде всего по соседству с городами).
Наконец, в XVIII – первой половине XIX в. появился и начал распространяться в городах (преимущественно в крупных) новый тип жилища – доходный дом, включавший обычно много сходных ячеек в несколько комнат с отдельными входами (квартир) или же спланированный по коридорной системе с отдельными комнатами (или «камерами» в несколько комнат), выходящими в общий коридор.
Все вышесказанное относится к жилищу средних и бедных горожан (мещан и разночинцев, как их называли в XVIII – XIX вв.). Городская верхушка – феодалы, богатые купцы и пр. строили на протяжении всего рассматриваемого в нашей книге тысячелетнего периода многокомнатные дома – дворцы. Высотное развитие городского жилища идет в целом от полуземлянки, поземного дома и дома на подклете к двухэтажному. Многокомнатные дворцы знати были двух-трехэтажными уже на первом и втором этапах существования городов.
Значительные изменения испытывает и городской двор. Количество хозяйственных построек на I – III этапах увеличивается, на IV уменьшается. К концу четвертого периода развития городов почти совсем исчезли постройки для обработки урожая, меньше стало погребов и ледников, сараев, бань. Это связано с регулярностью торговли, при которой не требовалось создавать запасы на несколько лет, с расширением сети обслуживающих заведений – трактиров, торговых бань и пр. За счет хозяйственных построек на III – IV этапах растет число и камерность жи-
11. СХЕМА РАЗВИТИЯ НЕКОТОРЫХ ТИПОВ РУССКОГО ГОРОДСКОГО ЖИЛИЩА IX – ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX В.:
1 _ однокамерный дом, реконструкция по П. А. Раппопорту; 2 – пятистенок. Киев, реконструкция П. П. Толочко; 3 – пятистенок. Москва, реконструкция М. Г. Рабиновича; 4 – однокамерный дом. Новгород, по плану конца XVII в.; 5 – пятистенок. Новгород, по плану XVII в.; 6 – двухкамерный дом. Тихвин, по плану XVII в.; 7 – трех-камерный дом. Тихвин, по плану XVII в.; 8, 9, 10 – пятистенок, дом с сенями, трех-камерный дом по современным фотографиям
лых. Этот рост, вызванный увеличивающейся нуждой в жилье, приводит даже к тому, что хозяйственных и иных служб становится снова слишком мало. Создаются перенаселенные дворы – трущобы.
Важно отметить также, что в течение всего рассматриваемого периода постепенно уменьшается замкнутость двора, усиливается связь его с улицей. Если в начале существования городов двор-усадьба был замкнутой единицей, в которую всячески затруднен доступ посторонним, а жилой дом стоял в глубине двора, то уже на III этапе дом выходит окнами на улицу, а на IV этапе в больших городах двор мог быть даже проходным, сообщение его с улицей было практически непрерывным. Древний двор-крепость отошел в прошлое.
2
ГОРОДСКОЙ КОСТЮМ
Мало что так характеризует человека, окружающую его среду, общество, в котором он живет, как костюм, манера одеваться. Недаром старинная пословица говорит, что «по платью встречают». В русских феодальных городах одежда имела свою оригинальную историю, которой и посвящен настоящий очерк.
МАТЕРИАЛ
ПРЕДМЕТЫ ОДЕЖДЫ
КОСТЮМ КАК ЦЕЛОЕ
ОДЕЖДА В СЕМЬЕ И В ОБЩЕСТВЕ
Распространенное среди исследователей мнение, что городская одежда – это «завтрашний день» одежды сельского населения, можно понимать и так, что крестьянский костюм – это «вчерашний день» городского костюма. В самом деле, если не принимать в расчет одежду производственную, специально приспособленную для сельскохозяйственных работ или для работы в мастерских и на фабриках, то повседневное и праздничное платье горожан в период феодализма генетически теснейшим образом связано с народным костюмом, сложившимся в отдаленные времена, когда и городов-то еще не было.
Вместе с тем в течение всего рассматриваемого нами периода можно проследить появление в городах и распространение из них в сельские местности разнообразных новшеств, существенно изменявших традиционную одежду и создававших в манере одеваться новые традиции. Здесь можно увидеть как бы догоняющие друг друга волны. Не успевало одно новшество достигнуть глухих деревенских уголков, как из города уже направлялось ему вдогонку другое новомодное явление. Тут были и местные моды, и моды «международные» – взаимные влияния передавались через многие города и страны.
Важнейшим фактором изменения одежды было классовое и имущественное расслоение, которое в городах шло несравненно сильнее и быстрее, чем в деревне. С этим было связано и появление специалистов-мастеров, изготовлявших ткани, одежду и обувь и, конечно, вносивших много нового как в технику производства, так и в разработку фасонов и видов. Они занимали значительное (зачастую даже первое) место среди городских ремесленников, составляя обычно около трети, а то и половину их всех (Рабинович, 1978а, с. 38 – 40).
Одежду ценили. Берегли. Передавали по наследству. Многократно чинили и даже совсем изношенную не бросали, а употребляли на заплаты, на тряпки и т. п. «Хозяина нет – все под-ворники», – говорили в середине прошлого столетия о вконец изношенном, донельзя заплатанном платье (г. Дедюхин Пермской губ. – АГО29, №34, л.2). На городском рынке можно было купить поношенную и чиненую одежду и обувь.
В погребениях одежда и обувь полностью сохраняются редко.
Благодаря всему этому до нас дошло чрезвычайно мало реалий – подлинных предметов одежды, и мы вынуждены говорить о многом лишь предположительно, опираясь больше на упоминания и изображения.
МАТЕРИАЛ
Ткани. Меха.
Кожа. Лыко.
Кора. Корни.
Войлок
Традиционный народный костюм в эпоху первобытнообщинного строя и раннего феодализма делали из материалов, производившихся в самом хозяйстве. Первоначально это были шерсть домашних животных, шкуры и меха, кожа, лыко и древесная кора, позднее – с развитием земледелия – также льняные и конопляные ткани (Левашова, 1959а). К началу рассматриваемого нами периода ткани домашнего производства уже преобладали.
ТКАНИ
На первых этапах развития городов это положение, по-видимому, мало изменилось. Рядовые горожане сами пряли шерсть и лен, ткали из нитей материи – грубое сукно и холст, кроили и шили платье. В более зажиточных домах это делали слуги. О домашнем прядении и ткачестве говорят находки в культурном слое древних русских городов большого количества пряслиц – грузиков для веретен, а также самих веретен, гребней и донцев прялок, юрков для снования ниток, частей ткацкого (преимущественно горизонтального) стана, по большей части – деревянных, реже – костяных (Колчин, 1968, с. 66; Рабинович, 1964, с. 278 – 280). Эти находки относятся как к начальному этапу существования городов (IX – XIII вв.), так и ко временам более поздним (до XVI – XVII вв.).
Нужно сказать, что и на раннем этапе существования городов горожане сделали важный вклад в развитие прядения и ткачества, введя вместо глиняных и костяных каменные грузики для веретен – пряслица. Их изготовляли преимущественно на юге, на территории современной Украины (на Волыни и в среднем Поднепровье), где имелись залежи удобного для этих поделок материала – розового шифера; оттуда коробейники разносили пряслица по всей тогдашней Руси (Рыбаков, 1948, с. 189 – 202). Видимо, это городское нововведение было сразу и очень охотно принято деревенскими пряхами, и производство расширилось. Кроме Овруча и Киева пряслица делали в XII – XIII вв., например, и в Суздале, куда привозили овручский шифер (Седова, 1975, с. 47).
Домотканые материи: грубое сукно – сермяга, опона, грубое полотно (толстина, частина, усчина, позже хам), еще более толстая ткань из льняного или посконного волокна – вотола (Поппэ), – долгое время шли на одежду рядовых горожан, которые в этом почти не отличались от окрестного сельского населения.
Известны и тонкие ткани местного изготовления – шерстяная волочень, беленые полотняные – бель и понява, бывшие в обиходе более зажиточных горожан. Однако уже в первый намеченный нами период, до XIII в., в городах были и более роскошные ткани, привозившиеся издалека: шелковые вышитые паволоки или золотные аксамиты – по большей части византийской работы. Они шли преимущественно на одежду феодалов и их окружения. Но и зажиточные горожане, иногда даже крестьяне могли позволить себе украсить головной убор или одежду такой дорогой тканью. Об этом говорят археологические находки подобных тканей, иногда с местной вышивкой, как в курганах, так и на древних городских кладбищах при церквах, причем не только возле крупных центров тогдашней Руси – Киева, Чернигова, Великого Новгорода, Смоленска, Суздаля, Рязани, но и в маленьких городках, какими были Москов или Ярополчь Залесский (Арциховский, 1948, с. 250 – 252; Монгайт, 1955, с. 171; Шеляпина, с. 54; Седова, 1975, с. 42).
Со временем ввоз иноземных тканей расширялся. Анализ фрагментов материи, найденных при раскопках в Новгороде Великом в слоях XIII – XV вв., показал, что шерстяные ткани были в этом городе различного происхождения. Больше всего было по-прежнему домотканого местного сукна. Но найдены также сукна из шерсти испанских мериносов, английских тонкорунных и толсторунных овец. Первые попадали в Новгород сложным путем: из испанской шерсти их ткали фландрские ткачи, а привозили в Новгород, по-видимому, ганзейские купцы. Вторые ввозились непосредственно из Англии; были и голландские сукна (Арциховский, 1970, с. 281 – 282). Ввоз фландрских сукон был, видимо, настолько постоянным, что кусок такой материи был даже обычным подарком в определенных случаях. Так, купец, вступавший в XII или XIV в. в главную новгородскую торговую гильдию («Иваньское купечество»), должен был, помимо денежного «членского взноса», еще поднести тысяцкому «сукно ипь-ское», Т; е. ипрское, привезенное из фландрского города Ипра (УИО, с. 161). Великий Новгород, конечно, был в XIII – XV вв. в привилегированном положении; его торговые связи были, пожалуй, самыми широкими. В этом отношении с ним мог сравниться разве его «младший брат» Псков. Другие города, даже крупные торговые центры, вероятно, не имели такого разнообразного выбора товаров, но и там были привозные материи. Города юга и юго-востока Руси, может, быть, раньше других получали материи восточной работы, которые в Новгород попадали уже оттуда, хотя был и непосредственный привоз из Средней Азии, Крыма и даже далекого Афганистана. Так, шелк привозили из Крыма, возможно, те самые «гости-сурожане», которые так охотно селились в XIV – XV вв. в Москве (Сыроечковский, с. 12). Новгородские берестяные грамоты упоминают зендянь, или зендень, – хлопчатобумажную ткань, производившуюся в сел. Зандгна неподалеку от Бухары (Арциховский, 1970. с. 281).
Источники XVI – XVII вв. называют более двадцати видов шелковых (камка, китайка, атлас, паволока, объярь, хамьян и др.) и бумажных (бязь, кумач, киндяк, миткаль, сарапат, сатынь и др.) материй, привозившихся в основном с Востока – из Китая, Индии, Ирана, Турции, Крыма, Закавказья, Средней Азии. Шерстяные же материи привозились главным образом из Западной Европы – из Англии, Франции, Италии, Фландрии, Брабанта, германских княжеств. Упоминается свыше 30 сортов одного только сукна (аглицкое, лундыш, французское, скорлат, фряжское, лимбарское, брабантское, ипрское, куфтерь, брюкиш, амбургское, четское, шебединское, зуфь, греческое и др.). Как видим из самих названий, лишь отдельные сорта шерстяных материй (например, зуфь) ввозились из стран Востока. Художники в XI – XIII вв. изображали знатных людей обычно в одежде из византийских, грабских и иранских тканей (Арциховский, 1948, с. 250 – 259).
Дорогие сукна, шелка и пр. шли, конечно, на одежду людей зажиточных, рядовые же горожане и во второй период продолжали одеваться преимущественно в ткани местного производства, но уже далеко не всегда в домотканину. Среди археологических находок XIII – XV вв. попадаются даже в таких крупных городах, как Москва и Новгород, части прялок, но количество их со временем уменьшается, а пряслица встречаются довольно редко, притом не шиферные, а глиняные, иногда сделанные из стенки сосуда. Видимо, прядение и ткачество еще оставались как домашние занятия (в особенности в малых городах), но производство шерстяных и льняных материй стало уже делом специалистов-ремесленников. Об этом говорят находки в Новгороде прекрасно вытканных ажурных шерстяных тканей (Арциховский, 1970, с. 281) и льняных материй особого плетения. Б. А. Колчин обратил внимание на то, что с развитием ремесленного производства тканей производительность труда ремесленников повысилась в основном за счет упрощения плетения нитки (Колчин, 1975, с. 34). Л. В. Черепнин находит в новгородских берестяных грамотах указания о разделении труда между ткачихой и белильщией, считая, что сотканные в городе холсты могли белиться где-то в сельской местности (Черепнин, 1969, с. 264).
Беленый холст еще в древности очень широко использовался для летней одежды. Византийский император Иоанн Цимисхий, описывая внешность киевского князя Святослава Игоревича, не забыл сказать, что одежда на нем была «белая, ничем от других не отличающаяся, кроме чистоты» (Цит. по: Арциховский, 1948, с. 243 – 244). Известные замечания летописи о простоте быта этого князя позволяют предположить в данном случае белую холщовую одежду. Впрочем, преемники Святослава явно предпочитали более нарядное, цветное платье (распространенное выражение русских средневековых документов и позднейшего фольклора). Да и рядовые горожане в XIII – XV вв. носили по большей части одежду из крашеных тканей. Из 337 обрывков тканей, взятых для анализа в Новгороде из слоев этого времени, оказалось 262 красных (202 – киноварного и 60 – карминного цвета), 40 черных, 20 желтых, 13 зеленых, 1 синий и только 1 белый (Арциховский, 1970, с. 282): преобладание красного цвета различных оттенков (77% – более 3/4 общего количества) характерно в сочетании с белым для традиционной одежды восточных славян с глубокой древности.
Красили ткани преимущественно растительными, изредка – животными красками. Так, для изготовления красной («червленой») краски – червеца – употребляли насекомое кошениль, а также растения марену, подмаренник, вайду, зверобой и др.; синюю краску делали из воды, сон-травы, василька, черники; желтую – из крушины, дрока, листьев березы, коры диких яблонь и ольхи; коричневые – из коры дуба, груши, шелухи лука. Изменением концентрации и смешением красителей в разных пропорциях достигали богатства и разнообразия оттенков (Колчин, 1970, с. 218).
При таком пристрастии к цветным одеждам требовались специалисты' – красильщики, красильники. Недаром в Новгороде была Красильницкая улица, где, по-видимому, жили эти мастера. Возможно, стало быть, и такое сочетание: изготовленная дома материя отдавалась в мастерскую для окраски. Вероятно, и мастера-ткачи сами не красили вытканных ими материй.
Нужно думать, что перечисленные выше привозные материи были тоже различных цветов, от ярких до скромных темных. Хочется отметить, что городские ремесленники изготовляли также материи, вероятно специально предназначенные для сельского населения и не пользовавшиеся спросом у горожан. Так, среди мастеров-ремесленников XVI в. находим поневников – мастеров, ткавших нарядные поневы, хорошо известные как по курганным раскопкам, так и по этнографическим материалам XIX-XX вв. (Чечулин, 1889, с. 329; Левинсон-Нечаева, 1959, с. 25 – 26). Поневы упоминаются в городских источниках исключительно как ткань, но никогда – как одежда. Само это название, первоначально означавшее, как сказано, тонкое полотно, перенесено на клетчатую ткань, видимо, не ранее XIV – XV вв.
Домашнее тканье материи было распространено и в XVI в. Правда, о тканье сукна не говорится, но упоминания «сермяжного» (по-видимому, домотканого) сукна нередки. Зато имеются прямые указания на изготовление дома льняных и конопляных тканей. Домострой упоминает в числе хозяйственных запасов, которые нужно иметь дома, лен и посконь (Д., ст. 55, с. 53 – 54). Он считает само собой разумеющимся, что в доме «полотен и оусчин и холстов наделано, да на што пригоже ино окрашено на летники и на кавтаны и на сарафаны... а будет слишком за обиходом поделано... пно и продаст ино што надобе купит» (Д., ст. 29, с. 30). Излишки, как видим, рекомендовалось реализовать.
Вообще крашенина – крашеная домотканая материя – упоминается в источниках часто (как сама по себе, так и сделанные из нее вещи, например крашенинный кафтан или кожух, крытый крашениной). Судя по приведенному тексту Домостроя, ее зачастую делали дома, упоминание мастеров-крашенинников (Чечулин, 1889, с. 539) говорит и о ремесленном производстве или по крайней мере окраске материй. И позже, в XVII в., в амбаре посадского человека могло оказаться довольно много беленого холста (23 новины), который он, как видно, собирался красить, и запас (полпуда) синей краски (АШ № 61, с. ПО – 112).
О распространении в больших и малых городах различных материй местного производства и привозных в конце XVI – XVII в. имеется множество сведений. Ткани из Средней Азии, Индии и Китая (через Сибирь), из Западной Европы (через Северное море) продавали на ярмарках в Архангельске, Устюге, Тотьме и других городах (АЮБ II, № 142 – 1; АЮБ III, № 205; ДАИ III, № 55). Не имея возможности даже перечислить здесь все эти материи, мы отсылаем читателя к таможенной инструкции 1647 г., где есть наиболее подробный перечень продававшихся материалов (ДАИ III, № 27, с. 104-106).
В других документах XVI – XVII и начала XVIII в., происходящих из городов Шуи, Касимова, Пензы, Волхова, Ростова, Нижнего Новгорода, находим упоминания сукна «гвоздичного цвета», киндячных женских шубок и телогрей (АШ № 30, с. 53; АШ № 137, с. 246; АЮБ III, № 334-VII, стб. 297; 334-IX, стб. 301; 334-VIII, стб. 299) ярких цветов, а также кумачных (видимо, красных, как и в более позднее время) женских сарафанов (АЮБ III, № 328-V, стб. 268; 360-1, стб. 429).
Но в XVII в., особенно во второй его половине, появляется и отечественное производство высококачественных материй. Оно было связано прежде всего с нуждами царского двора как в полотне, так и в более дорогих тканях. Примером могут служить московские ткацкие слободы и Хамовный двор – уже мануфактура (Якобсон, с. 25) и попытка наладить производство шелковых тканей (Фальковский, с. 202).
Но вряд ли менее важным фактором развития отечественного производства материи была необходимость одевать постоянное войско – стрельцов и полки иноземного строя. В росписях припасов этих войсковых соединений встречаются и сукно сермяжное черное и белое, и холст сотнями и тысячами аршин (ТВорУАК V, №3040/1814, с. 433; АШ № 193, с. 344 – 345). Стрельцов одевали в относительно дешевые сукна, но и тех не хватало. Мануфактурное производство сукна было важной заботой правительства.
Материи высоко ценили и берегли даже зажиточные горожане. Домострой рекомендует рачительному хозяину не только тщательно хранить имеющиеся в доме ткани, но при шитье платья лично наблюдать за кройкой ткани «и всякие остатки и обрески, камчатые и тафтяные, и другие и дешевые, и золотное, и шелковое, и белое и красное, и пух и торочки, и спорки, и новые и ветшаные все бы было прибрано мелкое в мешочках, а остатки сверчено и связано и все разобрано по числу и оупрята-но... и сам государь или государыня смотрит и смечает, где остатки и обрески живут, и те остатки и обрески ко всему приложатся в домовитом деле поплатить ветчаново тово же портица или к новому прибавить или какое ни буди починить остаток или обрезок как выручит, а в торгу устанешь, прибираючи в то лицо в три дорога купишь, а иногда и не приберешь» (Д., ст. 30, 31, с. 29).
В четвертый период (в XVIII – середине XIX в.) бурными темпами стала развиваться отечественная текстильная промышленность, основным сырьем для которой был хлопок. Однако и в этот период еще сохранили свое значение традиционные льняные и отчасти шерстяные материи. Во всяком случае, в городах вырабатывалось их еще много. Так, в г. Чухломе в 1774 г. среди ремесленников были крашенинники и набойщики, названо также производство «красных полотен» и «костровых пестрядей» (ААН, ф. 3, оп. 106, № 148, л. 5). Крашенинное производство указано в 1775 г. среди занятий жителей Вязниковской слободы Владимирской губ., которые поставляли также в разные города трепленый лен. Интересно, что в слободе (ныне г. Вязники) была уже и полотняная фабрика (АГО, фонд канцелярии, 1851 г., № 16). Красильники значились в Новгороде и в 1836 г. (АГО 24, № 1, с. 8). Горожане победнее шили верхнюю одежду из домотканого сукна и в середине XIX в. Упоминания вещей из «грубого», или «домашнего», сукна встречены в 1840 – 1850-х годах не только в маленьких городках, как, например, Мензелинск, но и в губернских – Костроме, Новгороде (АГО 43, ДГ° 2, л. 12; 24, № 1, с. 7 – 8; КС И, с. 37). Но подавляющее большинство горожан в XVIII – XIX вв. одевалось в покупные материи.
В нашу задачу не входит анализ производства этих тканей, ввоза и продажи их, поскольку трудно выделить в статистических данных этого времени сведения о потреблении их собственно горожанами. Имеются данные в основном из архива Географического общества СССР о том, из каких материалов шили одежду в 1840 – 1850-х годах жители 22 городов, расположенных в разных частях Европейской России – Мезени, Усть-Сысольска, Кадникова, Туринска, Кеми, Новгорода, Торжка, Вышнего Волочка, Пудожа, Валуек, Корчева, Нижнего Тагила, Ир-бита, Галича, Костромы, Мензелинска, Темникова, Михайлова, Ефремова, Новгорода-Северского, Новозыбкова, Красного Кута. Города эти преимущественно уездные и заштатные, губернских – только два (из них сведения более ранние – 1800 – 1830-х годов). Таким образом, материалы эти относятся в основном к рядовым жителям «уездной» России и отражают положение в местностях, куда привозная и отечественная мануфактура попадала не в первую очередь Для Москвы и Петербурга картина была бы совсем иной. И все же холст назван в качестве важного материала лишь в трех городах (Пудоже, Нижнем Тагиле и Новгороде-Северском), крашенина и набойка – в двух (Пудоже и Корчеье), пестрядь – тоже в двух (Пудоже и Кадникове). Интересно, что в отличие от прошлых периодов дважды упомянута в качестве одежды горожанок понева и один раз плахта. Но если плахту носили в украинском городе Красном Куте, то понева, или понька, бытовала вне традиционной территории южнорусского комплекса одежды – в Нижнем Тагиле (Крупянская, Полищук, с. 129). Последний случай в особенности говорит о привнесении в быт города традиционной одежды переселяющимся издалека сельским населением. Как правило, такие явления долго не держались. В Пудоже (АГО 25, № 30, л. 10) поневой называлась вообще длинная одежда, так что это название могло перейти из глубокой древности.
Из традиционных для русских горожан материй сохранились в употреблении только для женских праздничных нарядов бархат (Пудож, Вышний Волочок, Новгород-Северский), парча (Торжок, Пудож, Нижний Тагил), штоф (Пудож, Михайлов, Новозыбков), тафта (Мезень, Нижний Тагил). Значительно шире распространен был шелк, употреблявшийся как для женской, так и для мужской парадной одежды. В наших источниках он назван при описании 10 городов.
Гораздо более употребительны были в первой половине XIX в. новые фабричные материалы – фабричное сукно (в 14 городах; в Пудоже назван казинет, в Корчеве – драдедам), нанка (в 10), ситец (в 9); входили в употребление китайка (Усть-Сысольск, Нижний Тагил, Новгород-Северский, Красный Кут), шерсть (Корчев, Ирбит, Ефремов, Новозыбков), плис (Пудож, Корчев, Нижний Тагил), кисея (Кемь, Торжок, Нижний Тагил), коленкор (Пудож, Новгород-Северский), сатин (Нижний Тагил). По-прежнему мало распространен в городах был кумач (Мезень, Нижний Тагил) и хлопчатобумажные ткани (Кадни-ков, Пудож, Нижний Тагил), которые ценились все еще очень дорого – дороже шерсти и шелка (АГО 25, № 10, с. 9).
В общем рядовые горожане употребляли в середине XIX в. для шитья одежды более двадцати различных материй. Разумеется, приведенные сведения дают лишь приблизительную характеристику распространения тканей, поскольку письменный источник зачастую вообще не содержит указаний на материал одежды, а в ряде случаев указания случайны и неполны. Делать какие-либо выводы об ареалах на их основании невозможно. Нужно думать, в частности, что в праздничном наряде горожанок золотные и цветные шелковые ткани бытовали значительно шире. Вместе с тем общая тенденция к сокращению их употребления и расширению применения современных фабричных тканей выражена достаточно ясно. Это связано также с постепенным отмиранием традиционных форм одежды и внедрением ее общеевропейских форм, о чем пойдет речь ниже.
МЕХА
Древнейшие материалы для изготовления одежды – шкура, мех животных – продолжали играть большую роль в течение всего рассматриваемого нами периода. Особенно широко распространены шкуры овец – овчины. Упоминаниями овчины, овчинных и бараньих предметов одежды как у крестьян, так и рядовых горожан буквально пестрят письменные источники. Гораздо менее распространен был, по-видимому, козий мех. Во всяком случае, упоминание козлиной одежды нам встретилось всего один раз – и даже в этом единственном случае неясно, идет ли речь о козьем мехе или о козьей шерсти («кафтан желтой козлиной, штаны козлиные ж») (ТВорУАК, № 8182/1956, с. 527). Кажется, гораздо шире применялась козлиная кожа, о чем еще будет речь.
Для изготовления одежды охотно использовали также меха диких зверей (скору), особенно в лесных, богатых зверьем областях. Однако ценность этих мехов была очень велика еще в начале периода существования городов. Если ткани ценились дорого потому, что многие из них ввозились издалека, то меха диких зверей ценились дорого потому, что в большом количестве вывозились. Их получали в виде дани, охотно скупали, чтобы перепродать в другие страны, даже у соседних охотничьих народов. Скора была доступна в основном людям зажиточным. Уже в IX – XIII вв. в одежде русской знати мы находим драгоценные меха соболей, бобров, куниц (Арциховский, 1948, с. 259). Берестяные грамоты называют также меха белки, росомахи (НБГ № 2, 1953, с. 22). Пожалуй, наиболее полный перечень мехов и меховой одежды сообщает уже приводившаяся нами таможенная инструкция 1647 г.: соболя, куницы, лисицы черные и красные, бобры, ярцы (?), выдры, росомахи, песцы, белки, норки, волки, горностаи, заечины (ДАИ III, № 27, с. 104 – 106). Интересно отметить, что перечень этот не включает медвежьих шкур. И другие источники не упоминают их, если не считать послания новгородского епископа Нифонта (XII в.), разъяснявшего священникам, что «нетуть беды ходити и в медвежине» (Арциховский, 1948, с. 276). Думается, что А. В. Арциховский не вполне прав, усматривая здесь указание на то, что медвежьи шкуры носило только простонародье, а для священников это была слишком грубая одежда. Нам представляется более справедливым мнение Н. Н. Воронина, что в широких народных массах еще сохранялось в ту пору представление о греховности убийства медведя – древнего тотема лесных славянских племен – и соответственно о греховности ношения его шкуры, с чем не соглашалась православная церковь (Воронин, 1960, с. 71). Медвежий мех, как видим, не продавался широко даже на Севере.
Одежду шили мехом внутрь (в особенности простонародье – дешевый мех), причем первоначально сверху ничем не покрывали (отсюда и название – кожух). Бывали и очень дорогие кожухи, украшенные шитьем, каменьями и т. п. О них еще будет речь. Со временем нагольная меховая одежда стала считаться грубой; меховые шубы и кафтаны уже в XVI – XVII и особенно в XVIII – XIX вв. стали крыть сверху материей.
Дорогие меха служили украшением одежды. Из них делали воротники, шапки, причем пришивали шкурку, конечно, мехом наружу. Достаточно сказать, что круглая шапка с собольей опушкой была атрибутом восточнославянского князя.
В обработке этих мехов русские скорняки достигали большого совершенства. При сшивании кусков меха, в частности, обращали внимание на то, чтобы в куске были меха с одной и той же части туши зверя. Были меха хребтовые, черевьи (чрево – живот), пупковые, горлатные, лапчатые, хвостиковые. В актах начала XVI в. упомянуты «кожух на беличьих черевах» (ДДГ № 87, с. 350), «шуба пупки собольи наголо» (т. е. нагольная, мехом внутрь), «ментеня камка на черевех лисьих» (АФЗиХ, т. II, с. 207 – 214), «кортель хребтовой белей» (АЮ № 415, с 444 – 445), «шапки хвостовые детские» (АЮБ III, № 295, стб. 74 – 79) и т. п. Высокие шапки, в которых зачастую являлись ко двору бояре, назывались горлатными.
В четвертый период (XVIII – середина XIX в.) применение в одежде мехов, кажется, значительно сократилось из-за их растущей дороговизны. Небогатые горожане носили по-прежнему зимой овчинные теплые вещи. Наиболее распространена была овчина на Юге, где нарядными считались шкурки определенной породы овец – смушки. Смушковые шапки здесь, как и на Украине, носили и летом (АГО 44, № 1, с. 4).
На Севере как в материале, так и в покрое меховой одежды было сильно влияние соседних народов. Так, в г. Мезени «зимой все носят оленьи малицы и совики, пыжиковые шапки, в дороге – оленью обувь» (Быстрое, 1844, с. 264).
Горожане побогаче носили шубы, крытые сукном, нанкой, китайкой, на овчине или на более дорогих мехах – заячьем, волчьем, лисьем, даже енотовом (АГО 25, № 10, л. II; 41, № 19, л. 100; 46, № 16, л. 6 об.; № 14, л. 4 об. – города Пудож, Корчев, Новгород-Северский, Новозыбков). Трижды упомянуты шубы на «калмыц-ских мехах» (АГО 41, № 30, л. 2; 42, № 15, л. 11-12; 46, № 16, л. 6 об.) в Торжке, Ефремове, Новгороде-Северском. В г. Корчеве упомянут собачий, а г. Ефремове – собачий и кошачий меха (АГО 41, № 19, л. 1 об.; 42, № 15, л. 11). В Торопце, где, как мы видели, в быту было больше древних традиций, в середине XIX в. горожанки носили собольи муфты (АГО, 32, № 17, л. 1 – 2).
Однако все более распространяется в городах зимняя одежда на вате, стеганая, крытая материей, в которой только воротник из меха, и то не очень дорогого (например, лисьего. – АГО 25, № 9, л. 20). Вспомним гоголевского Акакия Акакиевича, сшившего себе очень приличную стеганую на вате шинель с воротником из кошки «вместо куницы». Дорогие шубы и дохи на драгоценных мехах становятся уделом местных богатеев, преимущественно купцов.
КОЖА. ЛЫКО. КОРА. КОРНИ. ВОЙЛОК
Все эти материалы шли в основном на приготовление обуви и (в меньшей степени) головных уборов, а также других деталей костюма, например поясов и рукавиц.
Для простейшей обуви употребляли, как и в деревне, сыромятную недубленую кожу. Но уже на первом этапе существования русских городов, в IX – XIII вв., в них развивается производство усния – кожи. Это характерно и для таких больших городов, как Киев, и для таких маленьких, как Москов. Недаром одна из древнейших русских летописей – Повесть временных лет включает рассказ о пол-легендарном герое – богатыре и полководце Яне Усмаре, сыне киевского ремесленника-усмаря (кожевника (ПВЛ, 1с. 84).
Одним из древнейших комплексов, открытых в Москве в слое XI в., является мастерская кожевника с зольником и дубильным чаном, сохранившим в течение девяти веков острый запах кожи (Рабинович, 1971, с. 82 – 83).
Кожа различных сортов шла в основном на производство обуви. Поэтому и кожевенное производство было на первых порах не обособленным, а кожевенно-сапожным. Отделение его от сапожного произошло уже во второй период развития городов, в XIV – XV вв., в результате углубления разделения труда (Рабинович, 1954, с. 87 – 90).
На изготовление кожи шли шкуры домашнего скота (коров, лошадей, коз, овец) и диких животных (оленей и лосей) (Шестакова, Зыбин, Богданов, с. 28 – 45). Шкуры крупного рогатого скота и лошадей шли на изготовление юфти – кожи относительно толстой (для совсем тонкой – опойки – употреблялись телячьи шкуры, для выделки сафьяна – хоз – козлиные).
В Древней Руси домашний скот был мелкопородным (Цалкин, с 47 – 51), кожа получалась настолько тонкая, что подошвы обуви приходилось сшивать из нескольких слоев. Лишь значительно позже стали вырабатывать толстые кожи (в особенности специально для подошв).
Таможенная инструкция 1647 г. упоминает кожи лосиные, оленьи (вспомним, что она относится к северным русским городам), яловичные, овчинные, сафьяны, замши, юхты красные, подошвенные кожи (ДАИ III, № 27, с. 106). Большинство этих сортов кожи выделывалось в крупных городах, но некоторые, особо высококачественные или модные, ввозились. Таков, например, сафьян (хоз), ввозившийся из стран Востока (само слово «сафьян» – персидского происхождения, попало в русский язык при посредстве тюркских языков.- Вахрос, с. 33), но привозили сафьян и ганзейские купцы.
Иногда кожи оставались натурального цвета, но в большинстве случаев их красили. Наиболее распространен был черный цвет, но парадная обувь и иные части туалета делались все же излюб-
ленного красного, а также желтого, зеленого и белого цветов. На древнерусских изображениях обувь, как правило, цветная. О желтых, голубых и иных цветных сафьяновых сапогах русских говорит английский путешественник Джильс Флетчер, посетивший Россию в 1589 г. (Флетчер, с. 126 – 127). Сафьяновые сапоги упоминает и Адам Олеарий, побывавший в Москве на 65 лет позже Флетчера (Олеарий, с. 177). В конце XVII в. в Ростове в составе приданого названа обувь из желтого сафьяна (АЮБ III, № 328 V, стб. 269). Крашение кожи производилось при ее выделке. Особых мастеров-красильщиков кожи не упоминается. Употребление разной цветной кожи сократилось, кажется, только в XIX в., когда стали носить преимущественно черную, реже – желтую обувь. Например, в Пудоже (1854 г.) сапоги и даже рукавицы иногда чернили дегтем (АГО 25, № 7, л. 8). Однако праздничные женские красные сапожки держались и тогда, в особенности в малых городах.
В целом же потребление кожи к этому времени сильно возросло, поскольку увеличилось число городских жителей. Большое влияние в этом плане оказало также создание и неуклонное увеличение регулярного войска: стрельцы и позже солдаты носили не только сапоги, но и множество кожаных ремней различного назначения. Среди имущества стрелецкого полка еще в XVII в. указаны четыре юфти сыромятных кож (АШ № 143, с. 345). В дальнейшем потребление сыромятных и выделанных кож еще более увеличилось.
Мы говорили, что кожа шла в основном на изготовление обуви. Но она не вовсе вытеснила из употребления у горожан лыко и древесную кору. Эти материалы шли на изготовление лаптей, и хотя, как увидим ниже, горожане резко отличали себя от «лапотников» – крестьян, все же лапти в городе бытовали, хотя и было их в тысячи раз меньше, чем кожаной обуви. Археологические находки лыковых лаптей в слоях до XVII в. известны даже в таких крупных юродах, как Великий Новгород и Москва. В Новгороде найдена также шляпа XIV в., сплетенная из сосновых корней (Арциховский, 1970, с. 286). При раскопках городов находят также инструменты для плетения – кочедыки (Рабинович, 1959, с. 276; Колчин, Янин, 1982, с. 76). Однако никаких указаний на специальное производство плетеных изделий или мастеров, им занимавшихся, нет. Можно думать, что плетенные из лыка, коры и корней изделия либо изготовлялись в самом хозяйстве по мере надобности, либо привозились в город окрестными крестьянами. Возможны и случаи плетения изделий дома из покупного у лыкодеров лыка (Вахрос, с. 27).
Употребление войлока в русских городах изучено слабо. От первого периода мы не имеем сведений о нем как о материале для изготовления одежды и обуви. Но войлочные мужские шляпы, по-видимому, древнего происхождения. Такая шляпа найдена при раскопках г. Орешка в слое XIV – XV вв. (Кирпичников, 1969, с. 24). Применение войлока для утепления одежды и обуви в условиях суровой русской зимы как бы напрашивалось само собой. Есть и находка XVI в. кожаных сапог, утепленных изнутри войлочными прокладками, о которой еще будет речь. Войлоки упоминаются в то же примерно время в Домострое (Д., ст. 55. с. 53). В 1676 г. в Воронеже войлок «снес» бежавший от хозяина наймит (ТВорУАК V, № 226/1060, с. 251).
Определенные сведения о валяной обуви – катанках, валенках, пимах – имеются только от первой половины XIX в. из северных городов Кадникова, Туринска, Пудожа. Корреспондент из Кадникова (1847 г.) специально отмечает, что катанки носят недавно (АГО 7, № 13, л. 7 – 7 об.;61, № 1, с. 47; 25, № 9, с.10). Позднее валяная обувь распространилась более широко. Это была продукция валяльного производства.
ПРЕДМЕТЫ ОДЕЖДЫ
Рубаха и штаны.
Верхнее платье.
Одежда для улицы.
Головные уборы.
Обувь.
Пояса и украшения
Рассмотрим теперь основные части русского городского костюма. Нужно заметить, что наши источники очень бедны сведениями собственно о конструкции, покрое одежды. Упоминания деталей покроя в письменных источниках чрезвычайно редки, и, пожалуй, еще более редки археологические находки одежды, которые позволяли бы судить о покрое целой вещи. От двух древнейших периодов до нас не дошло ни одной целой вещи; от XVI – XVII вв. есть небольшое количество реалий, от XVIII и XIX вв. их, естественно, могло бы быть больше, но в свое время собиранию этих предметов не было уделено достаточного внимания.
Изображений древней одежды довольно много, но сама манера их исполнения далеко не всегда позволяет установить детали покроя с достаточной определенностью.
В первый и второй периоды развития городов широко применялось общее название одежды – порты. В этом значении оно употреблено еще в договоре Олега с Византией (ПВЛ I, с. 27). И позже, по крайней мере до XVII в., можно увидеть выражения «а что порт», «а ис порт моих» в документах, говоривших о составе гардероба того или иного лица перед перечислением различных предметов одежды. Портищем. назывался также кусок ткани. Начиная с третьего периода (XVI – XVII вв.) слово «порты» постепенно теряет это общее значение, приобретая более частное – «штаны». Другое общее название одежды – ризы – употреблялось, по всей вероятности, только со времени принятия христианства и обозначало преимущественно одежду господствующих классов, хотя в церковной литературе могло означать и вообще всякую одежду (например, в евангелии: «Имея дъве ризе да подасть неимущему»). «Облачаяся в красоту риз своих, помяни мя, в незпраннем вретище лежаща», – писал в XIII в. Даниил Заточник своему отцу – князю Ярославу Всеволодовичу (СДЗ, с. 65 – 66).
Слово вретище обозначало грубую ткань, мешковину, рогожу; руб – кусок ткани (ср. «рубить», «рвать»). Оба слова употреблялись также в значении «бедная, грубая, плохая одежда».
РУБАХА И ШТАНЫ
Основной частью костюма крестьян и горожан, мужчин и женщин, богатых и бедных, без которой вообще не мыслилась одежда, была рубаха или сорочка. В этих названиях исследователи видят древние общеславянские «руб» и «срачицу» (Арциховский 1948, с. 234; Нидерлв, 1956, с. 225 – 230). По-видимому, рубаха и была издревле главной одеждой у всех славянских племен.
Сорочка в узком смысле этого слова обозначала собственно нательную рубаху (у бедных людей единственную, у богатых – нижнюю). В том же смысле употреблялось иногда и слово «рубаха». Источник XII в., например, говорит, что богатый одет в драгоценные материи и меха, а убогий не имеет рубахи на теле. В XIV в., описывая взятие и разграбление Торжка, летописец употребляет тот же образ: «А жен и девиц одираху и до последние наготы рекше и до срачицы» (ПСРЛ VIII, с. 20, 1373 г.). Митрополит Киприан жаловался в 1378 г., что княжеские слуги ограбили митрополичьих слуг до сорочки (РИБ VI, с. 175). В том же смысле употреблял это слово и А. Курбский почти на два столетия позже, когда писал Ивану Грозному, что тот изводит старые боярские роды, не оставляя им даже того, чего не разграбили еще его отец и дед, «но и последних срачиц» (ПКХ, стб. 115). Это представление о рубашке как о последней одежде, остающейся на человеке до крайней нищеты, сохранилось и в XIX в. Вспомним слова некрасовского купца: «Мне ходить бы, без рубашки, ты бы стал богат» (Некрасов, с. 111). Все эти словоупотребления указывают и на то, что рубаха – первоначально у рядовых горожан зачастую единственная одежда – постепенно превращается в белье в нашем современном понимании этого слова – в нижнюю, нательную одежду. Источники XIV – XVII вв. позволяют установить, что рубах у горожанина обыкновенно имелось несколько. Так, новгородец Борис, уехавший ненадолго из дому, писал жене, чтобы она прислала забытую им сменную сорочку (НБГ № 43, с. 157. Дата грамоты – XIV – XV вв.) Подобное же письмо с просьбой прислать в числе прочих вещей чулки, рубашку и портки написал на триста лет позже попавший в плен капитан И. Пономарев. Даже слуги в хорошем доме в XVI в. должны были иметь по крайней мере три сорочки. По свадебному чину жених в течение свадебного периода получал от невесты и ее родни в дар не менее трех сорочек (Д., ст. 22, с. 19; ДЗ, ст. 42, с. 171, 192). В середине XVII в. зажиточный посадский человек из г. Шуи Матюшка Васильев жаловался, что у него украли среди прочего имущества 5 шитых золотом рубах (АШ, д. 61, с. 110 – 112). В конце того же столетия в г. Муроме в описи приданого Мавры Суворовой значилось 10 мужских сорочек («с портами») и 30 женских (АЮБ III, № 334-VI, стб. 295); примерно тогда же в г. Касимове в описи приданого дочери А. М. Квашнина – 10 таких же комплектов мужского белья и 15 женских сорочек (АЮБ III, № 334-VII, стб. 296); в Пензе в 1701 г. в описи приданого И. С. Юматова – 20 рубах (видимо, мужских и женских) (АЮБ III, № 334-IX, стб. 301).
К XVI в. и мужская и женская рубашки были двух родов – нижние и верхние. Нижняя рубашка – собственно сорочка – должна была делаться из более легкого, тонкого материала и (что важнее) меньше украшаться, чем верхняя. А. В. Арциховский отмечает, что на иконе 1467 г., изображающей молящихся новгородцев, из под разноцветного платья выглядывают белые сорочки (Арциховский, 1970, с. 291). Верхница (это название встречается в источниках XVII в.) могла быть сшита из более плотного и красивого цветного материала и всегда была богаче украшена. Д. Флетчер писал в 1589 г., что русская рубаха «изукрашена шитьем, потому что летом они носят дома ее одну» (Флетчер, с. 125), очевидно имея в виду верхницу, так как далее сказано, что носят «по две рубахи... одна на другую и дома, и выходя со двора» (Флетчер, с. 127). А вот какое впечатление производила на иностранца нарядная женская верхница в конце XVII в.: «Они носят рубашки, со всех сторон затканные золотом; рукава их, сложенные в складки с удивительным искусством, часто превышают длиною 8 и 10 локтей, сборки рукавов продолжаются сцепленными складками до конца руки, украшаются изящными и дорогими запястьями» (Корб, с. 220).
О покрое рубах горожан мы имеем лишь самые общие сведения: неизвестно, например, носили ли когда-либо горожанки рубахи с плечевыми вставками – «поликами», хорошо известные по позднейшей крестьянской одежде. Немногие дошедшие до нас рубахи XVI – XVII вв. – мужские (все они принадлежат московской знати – членам царской семьи, князьям Скопину-Шуйскому (Кошлякова, 1986), Пожарскому), туникообразного покроя, с прямым разрезом ворота и вышивкой на вороте, плечах и подоле. Рубахи широкие и длинные – ниже колен. С боков вставлены клинья, под мышками – квадратные ластовицы. Описывая покрой русской рубахи, А. Олеарий говорит, что спинка ее «подкроена в виде треугольника» (Олеарий, с. 174), вероятно имея в виду пришитые к спинке треугольные клинья.
Женская рубаха была длинной, закрывала иногда и стопы ног. Изображения и описания позволяют заключить, что со временем мужские и женские рубахи стали короче (мужские – не ниже колен; на рисунках из альбома Мейерберга подолы женской одежды иногда открывают лодыжки ног). Олеарий писал, что русские мужские сорочки короткие, «едва прикрывают седалище» (Олеарий, с. 174).
Ворот рубахи у горожан и крестьян всегда был низким, так что шея оставалась голой. Таким мы видим его на всех древних изображениях, так описывает его современник-иностранец и в конце XVI в. (Флетчер, с. 126). Ворот рубахи, возможно, представлял собой первоначально просто вырез в перегнутом полотнище ткани, в который проходила при надевании голова. Разрез и застежка или завязки появились позже, но все же в первый из намеченных нами периодов – до XIII в. В большинстве случаев это был «прямой» разрез посредине груди, но встречались и косоворотки (Рабинович, 1986, с. 43). Вырез ворота мог быть округлым или четырехугольным (Рикман, с. 35). Застегивался ворот на небольшую пуговицу. Эти бронзовые пуговицы часто находят в погребениях. По-видимому, были и пуговицы костяные и деревянные, а у богатых – серебряные, золотые и украшенные драгоценными камнями.
Рукава рубах обычно были узкими, облегающими кисти. Но верхние праздничные рубахи у мужчин и в особенности у женщин имели рукава длинные, гораздо длиннее рук. На древних изображениях танцующих женщин видно, что спущенные вниз рукава рубахи играли немалую роль в рисунке танца. Длинный рукав мог собираться в складки и закрепляться на кисти руки обручем – браслетом. На внутренней стороне браслетов, находимых в погребениях, иногда видны отпечатки полотняной ткани. Сорочку шили из беленого холста, верхнюю рубаху – обычно из материй ярких цветов. Излюбленными были, как сказано, различные оттенки красного; на изображениях встречаются также синие, желтые, зеленые и белые рубахи (Арциховский, 1970, с. 283).
Ворот, обшлага и подол рубахи, а иногда и плечи украшали вышивкой или аппликацией. В XVI – XVII вв. богатые мужчины пристегивали к вороту рубахи ожерелье – высокий стоячий воротник, украшенный серебряным и золотым шитьем, драгоценными камнями. Д. Флетчер писал, что ожерелье делалось шириной «в три и четыре пальца», Олеарий – что «с добрый палец» (Флетчер, с. 125; Олеарий, с. 174). Видимо, высота воротника варьировала довольно значительно. Мужчины носили рубаху навыпуск, с поясом, а не заправленной в брюки, как это распространено было впоследствии у украинцев.
Древний покрой рубахи мало изменился до конца XVII в. – и царь носил рубаху такого же покроя, как простой горожанин или крестьянин. Разница была в материале, украшениях, количестве одновременно надеваемых рубах.
У высших слоев городского населения русскую рубаху в начале XVIII в. сменили «голландские» рубашки с жабо, и затем до конца рассматриваемого нами периода в этих кругах бытовали мужские рубахи, сшитые по тогдашней западноевропейской моде. Подобным образом изменилась и женская нижняя рубаха.
У средних же и низших слоев городского населения (включая крупечество) русская рубаха (несколько измененного покроя, с небольшим стоячим воротником) удержалась, по крайней мере, до середины XIX в. (кое-где и до XX в.). В ответах на Программу Географического общества там, где вообще упомянута рубашка, речь идет о русской рубашке. В нашем распоряжении имеются сведения из восьми городов – Усть-Сысольска, Кадни-кова, Пудожа, Валуек, Михайлова, Новгорода-Северского (АГО 7, № 61, л. 16; № 13, л. 7 об.; 25, № 10, л. 10-11; № 30, л. 14-17; 9, № 9, л. 20; 38, № 5, л. 3; 46, № 16, л. 7 об.), а также из Галича и Нижнего Тагила (КС, III, с. 20). Покрой мужской рубахи указан лишь в трех случаях – в Усть-Сысольске носили рубахи с прямым воротом, в Валуйках – косоворотки, в Нижнем Тагиле – «александрийские» (Крупянская, Полшцук, с. 128). Предпочтение цветных (большей частью красных) рубах наблюдается и в этот период. Любили также «печатные» (набойчатые?) и ситцевые рубахи. Стойкого понятия о «праздничности» рубах определенного цвета, видимо, не было. Например, в г. Пудоже, по сведениям одного корреспондента, на работу надевали красные рубахи и лишь изредка белые, а в праздник – белые или печатные, другой же корреспондент называет праздничной красную рубаху.
Отметим, что в Пудоже сохранился, как кажется, очень древний пережиток – ворот праздничной рубахи завязывался пришитыми к ней лентами или застегивался «у шеи слева на одну пуговицу» (АГО 25, № 10, л. 9), совсем как в курганных погребениях до XIV в. Мы видим в этом пережитке еще один аргумент в пользу существования и в древности (в первый период) косовороток.
Женские верхние рубахи сохранились лишь в тех городах, где бытовала еще традиционная одежда (поскольку в «парочку» верхняя рубашка не входила). Таких городов в середине XIX в. было немало, но описание самих рубах дошло только из Пудожа, Нижнего Тагила, Галича и Новгорода-Северского. В Пудоже и Нижнем Тагиле в 20 – 50-х годах XIX в. бытовали еще белые холщовые (холщовые) рубахи, но в Пудоже к ним пришивали короткие (до локтя) рукава из ситца, белого коленкора или кисеи, обшитые желтой лентой, а иногда и всю рубаху шили из ситца; в Нижнем Тагиле цветные (шелковые или ситцевые) рубахи преобладали. В Галиче белую холщовую рубаху делали с длинными вышитыми рукавами, собранными несколько ниже локтя и обшитыми золотой бахромой. В Новгороде-Северском в 1850 г. поверх рубахи надевали спидницу. У праздничных спид-ниц длинный подол обшивали черным бархатом, который должен был быть виден из-под верхней набедренной одежды. Здесь сохранился древний общеславянский обычай ношения двух рубах, в названии же верхней рубахи спидницей видно украинское влияние.
Древнейшее название мужских штанов, по-видимому, гачи, но было и другое – ноговицы, которое могло означать как штаны в целом, так и наголенники. Его упоминает цитированное нами выше письмо митрополита Киприана (1378 г.) о том, что его слуг ограбили княжеские слуги «и до ногавиц, и сапогов и киверов не оставили на них». Позднее встречается и название «штаны», а общее название одежды «порты» постепенно приобретает, как мы уже говорили, и более узкий смысл – штаны, портки (РДС, с. 46; ТВорУАК V, № 1947/1721, с. 396).
Древнерусские штаны были узкими, с нешироким шагом и поясом на вздежке – гашнике; носили их заправленными в сапоги или онучи (при лаптях), поэтому мы не знаем, насколько ниже колен были штаны. На всех изображениях они облегают ногу.
В этом смысле русские штаны были ближе к западноевропейским и отличались от широких восточных шальвар. По-видимому, по крайней мере с третьего периода (XVI – XVII вв.), порты, как и рубахи, бывали нижние и верхние. Во всяком случае, в описях приданого XVII в., как мы видели, порты и рубахи упоминаются вместе (например, «10 сорочек мужских с портами») (АЮБ III № 334 – VI, стб. 295), в едином комплекте так называемых «мыленных даров», которые еще в XVI в. тесть посылал зятю к выходу из бани после брачной ночи (ДЗ, ст. 47, с. 186). Нижние порты должны были быть из тонкой материи – холщовые или шелковые, верхние – из более плотных цветных материй – сукна (от одного из сортов суконной материи – брюкиш – происходит позднейшее название брюки), а иногда шелка, бархата, даже золотных материй, позднее – плиса и из козьей шерсти или меха. Верхние штаны могли украшаться разного рода декоративной аппликацией или накладными деталями. Так. в духовной князя Ю. А. Оболенского (1547 – 1565 гг.) упомянуты «ногавицы, кушаки цветные, наколенки шиты» (АФЗиХ II, с. 207 – 214). Среди украденного у посадского человека Васильева в г. Шуе были «трое портки с тачки» (АШ № 61, с. 112), т.е., видимо, с какими-то аппликациями. В документах XVII в. названы «штаны сукно багрецовое» (АЮБ III, № 328-V, стб. 268), «штаны червчатые суконные» (АМГ III, № 627, с. 524), возможно привезенные для продажи. Как видим, и штаны любили носить красные. Нарядные верхние штаны стоили довольно дорого, хотя и дешевле, например, кафтана. Так, в середине XVII в. в Новгородской земле штаны были оценены в 40 алтын, епанча – только в 26 алтын 40 денег, а полукафтанье – в 3 р. 50 к. (т. е. почти 120 алтын) (АЮБ II, № 129-IV, стб. 94). Но были, разумеется, и совсем не нарядные верхние штаны из грубой материи. Так, в 1623 г. один шуйский иконник жаловался, что у него сбежал ученик и «снес» в числе прочих вещей «штаны сермяжные» (АШ№22, с. 41).
В первые три периода развития городов (до конца XVII в.) штаны горожан по покрою не отличались от крестьянских и, по-видимому, не имели карманов; все нужные мелкие вещи горожанин носил на поясе, привешенными непосредственно к ремню, или в специальной сумке – калите.
В четвертый же период (XVIII – XIX вв.) верхи городского общества (в первую очередь дворяне) стали носить панталоны западноевропейского образца – сначала короткие, с чулками и башмаками, потом длинные, навыпуск. Но простонародье в XVIII в. и купечество держалось старых традиций. При описании одежды в ответах на Программу Географического общества обычно о штанах не говорится, упоминать эту часть туалета не было принято. Лишь по некоторым косвенным данным (например, в песне, записанной в середине XIX в. в г. Кеми, говорится, что щеголь небрежно «в карман руки покладывает») можно предположить, что штаны были уже с карманами, но такие карманы были еще модной новинкой; корреспондент из г. Пудожа даже писал, что горожане «брюков вообще не держат», но, видимо, он хотел сказать, что не носят модных в середине XIX в. брюк навыпуск, так как всего страницей ниже описал «брюки под рубаху, в голенищах короткие», т. е. такие, какие носили и в древности. Далее он указал, что брюки носили нанковые (АГО 25, № 10, л. 8, 9). Однако другой корреспондент из того же города всего на два года позже писал, что горожане носят «широкие плисовые панталоны» (АГО 25, № 30, л. 17). В г. Валуйках носили синие шальвары (АГО 8, № 9, л. 20). Шаровары отмечает В. Ю. Крупянская и у рабочих, кустарей и купцов Нижнего Тагила (Крупянская, Полищук, с. 27). Они упомянуты и при описании одежды мещан г. Михайлова (АГО 33, № 5, л. 3 об.). А на юге, в г. Ефремове, в 1849 г. уже носили брюки навыпуск под сюртук, но в Новгороде-Северском – шаровары, плисовые или суконные (АГО 41, № 15, л. 11; № 16, л. 6). Таким образом, горожане и в середине XIX в. в основном придерживались еще традиционной манеры ношения штанов заправленными в сапоги, а рубахи – навыпуск, поверх штанов. Но сами штаны шили в ряде городов (и не только на юге, по соседству с Украиной) не облегающими, а широкими, напоминающими шаровары. Можно также отметить преобладание в середине XIX в. темного цвета брюк (в частности, синего).
ВЕРХНЕЕ ПЛАТЬЕ
Рубаха, штаны, ноговицы и обувь с онучами или копытцами-чулками зачастую составляли в первый период единственную одежду бедных горожан: в ней бывали дома, а в теплую погоду и выходили на улицу. У женщин эта одежда дополнялась куском клетчатой ткани, который надевали поверх рубахи на бедра. Позднее в деревнях эта одежда получила название понёвы. В городах она существовала, как увидим ниже, недолго, и мы не знаем даже ее названия, поскольку понявой в то время называлось самое тонкое полотно. В таких одеждах изображены пляшущие женщины на русальских браслетах XII в. (Рис. 13 – 2). Полы набедренной одежды спереди расходятся, оставляя открытым вышитый подол рубахи. Остальная верхняя одежда, как и позже, была нередко одинаковой у женщин и у мужчин.
Для начальных периодов развития городов сведений о верхней одежде горожан немного. Из древних письменных источников, пожалуй, наиболее подробно говорит о мужской одежде знаменитое «Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу». Описывая погребение знатного славянина в г. Болгаре, Ибн-Фадлан отмечает, Что умерший был зарыт во временную могилу в одном «изоре» (т. е., по-видимому, только в штанах, даже без рубахи), пока для него шили роскошные одежды. В день сожжения покойника одели в эти парчовые одежды, из которых автор называет куртку и хафтан. Судя по тому, что куртка была «с пуговицами из золота» (Ибн-Фадлан, с. 80), это была распашная одежда (как позднейшие зипуны), на которую надевался кафтан. Таким образом, уже в этом описании, сделанном иностранцем, привыкшим к совсем другой одежде и, видимо, употребившим привычные ему названия, намечены два вида одежды знатного человека: узкая куртка и надеваемый на нее кафтан. Само это название в ту пору на Руси еще не было принято. В XI в. источники упоминают в качестве верхней одежды свиту. Феодосии печерский надевал на власяницу свиту вотоляну (Пат., с. 9). В. И. Даль производит само это название от глагола «свивать» в значении «одевать», «кутать» (Даль, IV, с. 151. Ср. западнославянское «облек», «облекло»). Свиту как одежду, надеваемую, по-видимому, поверх сорочки, упоминает новгородская берестяная грамота XIII в., к которой мы еще будем обращаться (НБГ, № 141, с. 17 – 19). Хотя свита и упомянута только в связи с мужским костюмом, у нас нет оснований считать ее исключительно мужской одеждой. Во всяком случае, в позднейшие времена свиты носили и мужчины и женщины. О покрое свиты нет точных сведений. Судя по изображениям, верхняя одежда этого типа была длинной – примерно до икр, плотно облегала стан и имела иногда отложной воротник и обшлага. Она могла быть глухой и распашной с красивыми застежками. Полы и обшлага ее могли быть украшены вышивкой. Эта вышитая кайма на полах называлась приполок, а на рукавах – опястье (Арциховский, 1948, с. 247). Распашная свита оставалась, по-видимому, основной верхней одеждой рядовых горожан и во второй период (XIII – XV вв.). Возможно, в свите, а не в рубахе, как думает А. В. Арциховский (1970, с. 291), изобразил себя знаменитый новгородский мастер-литейщик Аврам на Сигтунских вратах Софийского собора. На изображении (см. рис. 12) виден разрез одежды спереди. Нужно думать, что подобные одежды, но со множеством петель и пуговиц носили и высшие слои городского населения. В них одеты, например, молящиеся новгородские бояре на иконе XV в. (см. цв. вклейку). Нарядные свиты шили из дорогих тканей и богато украшали (АЮБ III, № 304, стб. 287).Таким образом, свита была в древности распространена на юге и на севере Руси, и простая одежда этого типа была, возможно, народным вариантом аналогичной, но более роскошной одежды знати. Свита, свитка упоминается как одежда горожан и позже, вплоть до середины XIX в., но на протяжении второго – четвертого периодов она становится более характерной для крестьянской одежды. Известная позднее у великорусов и (преимущественно) у украинцев свита – это распашная одежда из плотной ткани, надеваемая поверх рубахи и подпоясываемая поясом. Она могла быть домашней праздничной или уличной летней (в холодное время года на нее надевали еще сермягу или кожух).
13. ГОРОЖАНЕ XVIII – XIX ВВ. ПО ЛУБОЧНЫМ ИЗОБРАЖЕНИЯМ:
1 – мужчина и женщина в «немецком» платье, женщина – в бостроге и юбке, мужчина – в кафтане, коротких штанах, чулках и башмаках; 2 – уличные разносчики (Москва, XIX в.); 3 – сватовство. Невеста и жених в европейских костюмах, сваха – в повойнике и шали, XIX в.
лись в шубках и сарафанах ярких цветов и «разных раззолоченных фактах», а то и в кокошниках. Но на вечорки девушки ходили в платьях, «одна другой наряднее»: «самая последняя мещанка норовит завести салоп и шляпку» (АГО 14, № 18, л. 1 об.; № 7, л. 3). Нередко по нашим источникам можно наблюдать как переходные стадии процесса развития костюма (например, сочетание в какой-то период сарафана с надеваемой на плечи шалью, кокошника – с головным платком – см. приложение IV), так и распространение в южные губернии предметов северной городской одежды (например, верхних гарусных «шушунчиков»), заносимых переселенцами (АГО 9, № 36, л. 7 – 8 об.). В частности, об эволюции костюма жителей г. Курска К- А. Авдеева, жившая там в конце 1830-х годов, писала, что прежде (т. е., видимо, в конце XVIII – начале XIX в. – М. Р.) во всех богатых домах носили дорогую русскую одежду (Авдеева, 1842, с. 58). «И теперь еще» (т. е. в 30-е годы XIX в. – М. Р.) большинство женщин в «русском платье, но многие – и в немецком, т. е. носят на голове вместо кички платок» (Там же, с. 57). Во многих купеческих домах можно увидеть платья, шляпки, чепчики. Но праздничный наряд – все еще сарафан (штофный или парчовый называется «шубкой», суконный – «сукней»), подпоясанный персидским кушаком, тонкая кисейная рубашка с широкими, собранными на запястьях рукавами и высоким, застегнутым запонкой воротником, вышитый, низанный жемчугом кокошник. Верхняя уличная одежда – кафтан (по будням – из нанки или китайки, по праздникам – шелковый, большей частью малиновый штоф); дома «уже лет 20» как носят саян (но это «не сарафан, а просто юбка под самые плечи и держится на плечах лентами») фартук; но на улицу выйти без кафтана нельзя, а поверх повойника повязывают ллаток. Наблюдательная бытописательница, на наш взгляд, очень точно отметила постепенную смену женского костюма в крупном городе, каким был уже в то время Курск. Мужчины ходили еще в русском платье, но прическа была уже в кружок, а не с выстриженным гуменцом. Нововведением были галстуки и подстригание бороды (Авдеева, 1842, с. 57 – 59).
В середине XIX в. часто писали о том, что горожанки вообще одевались лучше, чем мужчины в их семьях (рис. 14). «Женщины же и особенно девицы одеваются щегольливо. Отец в черном кафтане, в лаптях, а дочка в платье, в шали, в косынке, в серьгах и перстнях, на ногах нитяные чулки и башмаки» (АГО 14, .№71, л. 2).
Вместе с тем велики были и различия в одежде горожан бедных и зажиточных. Так, корреспондент Географического общества из г. Галича Костромской губ. отмечал, что платье у горожан сильно различается «по состоянию»: богач выходил в бобровой шапке, в лисьем тулупе нараспашку (показывая мех); из-под тулупа виднелась пара – сибирка и штаны. Его жена шла в наклоне – кокошнике с гребнем или сборнике, в жемчужных украшениях на груди и руках. В середине века появилась мода на
14. КОСТЮМЫ ГОРОЖАН СЕРЕДИНЫ XIX В. ПО РИСУНКАМ КОРРЕСПОНДЕНТОВ ГЕОГРАФИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА:
1 – г. Валуйки; 2 – г. Белозерск
длинные шубы с муфтами, головные платки поверх кокошника. Выходной костюм более бедного горожанина отличался скромностью верхней одежды – шляпа или картуз, тулуп (вероятно, овчинный. – М. Р.), крытый сукном или крашениной; горожанка среднего достатка надевала круглый кокошник, парчовый полушубок, шелковый или ситцевый сарафан. «Черный народ» одевался почти как крестьяне. Зимой мужчины носили простой тулуп – крытый или даже нагольный, суконный серый армяк или нанковый халат, на голове – чеплашка – круглая шапочка; женщины зимой и летом – полушубки, сарафаны из ситца или набойки (АГО 18, № 14, л. 3). Единственным отличием бедных горожан от крестьян была кожаная обувь.
Для мужского городского костюма на протяжении всего рассматриваемого тысячелетнего периода характерно сочетание узкой, облегающей, плотной, зачастую накладной одежды с надеваемой поверх нее широкой, по большей части распашной. Если на первом и втором этапах это были свита и вотола (или еще какой-либо плащ), то на третьем – зипун и кафтан, а на четвертом – веста и жюстокор, жилет и сюртук. Последний вариант сохраняется и в дальнейшем, переходит в XIX – XX вв. Подол рубахи по-прежнему выпускали поверх штанов. Штаны заправляли в голенища кожаных сапог, а при плетеной обуви, которую носили очень редко, – в онучи. Выходя на улицу, горожанин надевал шапку и широкую верхнюю одежду (в теплое время – из материи, в холодное – на меху). Разнообразие верхней одежды мы показали выше.
Развитие мужского костюма шло в городах по линии увеличения числа предметов, надеваемых одновременно. При этом социальные различия как в составе, так и в манере ношения костюма сказывались сильнее, чем территориальные. Как во второй период (XIII – XV вв.) и новгородец и киевлянин носили свиту, так в четвертый период (XVIII – XIX вв.) зажиточный мещанин из Кадникова Вологодской губ. или из Павловска Воронежской губ. носил сюртук, в Мезени Архангельской губ., в Миасском заводе Пермской и в Новозыбкове Черниговской губ. – сибирку. Но бедный горожанин мог и на улице быть в одной свите или кафтане, имел в лучшем случае один кожух или однорядку, зажиточный же, выходя из дома, надевал обязательно верхнюю уличную одежду, зачастую несколько одежд одну поверх другой (например, в XVII в. – однорядку, а в XIX в. – халат поверх шубы). Шапка бедного горожанина была, как и раньше, низкая, круглая, из простого меха или валяная, горожане побогаче носили шапки из более дорогих мехов; среди высших слоев горожан в XVIII – XIX вв. отмечены треуголки и цилиндры. В этот период у разных слоев горожан распространились также головные уборы с козырьками (у бедных - простые картузы, у чиновников и военных – нарядные форменные фуражки). То же можно сказать и об обуви: лапти носили только самые бедные и то не везде (в середине XIX в. в ответах на Программу Географического общества лапти и чуни упомянуты только в четырех городах – Пудоже, Калягине, Ядрине и Мензелинске), а разноцветные щегольские сапоги характерны для костюма богатой молодежи. Но были и территориальные различия, обусловленные климатом: валяная обувь упомянута в XIX в. и только в северных городах – Кадникове, Верховажском Посаде.
За четыре столетия комплект одежды бедного горожанина, как мы видели, не слишком расширился. Думается, что почти не изменились и покрой одежды, и облик того, кто ее носил: ведь мы уже говорили, что кафтан – это та же свита, а баранья шуба не что иное, как овчинный кожух, но, вероятно, крытый дешевой материей. Даже в середине XIX в. в городах встречались еще мужчины, одетые в свиту, в кафтан, в кожух, тулуп, в баранью шубу, причем если кафтан упомянут в корреспонденциях Географического общества всего девять раз, а свита только шесть (преимущественно в южных городах, расположенных ближе к Украине, то кожух, тулуп и шуба названы на всей теорритории Европейской России и встречались, по-видимому, одинаково часто.
Реформы конца XVII – начала XVIII в., как уже было сказано, коснулись в основном верхушки тогдашнего общества. Рядовые горожане еще долго продолжали одеваться по старой традиции, и даже в конце XVIII в. в самом Петербурге «люди среднего состояния одевались совершенно так, как в областях внутри государства» (Георги, с. 604 – 605).
На полвека позже В. Г. Белинский различал в городе одежду мещан, купцов и дворян. Купцы носили «длиннополый сюртук синего сукна и ботфорты с кисточкою, скрывающие в себе оконечности плисовых или суконных брюк» (Белинский, с. 66). В одежде столичных мещан (красная александрийская или ситцевая рубаха-косоворотка, нанковые или суконные штаны, заправленные в выростковые сапоги, широкая верхняя одежда – нечто среднее между кафтаном и сюртуком, картуз или пуховая шляпа, зеленые перчатки, пестрый шейный платок) он отмечал сильное влияние иностранной одежды, причем «равно изуродованы и русский и иностранный типы» (Белинский, с. 68 – 69).
Еще лет через двадцать в г. Торопце свадебная песня так описывала «хорошенького» дружку (видимо, несколько архаизированный образец провинциального щеголя): «На друженьке сапожки козловые... рубашка батистовая, штаны черно-бархатные... носочки бумажные... жилетка атласная... на шеюшке платочек ровно аленький цветочек... кафтан серонемецкого сукна» (Семевский, 1864, с. 108). Корреспондент Географического общества сообщал в 1853 г., что в г. Чебоксарах молодежь и вообще зажиточные горожане носили клетчатые или полосатые брюки, нарядный жилет, короткий сюртук, поверх которого летом надевали пальто, а зимой бекешу или теплый сюртук на меху и вате, с меховым воротником. Костюм этот дополняли картуз или фуражка. Горожане постарше и простолюдины носили еще полукафтаны, пуховые шляпы и азямы (АГО 14, № 101, л. 71 – 72).
В г. Михайлове Рязанской губ. носили цветную сорочку, шаровары, жилет, длиннополый сюртук или казакин. Теплой одеждой служили меховой сюртук, поддевка, чуйка, крытый синим сукном овчинный тулуп. Горожане позажиточнее надевали лисьи шубы, и только у молодых купцов имелись новомодные енотовые шубы (АГО 33, № 5, л. 3 об.). Примерно в то же время мастеровые уральского Миасского завода надевали в праздник красные косоворотки из французского ситца с перламутровыми пуговицами (иногда пришитыми даже в два ряда) и суконные шаровары. Рубаха, подпоясанная гарусным поясом, носилась навыпуск, и шаровары иногда тоже выпускались поверх голенищ сапог. Жилет носили не все, в ходу были сюртуки и сибирки; выходя на улицу, надевали азям и поярковую шляпу (АГО 26, Лга 16). Подобная же праздничная одежда рабочих – красная александрийская рубаха, кафтан (иногда – из тонкого сукна), щегольские сапоги гармошкой с сафьяновой оторочкой, круглая шляпа – отмечена в 1855 г. в Нижнем Тагиле (НА, ф. 101, оп. 1, № 578, л. 24). В. Ю. Крупянская и Н. С. Полищук подчеркивают, что и в начале XX в., когда выходным костюмом служила уже пиджачная пара или тройка, среди относительно высокооплачиваемых тагильских рабочих вновь распространился «русский костюм» – цветная косоворотка с вязаным поясом, плисовые или суконные шаровары, высокие лаковые или хромовые сапоги, поддевка (борчатка), фуражка с лаковым козырьком (Крупянская, Полищук, с. 137 – 138).
Костюм рядовых горожан Поволжья был в середине XIX в. ближе к крестьянскому. Это отмечал и корреспондент Географического общества, писавший из г. Ядрина в 1848 г., что «из одежды у горожан большею частию черный кафтан, шапка, рукавицы, онучи и лапти, как и у деревенских, в праздник – синий кафтан, сапогов мало. Зимою еще полушубок надевают под кафтан, а подостаточнее кто – тот и тулуп имеет или нагольный или крытый» (АГО 14, № 71, л. 2). Эта манера надевать в холодное время верхнюю одежду – халат, чуйку, даже свиту и кафтан – поверх меховой прослеживается и в других городах, как и упомянутое уже нами ношение теплых – на вате, на меху – кафтанов, поддевок, сибирок, сюртуков.
В средней полосе в середине XIX в., как отмечают Л. А. Анохина и М. Н. Шмелева, сословные различия в одежде горожан «были довольно заметны»: мещане носили холщовые рубахи, пестрядинные или нанковые порты, заправленные в сапоги, свиты или поддевки, лишь в праздник – сюртуки; в непогоду и в холодное время – сермяжные кафтаны, чуйки, халаты, тулупы, т. е. костюм, в целом сходный с одеждой окрестных крестьян, которые, однако, носили лапти, а сапоги только по праздникам. Мещане побогаче и купцы носили ситцевую рубаху, плисовые шаровары, заправленные в смазные сапоги, белый галстук, жилет, короткую поддевку из тонкого сукна или полубархата, старики – иногда «русский» кафтан, шитый в талию, длиной до колен, но большинство мужчин носили уже суконные сюртуки (Анохина, Шмелева, с. 170 – 171). Особенно хорошо видны сословные особенности мужского костюма в корреспонденции 1848 г. из г. Медыни. Здесь отмечается, что мещане на работе неотличимы от крестьян – в рубахах и пестрядинных портах, но заправленных в сапоги. Выходя же на улицу, мещане надевают длинные старомодные сюртуки и смазные сапоги. Одежда купцов более «современна», хотя в ней смешаны старые и новые элементы: те же смазные сапоги, но притом плисовые шаровары, цветной жилет, белый галстук, поддевка тонкого сукна или бархата и шляпа по последней моде. «Благородные» одевались по модным журналам (которые приходили в провинцию с большим опозданием). Особенно были щеголеваты чиновники, которые тратили на одежду много денег в ущерб еде (АГО 15, № 19, л. 46 об.). Жители г. Павловска Воронежской губ., которые в силу своих занятий высокотоварным земледелием разъезжали почти по всей Европейской России, одевались, пожалуй, еще более современно: купцы носили манишки, воротнички, манжеты, галстуки, брюки, шелковые жилеты и короткие сюртуки «по современному модному журналу», модельные сапоги (но смазные), на улице летом – шинель, реже – чуйку, зимой – енотовую шинель или лисью шубу, но в будни – калмыцкий тулуп. Люди постарше «не так щеголяли», в частности, не носили воротничков, но одевались опрятно и богато (АГО 9, № 35, л. 7-8).
Мы видим, таким образом, что в середине XIX в. костюм русского горожанина в разных сословиях сохранял еще значительные традиционные элементы, но приближался постепенно к так называемому среднеевропейскому. Это название применяется нами условно, с учетом изменений костюма каждой страны под действием моды, в результате взаимных влияний в процессе общения соседних и отдаленных народов между собой. Процессы эти шли и в глубокой древности (вспомним культурное влияние античных цивилизаций), но для восточной Европы особую важность имел период XVI – первой половины XIX в., в который укладываются намеченные нами третий и четвертый этапы развития русских городов. Россия в этот период все более активно включалась в европейскую жизнь как в экономической и политической, так и в культурно-бытовой сфере.
Влияния здесь были взаимными, судьба отдельных явлений бывала иногда весьма занимательной. Например, пушкинский Евгений Онегин надевал, как известно, для прогулки «широкий боливар», т. е. широкополую фетровую шляпу; кажется, в наши дни, один из вариантов такой шляпы вновь входит в моду не только у мужчин, но и у женщин. Но ведь Боливар – это политический деятель даже не Европы, а Латинской Америки, по имени которого и в наши дни называется целая страна – Боливия. Боливар был в начале XIX в. весьма популярен и в Европе – и вот широкополая европейская фетровая шляпа, попавшая в Америку, надо думать, еще с испанскими завоевателями, дошла до Петербурга уже под его именем.
В процессе формирования общеевропейской моды большую роль играла и традиционная одежда народов Европы, причем степень ее влияния на соседей, на те или иные сферы быта, на Европу в целом зависела зачастую от факторов политических и культурных. Законодателями мод становились то Италия, то Испания, то Франция, а то население какой-нибудь менее значительной страны. Например, в России во второй половине XVII в. были в моде особого покроя кафтаны, называвшиеся венгерскими, а в XVIII – начале XIX вв. на военную форму кавалерийских частей разных стран Европы оказал влияние традиционный венгерский праздничный костюм.
Влияния такого рода передавались обычно через города (в особенности столичные). Но в ряде случаев можно проследить и влияние на городской костюм традиционной одежды соседних народов, как городской, так и крестьянской. Примером этого служит сохранение названия «свита» для мужской верхней одежды и «плахта» для женской набедренной одежды в городах, близких к Украине.
ОДЕЖДА В СЕМЬЕ И В ОБЩЕСТВЕ
От прялки до сундука.
Дома. На улице.
Прическа и борода.
Сословная
и форменная одежда
Многообразные функции одежды особенно ясно сказываются в условиях города с его сложным этническим и социальным составом населения, чрезвычайно развитой общественной и домашней жизнью. Наряду с утилитарной своей функцией – защиты от неблагоприятных нынешних условий – одежда очень рано становится важнейшим признаком социального положения человека, его этнической принадлежности, с ней связываются также представления о защите не только от сил природы, но и от разного рода сверхъестественных сил и существ, которыми воображение наших предков так обильно населяло окружающий мир. В этих своих функциях – престижных и сберегательных – собственно одежда тесно сливается с украшениями и амулетами, воспринимается самим владельцем и окружающими как целая система важнейших знаков. Это необходимо учитывать при рассмотрении вопросов, связанных с ролью одежды во взаимоотношениях людей дома, на работе, на улице, в гостях.
На всех этапах своего развития во всех слоях общества одежда требовала больших затрат труда и средств, высоко ценилась. Для бедного человека его подчас нищенское платье было, пожалуй, еще более дорого, чем для богача его роскошный наряд. Городская семья стремилась всеми силами обеспечить каждому своему члену одежду, приличествующую его положению в обществе, а это требовало немалых затрат.
О громадной ценности одежды богачей в X – XVII вв. мы уже говорили. В середине XIX в. на одежду тратилась почти половина средств среднего горожанина, так писал в 1850 г. корреспондент Географического общества из г. Мценска (АГО 27, № 5, л. 14). Эти средства шли на приобретение материалов, заказ и покупку одежды, причем на различных этапах развития городов слагаемые этой части бюджета были не одинаковы. Если в первый и второй периоды денежные расходы были пропорционально меньше и производились в основном зажиточными горожанами, в то время как городские низы старались обойтись по возможности минимумом покупок, вкладывая зато много труда членов семьи в изготовление одежды (и при этом приходилось зачастую все же покупать, например, пряжу, платить за окраску материй и т. п.), то начиная со второго периода растут расходы на покупку материи, заказ, покупку и починку предметов одежды у всех слоев городского населения. Увеличивается число ремесленников, изготовлявших и чинивших одежду и обувь, что особенно ясно видно по писцовым книгам XVI – XVII вв. (Чечулин, 1889).
ОТ ПРЯЛКИ ДО СУНДУКА
Изготовление и хранение одежды было важной хозяйственной проблемой как в доме бедного горожанина, где поддержание на должном уровне количества, качества и ассортимента платья требовало зачастую большой изобретательности, поскольку потребности значительно превышали возможности семьи, так и в богатом доме, где на первом месте стояли требования престижа семьи в целом и отдельных ее членов, а драгоценная одежда была также надежной сферой помещения излишков средств.
Прядение и ткачество, шитье и вышивание были обычным рукоделием женщин богатых и бедных, хозяек и служанок. «А которая женщина рукоделечна, – говорится в Домострое, – и той указати рубашка делати или убрус брати, или ткати, или золотное или шелковое пяличное дело» (Д., ст. 29, с. 28). Здесь речь идет, видимо, о служанках, но издавна были в городах и ремесленники, мастера и мастерицы соответствующих профессий. Л. В. Черепнин предполагает, что уже в XIV в. существовала профессия вышивальщицы (Черепнин, 1969, с. 244 – 246). Домострой рекомендует горожанину держать также «мастера свои портные и сапожники» и всякий нужный для них инструмент: «снасть... портного мастера и сапожная» и для женского рукоделия «ино что себе изделал никто не слыхал, в чюжой двор не идешь» (Д., ст. 41, с. 40). Для изготовления и хранения одежды, материй и пр. он дает подробные инструкции, которых, как видно из некоторых актов (см. приложение III), горожане обычно придерживались.
Дочерям с самого рождения следует готовить приданое: «А полотен и од оувусчин и оу ширинок и од вубрусов и рубашек по вся годы ей в пришенной сундук кладут и платье, и саженье и монисто и святость и суды... прибавливати не по множку не вдруг, себе не в досаду». Рационалистически настроенный составитель Домостроя тут же пишет, что если дочь умрет девушкой, то все это пригодится «на помин души» (Д., ст. 16, с. 14).
В четвертый период домашнее изготовление одежды уже не преобладает, но имеет все же для городской семьи (особенно у рядовых горожан) немалое значение. В частности, дома старались делать нижнее белье. Л. А. Анохина и М. Н. Шмелева отмечают, что в средней полосе Европейской России в середине XIX в. зажиточные горожане (прежде всего «благородные» – дворяне, чиновники, отчасти и купцы) стремились заказывать одежду и обувь у известных мастеров, шивших не только по петербургским и московским, но и по зарубежным модам, а то и ездили заказывать и покупать туалеты в столицы (в частности, из Калуги в Москву) или «выписывали» модную одежду из заграницы. Порой это ложилось тяжелым бременем на бюджет семьи. Но были в городах и мастера «попроще», обслуживавшие рядовых горожан (конечно, уже на ином уровне – по установившимся шаблонам). Наименее обеспеченные горожане покупали как новое, так и подержанное, даже чиненое платье и обувь (Анохина, Шмелева, с. 168 – 169).
Не будем здесь воспроизводить подробные рекомендации К. А. Авдеевой относительно обстановки комнат – они очень близки к описанной выше обстановке дома Хомяковых. Разве что мебель несколько менее роскошна. Бронзу заменяет папье-маше (в люстрах – почти всегда) и отсутствуют те штрихи, которые как раз характеризуют конкретный дом известной семьи (например, комнаты бабушки). Но в столовой – тоже стол-сороконожка, в гостиной – диваны и ломберные столы и т. п., разве что в кабинете назван не только письменный стол, но и конторка, за которой работают стоя. Отражены, впрочем, и «новые веяния» в домоводстве, в частности говорится, что в детской мебель может быть простая – колыбель или кроватки, кровать няни. «Главное – удобство, опрятность, чистый воздух» (Авдеева, 1851,ч. II, с. 10).
Очень подробно регламентировано устройство подсобных помещений – кухня с огромной русской печью и плитой, большим столом, ларем и шкафом вместе, полками для посуды. Авдеева отмечает, что «для чистоты» лучше, чтобы хозяйская кухня была отделена от «людской» (Авдеева, 1851, ч. I, с. 1), т. е. что в хорошо устроенном доме должно быть, собственно, две кухни.
Расположение домов у «красной линии» улицы сыграло свою роль и в развитии их украшения. Мы уже говорили выше, что если для дома, стоящего во дворе, характерен сложный силуэт верхней его части, которая видна из-за забора: кровля с фигурным коньком, разного рода решетки на крыше, кровельки крыльца и т. п. – то дом, выходящий окнами на улицу, получил еще в XVII в. резные наличники окон. В рассматриваемый нами период наличники делались в принятых европейских стилях – барокко, ампир – и богато украшались резьбой. Резьба покрывала по-прежнему карнизы, причелины, фризы дома, вереи и полотнища ворот и калитки. Крыльцо уже не перекрывалось шатриком, а имело кровлю в виде фронтона с резными колонками и балюстрадой перил. Важным элементом декора служили, по-видимому, и ставни – необходимая принадлежность выходящих на улицу окон первого этажа. Значение их, однако, было по преимуществу утилитарным: защищать окна от лишнего света и от разных непредвиденных и неприятных случайностей. Ставни закрывались (и запирались) с наступлением темноты и открывались ранним утром. Это было важным фактом уличной и домашней жизни. А. С. Пушкин писал:
«Зимою ставни закрывались рано.
Но летом до-ночи растворено
Все было в доме...»
(Домик в Коломне, строфа XVIII)
«Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни...»
(Евгений Онегин, гл. 1, строфа XXXV)
Ставни несли, видимо, и знаковую функцию для горожан, разделяя сутки на дневные и ночные часы. Открытые ставни домов обозначали, что уже начался трудовой день, закрытые – что наступил вечер. Ставни должны были иметь «приличный» вид, украшаться резьбой или раскрашиваться. Корреспондент Географического общества из г. Пудожа писал, что там ставни бывали деревянные или соломенные (АГО 25, № 30, л. 12).
В городских домах середины XIX в. сохранившиеся ставни (их немного) оформлены скромнее, чем наличники (например, без богатой резьбы), но, возможно, это относительно поздние ставни, заменившие первоначальные, более нарядные. Судя по сохранившимся фрагментам, в городах Поволжья (в частности, в Городце, в Васильсурске) причелины и полотенца фронтонов, карнизы и фризы по уличному фасаду, наличники светелок и окон, иногда выступающие торцы бревен украшались знаменитой «корабельной резью» с ее пышным растительным орнаментом, символическими солярными фигурами, изображениями коней и «фараонок» (женщин-русалок) или сиринов (Ковальчук, с. 11 – 12, табл. 4 – 6). Резные орнаменты иногда еще раскрашивались.
На четвертом этапе развития русских феодальных городов (в XVIII – XIX вв.) двор и дом горожанина претерпели значительные изменения. Явно выражена тенденция к уменьшению числа дворовых построек. К концу рассматриваемого периода собственно сельскохозяйственные постройки – снопосушильни, помещения для молотьбы – в меньшей степени – бани, становятся редкостью. Число хлевов и сараев уменьшается. Прежнее значение сохраняют, пожалуй, только погреба, конюшни, каретные сараи. Все это связано с развитием торговли, транспорта, городского хозяйства. Большую роль сыграла также сдача жилья внаем, так как уменьшение числа дворовых построек сопровождалось нередко (особенно в крупных городах) строительством жилых доходных флигелей. Еще более уменьшилась замкнутость, изолированность городского двора, а в столицах появились и «сквозные» (проходные) дворы (см., например: Гоголь. Ревизор, действие II, явл. 1). Во дворы заходили теперь и разносчики, и уличные артисты.
Развитие городского дома характеризуется увеличением числа жилых помещений как для удобства семьи, так и для сдачи внаем. Господство трехкамерной связи в малых городах несколько поколеблено уже строительством домов-пятистенков и крестовиков со сложным внутренним делением перегородками на множество комнат специализированного назначения (спальни, детские, кабинеты, залы, гостиные и т. п.). Появляются доходные дома. Углубляются социальные контрасты. Наряду с барскими дворцами и особняками создаются и целые кварталы совсем неблагоустроенных жилищ – зародыши трущоб, характерных уже для капиталистического города. Рядовые горожане стремятся и в домостроительстве подражать зажиточным, городское жилище становится во многих отношениях образцом для сельского. Корреспонденты Географического общества не раз отмечали, что «сколько-нибудь зажиточные крестьяне стараются во всем подражать горожанам» (АГО 2, № 37, л. 4; 29, № 56, л. 5). Зачастую они приводили и конкретные данные о том, что в подгородных слободах и в окружающих город деревнях и селах (некоторые из них даже входили в приходы городских церквей) жилища находятся на более низкой стадии развития, чем в городе. Так, из Ростова в 1850 г. писали, что в городе строят трехкамерные дома, причем обе избы теплые, белые; в деревне же в окрестностях города одна изба холодная, а теплая по большей части с курной печью (АГО 47, № 15, л. 2 об.). Говоря же о Ярославской губ. вообще, корреспондент отмечает, что в деревне нет трехкамерной связи, такой, как в городе: две избы расположены через ворота, над которыми устраивают иногда светелку (АГО 47, № 14, л. 5 об.). В подгородных слободах г. Ефремова изба не всегда выходит на улицу, бывает и двухкамерной, с земляным полом (АГО 42, № 15, л. 11); в слободах г. Суджи у бедных «одна изба с сенями» (АГО 19, № 11), т. е. двухкамерная. Особенно подчеркнут контраст городского и сельского жилища в корреспонденции из г. Ливны Орловской губ.: в городе – многокомнатный дом, в деревне и в подгородных слободах – неразделенная, часто даже курная изба (АГО 27, № 6, л. 2). В Поволжье, в г. Ядрине, у горожан трехкамерная изба с «белой горенкой», каких в деревнях нет (АГО 14, № 71, л. 2). Будучи к тому времени традиционным городским жилищем, трехкамерная изба распространилась довольно широко и в деревнях (прежде всего по соседству с городами).
Вместе с тем в отдельных городах наблюдаются случаи проникновения жилища, характерного для окружающей сельской местности, например дома с крытым двором – на севере, «пола» в интерьере – на юге. По всей вероятности, это связано с переселением в город крестьян.
* * *
Попробуем теперь наметить некоторые общие тенденции, проходящие от одного этапа к другому.
Развитие русского городского жилища в целом, за весь тысячелетний период феодализма, охватываемый нашей книгой, можно наметить примерно так (см. рис. 11). Возникнув на основе сельского жилища, жилище рядовых горожан первоначально почти не отличалось от него ни по материалу, ни по конструкции. В нем отражались особенности природных зон и социальной структуры города. По мере роста производительных сил городское жилище стало менее зависимым от ландшафта. Срубные наземные дома решительно вытеснили полуземлянки уже на втором этапе развития городов, в XIII – XV вв. Значительно распространился также северносреднерусский тип внутренней планировки. В дальнейшем для городского дома характерно увеличение числа помещений.
Процесс этот был сложен, пути его развития многообразны. Последовательные пристройки новых помещений к первоначальному срубу (избе) только один из этих путей, и притом не главный для города. Пожалуй, наиболее важным было превращение однокамерного дома в трехкамерный путем соединения сенями ранее стоявших отдельно избы и клети (XII – XIII вв.). Этот трехкамерный дом типа «изба – сени – клеть» стал специфически городским жилищем и к XVII – XVIII вв. уже преобладал в городах. Дальнейшее его развитие шло по линии превращения клети во вторую избу, деления обеих изб перегородками на множество комнат, надстройки второго этажа. Еще раньше, чем трехкамерный (в X в.), в городах появился цельнорубленный двухкамерный дом-пятистенок. В Новгороде он господствовал до XIV в., но потом, уступив место другим типам дома, до XVIII в. почти не развивался и был к тому времени менее распространен, чем однокамерный и трехкамерный. Его развитие значительно продвинулось в XVIII – XIX вв., когда к пятистенку пристроили вдоль его длинной стороны выходящие на улицу сени и стали перегораживать внутренние помещения, превращая его в многокомнатный дом. В дальнейшем, к концу рассматриваемого нами периода, пятистенок развился в одноэтажный или двухэтажный крестовик с сенями сбоку и выходящим на улицу крыльцом с одной или двумя парадными дверями. Не был чужд городу и третий путь усложнения жилого дома. Примерно с XIV в. встречаются двухкамерные городские дома – изба с сенями. Такие дома, но с разделенным перегородками основным срубом и центральным положением печи отмечены кое-где и в XVIII – XIX вв. Но большее развитие этот дом получил в сельском строительстве, превратившись к середине XIX в. В трехкамерный дом типа «изба – изба – сени», который в городах почти не встречался. Пятистенки и трехкамерные дома в XVIII – XIX вв. распространились и в деревне (прежде всего по соседству с городами).
Наконец, в XVIII – первой половине XIX в. появился и начал распространяться в городах (преимущественно в крупных) новый тип жилища – доходный дом, включавший обычно много сходных ячеек в несколько комнат с отдельными входами (квартир) или же спланированный по коридорной системе с отдельными комнатами (или «камерами» в несколько комнат), выходящими в общий коридор.
Все вышесказанное относится к жилищу средних и бедных горожан (мещан и разночинцев, как их называли в XVIII – XIX вв.). Городская верхушка – феодалы, богатые купцы и пр. строили на протяжении всего рассматриваемого в нашей книге тысячелетнего периода многокомнатные дома – дворцы. Высотное развитие городского жилища идет в целом от полуземлянки, поземного дома и дома на подклете к двухэтажному. Многокомнатные дворцы знати были двух-трехэтажными уже на первом и втором этапах существования городов.
Значительные изменения испытывает и городской двор. Количество хозяйственных построек на I – III этапах увеличивается, на IV уменьшается. К концу четвертого периода развития городов почти совсем исчезли постройки для обработки урожая, меньше стало погребов и ледников, сараев, бань. Это связано с регулярностью торговли, при которой не требовалось создавать запасы на несколько лет, с расширением сети обслуживающих заведений – трактиров, торговых бань и пр. За счет хозяйственных построек на III – IV этапах растет число и камерность жи-
11. СХЕМА РАЗВИТИЯ НЕКОТОРЫХ ТИПОВ РУССКОГО ГОРОДСКОГО ЖИЛИЩА IX – ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX В.:
1 _ однокамерный дом, реконструкция по П. А. Раппопорту; 2 – пятистенок. Киев, реконструкция П. П. Толочко; 3 – пятистенок. Москва, реконструкция М. Г. Рабиновича; 4 – однокамерный дом. Новгород, по плану конца XVII в.; 5 – пятистенок. Новгород, по плану XVII в.; 6 – двухкамерный дом. Тихвин, по плану XVII в.; 7 – трех-камерный дом. Тихвин, по плану XVII в.; 8, 9, 10 – пятистенок, дом с сенями, трех-камерный дом по современным фотографиям
лых. Этот рост, вызванный увеличивающейся нуждой в жилье, приводит даже к тому, что хозяйственных и иных служб становится снова слишком мало. Создаются перенаселенные дворы – трущобы.
Важно отметить также, что в течение всего рассматриваемого периода постепенно уменьшается замкнутость двора, усиливается связь его с улицей. Если в начале существования городов двор-усадьба был замкнутой единицей, в которую всячески затруднен доступ посторонним, а жилой дом стоял в глубине двора, то уже на III этапе дом выходит окнами на улицу, а на IV этапе в больших городах двор мог быть даже проходным, сообщение его с улицей было практически непрерывным. Древний двор-крепость отошел в прошлое.
2
ГОРОДСКОЙ КОСТЮМ
Мало что так характеризует человека, окружающую его среду, общество, в котором он живет, как костюм, манера одеваться. Недаром старинная пословица говорит, что «по платью встречают». В русских феодальных городах одежда имела свою оригинальную историю, которой и посвящен настоящий очерк.
МАТЕРИАЛ
ПРЕДМЕТЫ ОДЕЖДЫ
КОСТЮМ КАК ЦЕЛОЕ
ОДЕЖДА В СЕМЬЕ И В ОБЩЕСТВЕ
Распространенное среди исследователей мнение, что городская одежда – это «завтрашний день» одежды сельского населения, можно понимать и так, что крестьянский костюм – это «вчерашний день» городского костюма. В самом деле, если не принимать в расчет одежду производственную, специально приспособленную для сельскохозяйственных работ или для работы в мастерских и на фабриках, то повседневное и праздничное платье горожан в период феодализма генетически теснейшим образом связано с народным костюмом, сложившимся в отдаленные времена, когда и городов-то еще не было.
Вместе с тем в течение всего рассматриваемого нами периода можно проследить появление в городах и распространение из них в сельские местности разнообразных новшеств, существенно изменявших традиционную одежду и создававших в манере одеваться новые традиции. Здесь можно увидеть как бы догоняющие друг друга волны. Не успевало одно новшество достигнуть глухих деревенских уголков, как из города уже направлялось ему вдогонку другое новомодное явление. Тут были и местные моды, и моды «международные» – взаимные влияния передавались через многие города и страны.
Важнейшим фактором изменения одежды было классовое и имущественное расслоение, которое в городах шло несравненно сильнее и быстрее, чем в деревне. С этим было связано и появление специалистов-мастеров, изготовлявших ткани, одежду и обувь и, конечно, вносивших много нового как в технику производства, так и в разработку фасонов и видов. Они занимали значительное (зачастую даже первое) место среди городских ремесленников, составляя обычно около трети, а то и половину их всех (Рабинович, 1978а, с. 38 – 40).
Одежду ценили. Берегли. Передавали по наследству. Многократно чинили и даже совсем изношенную не бросали, а употребляли на заплаты, на тряпки и т. п. «Хозяина нет – все под-ворники», – говорили в середине прошлого столетия о вконец изношенном, донельзя заплатанном платье (г. Дедюхин Пермской губ. – АГО29, №34, л.2). На городском рынке можно было купить поношенную и чиненую одежду и обувь.
В погребениях одежда и обувь полностью сохраняются редко.
Благодаря всему этому до нас дошло чрезвычайно мало реалий – подлинных предметов одежды, и мы вынуждены говорить о многом лишь предположительно, опираясь больше на упоминания и изображения.
МАТЕРИАЛ
Ткани. Меха.
Кожа. Лыко.
Кора. Корни.
Войлок
Традиционный народный костюм в эпоху первобытнообщинного строя и раннего феодализма делали из материалов, производившихся в самом хозяйстве. Первоначально это были шерсть домашних животных, шкуры и меха, кожа, лыко и древесная кора, позднее – с развитием земледелия – также льняные и конопляные ткани (Левашова, 1959а). К началу рассматриваемого нами периода ткани домашнего производства уже преобладали.
ТКАНИ
На первых этапах развития городов это положение, по-видимому, мало изменилось. Рядовые горожане сами пряли шерсть и лен, ткали из нитей материи – грубое сукно и холст, кроили и шили платье. В более зажиточных домах это делали слуги. О домашнем прядении и ткачестве говорят находки в культурном слое древних русских городов большого количества пряслиц – грузиков для веретен, а также самих веретен, гребней и донцев прялок, юрков для снования ниток, частей ткацкого (преимущественно горизонтального) стана, по большей части – деревянных, реже – костяных (Колчин, 1968, с. 66; Рабинович, 1964, с. 278 – 280). Эти находки относятся как к начальному этапу существования городов (IX – XIII вв.), так и ко временам более поздним (до XVI – XVII вв.).
Нужно сказать, что и на раннем этапе существования городов горожане сделали важный вклад в развитие прядения и ткачества, введя вместо глиняных и костяных каменные грузики для веретен – пряслица. Их изготовляли преимущественно на юге, на территории современной Украины (на Волыни и в среднем Поднепровье), где имелись залежи удобного для этих поделок материала – розового шифера; оттуда коробейники разносили пряслица по всей тогдашней Руси (Рыбаков, 1948, с. 189 – 202). Видимо, это городское нововведение было сразу и очень охотно принято деревенскими пряхами, и производство расширилось. Кроме Овруча и Киева пряслица делали в XII – XIII вв., например, и в Суздале, куда привозили овручский шифер (Седова, 1975, с. 47).
Домотканые материи: грубое сукно – сермяга, опона, грубое полотно (толстина, частина, усчина, позже хам), еще более толстая ткань из льняного или посконного волокна – вотола (Поппэ), – долгое время шли на одежду рядовых горожан, которые в этом почти не отличались от окрестного сельского населения.
Известны и тонкие ткани местного изготовления – шерстяная волочень, беленые полотняные – бель и понява, бывшие в обиходе более зажиточных горожан. Однако уже в первый намеченный нами период, до XIII в., в городах были и более роскошные ткани, привозившиеся издалека: шелковые вышитые паволоки или золотные аксамиты – по большей части византийской работы. Они шли преимущественно на одежду феодалов и их окружения. Но и зажиточные горожане, иногда даже крестьяне могли позволить себе украсить головной убор или одежду такой дорогой тканью. Об этом говорят археологические находки подобных тканей, иногда с местной вышивкой, как в курганах, так и на древних городских кладбищах при церквах, причем не только возле крупных центров тогдашней Руси – Киева, Чернигова, Великого Новгорода, Смоленска, Суздаля, Рязани, но и в маленьких городках, какими были Москов или Ярополчь Залесский (Арциховский, 1948, с. 250 – 252; Монгайт, 1955, с. 171; Шеляпина, с. 54; Седова, 1975, с. 42).
Со временем ввоз иноземных тканей расширялся. Анализ фрагментов материи, найденных при раскопках в Новгороде Великом в слоях XIII – XV вв., показал, что шерстяные ткани были в этом городе различного происхождения. Больше всего было по-прежнему домотканого местного сукна. Но найдены также сукна из шерсти испанских мериносов, английских тонкорунных и толсторунных овец. Первые попадали в Новгород сложным путем: из испанской шерсти их ткали фландрские ткачи, а привозили в Новгород, по-видимому, ганзейские купцы. Вторые ввозились непосредственно из Англии; были и голландские сукна (Арциховский, 1970, с. 281 – 282). Ввоз фландрских сукон был, видимо, настолько постоянным, что кусок такой материи был даже обычным подарком в определенных случаях. Так, купец, вступавший в XII или XIV в. в главную новгородскую торговую гильдию («Иваньское купечество»), должен был, помимо денежного «членского взноса», еще поднести тысяцкому «сукно ипь-ское», Т; е. ипрское, привезенное из фландрского города Ипра (УИО, с. 161). Великий Новгород, конечно, был в XIII – XV вв. в привилегированном положении; его торговые связи были, пожалуй, самыми широкими. В этом отношении с ним мог сравниться разве его «младший брат» Псков. Другие города, даже крупные торговые центры, вероятно, не имели такого разнообразного выбора товаров, но и там были привозные материи. Города юга и юго-востока Руси, может, быть, раньше других получали материи восточной работы, которые в Новгород попадали уже оттуда, хотя был и непосредственный привоз из Средней Азии, Крыма и даже далекого Афганистана. Так, шелк привозили из Крыма, возможно, те самые «гости-сурожане», которые так охотно селились в XIV – XV вв. в Москве (Сыроечковский, с. 12). Новгородские берестяные грамоты упоминают зендянь, или зендень, – хлопчатобумажную ткань, производившуюся в сел. Зандгна неподалеку от Бухары (Арциховский, 1970. с. 281).
Источники XVI – XVII вв. называют более двадцати видов шелковых (камка, китайка, атлас, паволока, объярь, хамьян и др.) и бумажных (бязь, кумач, киндяк, миткаль, сарапат, сатынь и др.) материй, привозившихся в основном с Востока – из Китая, Индии, Ирана, Турции, Крыма, Закавказья, Средней Азии. Шерстяные же материи привозились главным образом из Западной Европы – из Англии, Франции, Италии, Фландрии, Брабанта, германских княжеств. Упоминается свыше 30 сортов одного только сукна (аглицкое, лундыш, французское, скорлат, фряжское, лимбарское, брабантское, ипрское, куфтерь, брюкиш, амбургское, четское, шебединское, зуфь, греческое и др.). Как видим из самих названий, лишь отдельные сорта шерстяных материй (например, зуфь) ввозились из стран Востока. Художники в XI – XIII вв. изображали знатных людей обычно в одежде из византийских, грабских и иранских тканей (Арциховский, 1948, с. 250 – 259).
Дорогие сукна, шелка и пр. шли, конечно, на одежду людей зажиточных, рядовые же горожане и во второй период продолжали одеваться преимущественно в ткани местного производства, но уже далеко не всегда в домотканину. Среди археологических находок XIII – XV вв. попадаются даже в таких крупных городах, как Москва и Новгород, части прялок, но количество их со временем уменьшается, а пряслица встречаются довольно редко, притом не шиферные, а глиняные, иногда сделанные из стенки сосуда. Видимо, прядение и ткачество еще оставались как домашние занятия (в особенности в малых городах), но производство шерстяных и льняных материй стало уже делом специалистов-ремесленников. Об этом говорят находки в Новгороде прекрасно вытканных ажурных шерстяных тканей (Арциховский, 1970, с. 281) и льняных материй особого плетения. Б. А. Колчин обратил внимание на то, что с развитием ремесленного производства тканей производительность труда ремесленников повысилась в основном за счет упрощения плетения нитки (Колчин, 1975, с. 34). Л. В. Черепнин находит в новгородских берестяных грамотах указания о разделении труда между ткачихой и белильщией, считая, что сотканные в городе холсты могли белиться где-то в сельской местности (Черепнин, 1969, с. 264).
Беленый холст еще в древности очень широко использовался для летней одежды. Византийский император Иоанн Цимисхий, описывая внешность киевского князя Святослава Игоревича, не забыл сказать, что одежда на нем была «белая, ничем от других не отличающаяся, кроме чистоты» (Цит. по: Арциховский, 1948, с. 243 – 244). Известные замечания летописи о простоте быта этого князя позволяют предположить в данном случае белую холщовую одежду. Впрочем, преемники Святослава явно предпочитали более нарядное, цветное платье (распространенное выражение русских средневековых документов и позднейшего фольклора). Да и рядовые горожане в XIII – XV вв. носили по большей части одежду из крашеных тканей. Из 337 обрывков тканей, взятых для анализа в Новгороде из слоев этого времени, оказалось 262 красных (202 – киноварного и 60 – карминного цвета), 40 черных, 20 желтых, 13 зеленых, 1 синий и только 1 белый (Арциховский, 1970, с. 282): преобладание красного цвета различных оттенков (77% – более 3/4 общего количества) характерно в сочетании с белым для традиционной одежды восточных славян с глубокой древности.
Красили ткани преимущественно растительными, изредка – животными красками. Так, для изготовления красной («червленой») краски – червеца – употребляли насекомое кошениль, а также растения марену, подмаренник, вайду, зверобой и др.; синюю краску делали из воды, сон-травы, василька, черники; желтую – из крушины, дрока, листьев березы, коры диких яблонь и ольхи; коричневые – из коры дуба, груши, шелухи лука. Изменением концентрации и смешением красителей в разных пропорциях достигали богатства и разнообразия оттенков (Колчин, 1970, с. 218).
При таком пристрастии к цветным одеждам требовались специалисты' – красильщики, красильники. Недаром в Новгороде была Красильницкая улица, где, по-видимому, жили эти мастера. Возможно, стало быть, и такое сочетание: изготовленная дома материя отдавалась в мастерскую для окраски. Вероятно, и мастера-ткачи сами не красили вытканных ими материй.
Нужно думать, что перечисленные выше привозные материи были тоже различных цветов, от ярких до скромных темных. Хочется отметить, что городские ремесленники изготовляли также материи, вероятно специально предназначенные для сельского населения и не пользовавшиеся спросом у горожан. Так, среди мастеров-ремесленников XVI в. находим поневников – мастеров, ткавших нарядные поневы, хорошо известные как по курганным раскопкам, так и по этнографическим материалам XIX-XX вв. (Чечулин, 1889, с. 329; Левинсон-Нечаева, 1959, с. 25 – 26). Поневы упоминаются в городских источниках исключительно как ткань, но никогда – как одежда. Само это название, первоначально означавшее, как сказано, тонкое полотно, перенесено на клетчатую ткань, видимо, не ранее XIV – XV вв.
Домашнее тканье материи было распространено и в XVI в. Правда, о тканье сукна не говорится, но упоминания «сермяжного» (по-видимому, домотканого) сукна нередки. Зато имеются прямые указания на изготовление дома льняных и конопляных тканей. Домострой упоминает в числе хозяйственных запасов, которые нужно иметь дома, лен и посконь (Д., ст. 55, с. 53 – 54). Он считает само собой разумеющимся, что в доме «полотен и оусчин и холстов наделано, да на што пригоже ино окрашено на летники и на кавтаны и на сарафаны... а будет слишком за обиходом поделано... пно и продаст ино што надобе купит» (Д., ст. 29, с. 30). Излишки, как видим, рекомендовалось реализовать.
Вообще крашенина – крашеная домотканая материя – упоминается в источниках часто (как сама по себе, так и сделанные из нее вещи, например крашенинный кафтан или кожух, крытый крашениной). Судя по приведенному тексту Домостроя, ее зачастую делали дома, упоминание мастеров-крашенинников (Чечулин, 1889, с. 539) говорит и о ремесленном производстве или по крайней мере окраске материй. И позже, в XVII в., в амбаре посадского человека могло оказаться довольно много беленого холста (23 новины), который он, как видно, собирался красить, и запас (полпуда) синей краски (АШ № 61, с. ПО – 112).
О распространении в больших и малых городах различных материй местного производства и привозных в конце XVI – XVII в. имеется множество сведений. Ткани из Средней Азии, Индии и Китая (через Сибирь), из Западной Европы (через Северное море) продавали на ярмарках в Архангельске, Устюге, Тотьме и других городах (АЮБ II, № 142 – 1; АЮБ III, № 205; ДАИ III, № 55). Не имея возможности даже перечислить здесь все эти материи, мы отсылаем читателя к таможенной инструкции 1647 г., где есть наиболее подробный перечень продававшихся материалов (ДАИ III, № 27, с. 104-106).
В других документах XVI – XVII и начала XVIII в., происходящих из городов Шуи, Касимова, Пензы, Волхова, Ростова, Нижнего Новгорода, находим упоминания сукна «гвоздичного цвета», киндячных женских шубок и телогрей (АШ № 30, с. 53; АШ № 137, с. 246; АЮБ III, № 334-VII, стб. 297; 334-IX, стб. 301; 334-VIII, стб. 299) ярких цветов, а также кумачных (видимо, красных, как и в более позднее время) женских сарафанов (АЮБ III, № 328-V, стб. 268; 360-1, стб. 429).
Но в XVII в., особенно во второй его половине, появляется и отечественное производство высококачественных материй. Оно было связано прежде всего с нуждами царского двора как в полотне, так и в более дорогих тканях. Примером могут служить московские ткацкие слободы и Хамовный двор – уже мануфактура (Якобсон, с. 25) и попытка наладить производство шелковых тканей (Фальковский, с. 202).
Но вряд ли менее важным фактором развития отечественного производства материи была необходимость одевать постоянное войско – стрельцов и полки иноземного строя. В росписях припасов этих войсковых соединений встречаются и сукно сермяжное черное и белое, и холст сотнями и тысячами аршин (ТВорУАК V, №3040/1814, с. 433; АШ № 193, с. 344 – 345). Стрельцов одевали в относительно дешевые сукна, но и тех не хватало. Мануфактурное производство сукна было важной заботой правительства.
Материи высоко ценили и берегли даже зажиточные горожане. Домострой рекомендует рачительному хозяину не только тщательно хранить имеющиеся в доме ткани, но при шитье платья лично наблюдать за кройкой ткани «и всякие остатки и обрески, камчатые и тафтяные, и другие и дешевые, и золотное, и шелковое, и белое и красное, и пух и торочки, и спорки, и новые и ветшаные все бы было прибрано мелкое в мешочках, а остатки сверчено и связано и все разобрано по числу и оупрята-но... и сам государь или государыня смотрит и смечает, где остатки и обрески живут, и те остатки и обрески ко всему приложатся в домовитом деле поплатить ветчаново тово же портица или к новому прибавить или какое ни буди починить остаток или обрезок как выручит, а в торгу устанешь, прибираючи в то лицо в три дорога купишь, а иногда и не приберешь» (Д., ст. 30, 31, с. 29).
В четвертый период (в XVIII – середине XIX в.) бурными темпами стала развиваться отечественная текстильная промышленность, основным сырьем для которой был хлопок. Однако и в этот период еще сохранили свое значение традиционные льняные и отчасти шерстяные материи. Во всяком случае, в городах вырабатывалось их еще много. Так, в г. Чухломе в 1774 г. среди ремесленников были крашенинники и набойщики, названо также производство «красных полотен» и «костровых пестрядей» (ААН, ф. 3, оп. 106, № 148, л. 5). Крашенинное производство указано в 1775 г. среди занятий жителей Вязниковской слободы Владимирской губ., которые поставляли также в разные города трепленый лен. Интересно, что в слободе (ныне г. Вязники) была уже и полотняная фабрика (АГО, фонд канцелярии, 1851 г., № 16). Красильники значились в Новгороде и в 1836 г. (АГО 24, № 1, с. 8). Горожане победнее шили верхнюю одежду из домотканого сукна и в середине XIX в. Упоминания вещей из «грубого», или «домашнего», сукна встречены в 1840 – 1850-х годах не только в маленьких городках, как, например, Мензелинск, но и в губернских – Костроме, Новгороде (АГО 43, ДГ° 2, л. 12; 24, № 1, с. 7 – 8; КС И, с. 37). Но подавляющее большинство горожан в XVIII – XIX вв. одевалось в покупные материи.
В нашу задачу не входит анализ производства этих тканей, ввоза и продажи их, поскольку трудно выделить в статистических данных этого времени сведения о потреблении их собственно горожанами. Имеются данные в основном из архива Географического общества СССР о том, из каких материалов шили одежду в 1840 – 1850-х годах жители 22 городов, расположенных в разных частях Европейской России – Мезени, Усть-Сысольска, Кадникова, Туринска, Кеми, Новгорода, Торжка, Вышнего Волочка, Пудожа, Валуек, Корчева, Нижнего Тагила, Ир-бита, Галича, Костромы, Мензелинска, Темникова, Михайлова, Ефремова, Новгорода-Северского, Новозыбкова, Красного Кута. Города эти преимущественно уездные и заштатные, губернских – только два (из них сведения более ранние – 1800 – 1830-х годов). Таким образом, материалы эти относятся в основном к рядовым жителям «уездной» России и отражают положение в местностях, куда привозная и отечественная мануфактура попадала не в первую очередь Для Москвы и Петербурга картина была бы совсем иной. И все же холст назван в качестве важного материала лишь в трех городах (Пудоже, Нижнем Тагиле и Новгороде-Северском), крашенина и набойка – в двух (Пудоже и Корчеье), пестрядь – тоже в двух (Пудоже и Кадникове). Интересно, что в отличие от прошлых периодов дважды упомянута в качестве одежды горожанок понева и один раз плахта. Но если плахту носили в украинском городе Красном Куте, то понева, или понька, бытовала вне традиционной территории южнорусского комплекса одежды – в Нижнем Тагиле (Крупянская, Полищук, с. 129). Последний случай в особенности говорит о привнесении в быт города традиционной одежды переселяющимся издалека сельским населением. Как правило, такие явления долго не держались. В Пудоже (АГО 25, № 30, л. 10) поневой называлась вообще длинная одежда, так что это название могло перейти из глубокой древности.
Из традиционных для русских горожан материй сохранились в употреблении только для женских праздничных нарядов бархат (Пудож, Вышний Волочок, Новгород-Северский), парча (Торжок, Пудож, Нижний Тагил), штоф (Пудож, Михайлов, Новозыбков), тафта (Мезень, Нижний Тагил). Значительно шире распространен был шелк, употреблявшийся как для женской, так и для мужской парадной одежды. В наших источниках он назван при описании 10 городов.
Гораздо более употребительны были в первой половине XIX в. новые фабричные материалы – фабричное сукно (в 14 городах; в Пудоже назван казинет, в Корчеве – драдедам), нанка (в 10), ситец (в 9); входили в употребление китайка (Усть-Сысольск, Нижний Тагил, Новгород-Северский, Красный Кут), шерсть (Корчев, Ирбит, Ефремов, Новозыбков), плис (Пудож, Корчев, Нижний Тагил), кисея (Кемь, Торжок, Нижний Тагил), коленкор (Пудож, Новгород-Северский), сатин (Нижний Тагил). По-прежнему мало распространен в городах был кумач (Мезень, Нижний Тагил) и хлопчатобумажные ткани (Кадни-ков, Пудож, Нижний Тагил), которые ценились все еще очень дорого – дороже шерсти и шелка (АГО 25, № 10, с. 9).
В общем рядовые горожане употребляли в середине XIX в. для шитья одежды более двадцати различных материй. Разумеется, приведенные сведения дают лишь приблизительную характеристику распространения тканей, поскольку письменный источник зачастую вообще не содержит указаний на материал одежды, а в ряде случаев указания случайны и неполны. Делать какие-либо выводы об ареалах на их основании невозможно. Нужно думать, в частности, что в праздничном наряде горожанок золотные и цветные шелковые ткани бытовали значительно шире. Вместе с тем общая тенденция к сокращению их употребления и расширению применения современных фабричных тканей выражена достаточно ясно. Это связано также с постепенным отмиранием традиционных форм одежды и внедрением ее общеевропейских форм, о чем пойдет речь ниже.
МЕХА
Древнейшие материалы для изготовления одежды – шкура, мех животных – продолжали играть большую роль в течение всего рассматриваемого нами периода. Особенно широко распространены шкуры овец – овчины. Упоминаниями овчины, овчинных и бараньих предметов одежды как у крестьян, так и рядовых горожан буквально пестрят письменные источники. Гораздо менее распространен был, по-видимому, козий мех. Во всяком случае, упоминание козлиной одежды нам встретилось всего один раз – и даже в этом единственном случае неясно, идет ли речь о козьем мехе или о козьей шерсти («кафтан желтой козлиной, штаны козлиные ж») (ТВорУАК, № 8182/1956, с. 527). Кажется, гораздо шире применялась козлиная кожа, о чем еще будет речь.
Для изготовления одежды охотно использовали также меха диких зверей (скору), особенно в лесных, богатых зверьем областях. Однако ценность этих мехов была очень велика еще в начале периода существования городов. Если ткани ценились дорого потому, что многие из них ввозились издалека, то меха диких зверей ценились дорого потому, что в большом количестве вывозились. Их получали в виде дани, охотно скупали, чтобы перепродать в другие страны, даже у соседних охотничьих народов. Скора была доступна в основном людям зажиточным. Уже в IX – XIII вв. в одежде русской знати мы находим драгоценные меха соболей, бобров, куниц (Арциховский, 1948, с. 259). Берестяные грамоты называют также меха белки, росомахи (НБГ № 2, 1953, с. 22). Пожалуй, наиболее полный перечень мехов и меховой одежды сообщает уже приводившаяся нами таможенная инструкция 1647 г.: соболя, куницы, лисицы черные и красные, бобры, ярцы (?), выдры, росомахи, песцы, белки, норки, волки, горностаи, заечины (ДАИ III, № 27, с. 104 – 106). Интересно отметить, что перечень этот не включает медвежьих шкур. И другие источники не упоминают их, если не считать послания новгородского епископа Нифонта (XII в.), разъяснявшего священникам, что «нетуть беды ходити и в медвежине» (Арциховский, 1948, с. 276). Думается, что А. В. Арциховский не вполне прав, усматривая здесь указание на то, что медвежьи шкуры носило только простонародье, а для священников это была слишком грубая одежда. Нам представляется более справедливым мнение Н. Н. Воронина, что в широких народных массах еще сохранялось в ту пору представление о греховности убийства медведя – древнего тотема лесных славянских племен – и соответственно о греховности ношения его шкуры, с чем не соглашалась православная церковь (Воронин, 1960, с. 71). Медвежий мех, как видим, не продавался широко даже на Севере.
Одежду шили мехом внутрь (в особенности простонародье – дешевый мех), причем первоначально сверху ничем не покрывали (отсюда и название – кожух). Бывали и очень дорогие кожухи, украшенные шитьем, каменьями и т. п. О них еще будет речь. Со временем нагольная меховая одежда стала считаться грубой; меховые шубы и кафтаны уже в XVI – XVII и особенно в XVIII – XIX вв. стали крыть сверху материей.
Дорогие меха служили украшением одежды. Из них делали воротники, шапки, причем пришивали шкурку, конечно, мехом наружу. Достаточно сказать, что круглая шапка с собольей опушкой была атрибутом восточнославянского князя.
В обработке этих мехов русские скорняки достигали большого совершенства. При сшивании кусков меха, в частности, обращали внимание на то, чтобы в куске были меха с одной и той же части туши зверя. Были меха хребтовые, черевьи (чрево – живот), пупковые, горлатные, лапчатые, хвостиковые. В актах начала XVI в. упомянуты «кожух на беличьих черевах» (ДДГ № 87, с. 350), «шуба пупки собольи наголо» (т. е. нагольная, мехом внутрь), «ментеня камка на черевех лисьих» (АФЗиХ, т. II, с. 207 – 214), «кортель хребтовой белей» (АЮ № 415, с 444 – 445), «шапки хвостовые детские» (АЮБ III, № 295, стб. 74 – 79) и т. п. Высокие шапки, в которых зачастую являлись ко двору бояре, назывались горлатными.
В четвертый период (XVIII – середина XIX в.) применение в одежде мехов, кажется, значительно сократилось из-за их растущей дороговизны. Небогатые горожане носили по-прежнему зимой овчинные теплые вещи. Наиболее распространена была овчина на Юге, где нарядными считались шкурки определенной породы овец – смушки. Смушковые шапки здесь, как и на Украине, носили и летом (АГО 44, № 1, с. 4).
На Севере как в материале, так и в покрое меховой одежды было сильно влияние соседних народов. Так, в г. Мезени «зимой все носят оленьи малицы и совики, пыжиковые шапки, в дороге – оленью обувь» (Быстрое, 1844, с. 264).
Горожане побогаче носили шубы, крытые сукном, нанкой, китайкой, на овчине или на более дорогих мехах – заячьем, волчьем, лисьем, даже енотовом (АГО 25, № 10, л. II; 41, № 19, л. 100; 46, № 16, л. 6 об.; № 14, л. 4 об. – города Пудож, Корчев, Новгород-Северский, Новозыбков). Трижды упомянуты шубы на «калмыц-ских мехах» (АГО 41, № 30, л. 2; 42, № 15, л. 11-12; 46, № 16, л. 6 об.) в Торжке, Ефремове, Новгороде-Северском. В г. Корчеве упомянут собачий, а г. Ефремове – собачий и кошачий меха (АГО 41, № 19, л. 1 об.; 42, № 15, л. 11). В Торопце, где, как мы видели, в быту было больше древних традиций, в середине XIX в. горожанки носили собольи муфты (АГО, 32, № 17, л. 1 – 2).
Однако все более распространяется в городах зимняя одежда на вате, стеганая, крытая материей, в которой только воротник из меха, и то не очень дорогого (например, лисьего. – АГО 25, № 9, л. 20). Вспомним гоголевского Акакия Акакиевича, сшившего себе очень приличную стеганую на вате шинель с воротником из кошки «вместо куницы». Дорогие шубы и дохи на драгоценных мехах становятся уделом местных богатеев, преимущественно купцов.
КОЖА. ЛЫКО. КОРА. КОРНИ. ВОЙЛОК
Все эти материалы шли в основном на приготовление обуви и (в меньшей степени) головных уборов, а также других деталей костюма, например поясов и рукавиц.
Для простейшей обуви употребляли, как и в деревне, сыромятную недубленую кожу. Но уже на первом этапе существования русских городов, в IX – XIII вв., в них развивается производство усния – кожи. Это характерно и для таких больших городов, как Киев, и для таких маленьких, как Москов. Недаром одна из древнейших русских летописей – Повесть временных лет включает рассказ о пол-легендарном герое – богатыре и полководце Яне Усмаре, сыне киевского ремесленника-усмаря (кожевника (ПВЛ, 1с. 84).
Одним из древнейших комплексов, открытых в Москве в слое XI в., является мастерская кожевника с зольником и дубильным чаном, сохранившим в течение девяти веков острый запах кожи (Рабинович, 1971, с. 82 – 83).
Кожа различных сортов шла в основном на производство обуви. Поэтому и кожевенное производство было на первых порах не обособленным, а кожевенно-сапожным. Отделение его от сапожного произошло уже во второй период развития городов, в XIV – XV вв., в результате углубления разделения труда (Рабинович, 1954, с. 87 – 90).
На изготовление кожи шли шкуры домашнего скота (коров, лошадей, коз, овец) и диких животных (оленей и лосей) (Шестакова, Зыбин, Богданов, с. 28 – 45). Шкуры крупного рогатого скота и лошадей шли на изготовление юфти – кожи относительно толстой (для совсем тонкой – опойки – употреблялись телячьи шкуры, для выделки сафьяна – хоз – козлиные).
В Древней Руси домашний скот был мелкопородным (Цалкин, с 47 – 51), кожа получалась настолько тонкая, что подошвы обуви приходилось сшивать из нескольких слоев. Лишь значительно позже стали вырабатывать толстые кожи (в особенности специально для подошв).
Таможенная инструкция 1647 г. упоминает кожи лосиные, оленьи (вспомним, что она относится к северным русским городам), яловичные, овчинные, сафьяны, замши, юхты красные, подошвенные кожи (ДАИ III, № 27, с. 106). Большинство этих сортов кожи выделывалось в крупных городах, но некоторые, особо высококачественные или модные, ввозились. Таков, например, сафьян (хоз), ввозившийся из стран Востока (само слово «сафьян» – персидского происхождения, попало в русский язык при посредстве тюркских языков.- Вахрос, с. 33), но привозили сафьян и ганзейские купцы.
Иногда кожи оставались натурального цвета, но в большинстве случаев их красили. Наиболее распространен был черный цвет, но парадная обувь и иные части туалета делались все же излюб-
ленного красного, а также желтого, зеленого и белого цветов. На древнерусских изображениях обувь, как правило, цветная. О желтых, голубых и иных цветных сафьяновых сапогах русских говорит английский путешественник Джильс Флетчер, посетивший Россию в 1589 г. (Флетчер, с. 126 – 127). Сафьяновые сапоги упоминает и Адам Олеарий, побывавший в Москве на 65 лет позже Флетчера (Олеарий, с. 177). В конце XVII в. в Ростове в составе приданого названа обувь из желтого сафьяна (АЮБ III, № 328 V, стб. 269). Крашение кожи производилось при ее выделке. Особых мастеров-красильщиков кожи не упоминается. Употребление разной цветной кожи сократилось, кажется, только в XIX в., когда стали носить преимущественно черную, реже – желтую обувь. Например, в Пудоже (1854 г.) сапоги и даже рукавицы иногда чернили дегтем (АГО 25, № 7, л. 8). Однако праздничные женские красные сапожки держались и тогда, в особенности в малых городах.
В целом же потребление кожи к этому времени сильно возросло, поскольку увеличилось число городских жителей. Большое влияние в этом плане оказало также создание и неуклонное увеличение регулярного войска: стрельцы и позже солдаты носили не только сапоги, но и множество кожаных ремней различного назначения. Среди имущества стрелецкого полка еще в XVII в. указаны четыре юфти сыромятных кож (АШ № 143, с. 345). В дальнейшем потребление сыромятных и выделанных кож еще более увеличилось.
Мы говорили, что кожа шла в основном на изготовление обуви. Но она не вовсе вытеснила из употребления у горожан лыко и древесную кору. Эти материалы шли на изготовление лаптей, и хотя, как увидим ниже, горожане резко отличали себя от «лапотников» – крестьян, все же лапти в городе бытовали, хотя и было их в тысячи раз меньше, чем кожаной обуви. Археологические находки лыковых лаптей в слоях до XVII в. известны даже в таких крупных юродах, как Великий Новгород и Москва. В Новгороде найдена также шляпа XIV в., сплетенная из сосновых корней (Арциховский, 1970, с. 286). При раскопках городов находят также инструменты для плетения – кочедыки (Рабинович, 1959, с. 276; Колчин, Янин, 1982, с. 76). Однако никаких указаний на специальное производство плетеных изделий или мастеров, им занимавшихся, нет. Можно думать, что плетенные из лыка, коры и корней изделия либо изготовлялись в самом хозяйстве по мере надобности, либо привозились в город окрестными крестьянами. Возможны и случаи плетения изделий дома из покупного у лыкодеров лыка (Вахрос, с. 27).
Употребление войлока в русских городах изучено слабо. От первого периода мы не имеем сведений о нем как о материале для изготовления одежды и обуви. Но войлочные мужские шляпы, по-видимому, древнего происхождения. Такая шляпа найдена при раскопках г. Орешка в слое XIV – XV вв. (Кирпичников, 1969, с. 24). Применение войлока для утепления одежды и обуви в условиях суровой русской зимы как бы напрашивалось само собой. Есть и находка XVI в. кожаных сапог, утепленных изнутри войлочными прокладками, о которой еще будет речь. Войлоки упоминаются в то же примерно время в Домострое (Д., ст. 55. с. 53). В 1676 г. в Воронеже войлок «снес» бежавший от хозяина наймит (ТВорУАК V, № 226/1060, с. 251).
Определенные сведения о валяной обуви – катанках, валенках, пимах – имеются только от первой половины XIX в. из северных городов Кадникова, Туринска, Пудожа. Корреспондент из Кадникова (1847 г.) специально отмечает, что катанки носят недавно (АГО 7, № 13, л. 7 – 7 об.;61, № 1, с. 47; 25, № 9, с.10). Позднее валяная обувь распространилась более широко. Это была продукция валяльного производства.
ПРЕДМЕТЫ ОДЕЖДЫ
Рубаха и штаны.
Верхнее платье.
Одежда для улицы.
Головные уборы.
Обувь.
Пояса и украшения
Рассмотрим теперь основные части русского городского костюма. Нужно заметить, что наши источники очень бедны сведениями собственно о конструкции, покрое одежды. Упоминания деталей покроя в письменных источниках чрезвычайно редки, и, пожалуй, еще более редки археологические находки одежды, которые позволяли бы судить о покрое целой вещи. От двух древнейших периодов до нас не дошло ни одной целой вещи; от XVI – XVII вв. есть небольшое количество реалий, от XVIII и XIX вв. их, естественно, могло бы быть больше, но в свое время собиранию этих предметов не было уделено достаточного внимания.
Изображений древней одежды довольно много, но сама манера их исполнения далеко не всегда позволяет установить детали покроя с достаточной определенностью.
В первый и второй периоды развития городов широко применялось общее название одежды – порты. В этом значении оно употреблено еще в договоре Олега с Византией (ПВЛ I, с. 27). И позже, по крайней мере до XVII в., можно увидеть выражения «а что порт», «а ис порт моих» в документах, говоривших о составе гардероба того или иного лица перед перечислением различных предметов одежды. Портищем. назывался также кусок ткани. Начиная с третьего периода (XVI – XVII вв.) слово «порты» постепенно теряет это общее значение, приобретая более частное – «штаны». Другое общее название одежды – ризы – употреблялось, по всей вероятности, только со времени принятия христианства и обозначало преимущественно одежду господствующих классов, хотя в церковной литературе могло означать и вообще всякую одежду (например, в евангелии: «Имея дъве ризе да подасть неимущему»). «Облачаяся в красоту риз своих, помяни мя, в незпраннем вретище лежаща», – писал в XIII в. Даниил Заточник своему отцу – князю Ярославу Всеволодовичу (СДЗ, с. 65 – 66).
Слово вретище обозначало грубую ткань, мешковину, рогожу; руб – кусок ткани (ср. «рубить», «рвать»). Оба слова употреблялись также в значении «бедная, грубая, плохая одежда».
РУБАХА И ШТАНЫ
Основной частью костюма крестьян и горожан, мужчин и женщин, богатых и бедных, без которой вообще не мыслилась одежда, была рубаха или сорочка. В этих названиях исследователи видят древние общеславянские «руб» и «срачицу» (Арциховский 1948, с. 234; Нидерлв, 1956, с. 225 – 230). По-видимому, рубаха и была издревле главной одеждой у всех славянских племен.
Сорочка в узком смысле этого слова обозначала собственно нательную рубаху (у бедных людей единственную, у богатых – нижнюю). В том же смысле употреблялось иногда и слово «рубаха». Источник XII в., например, говорит, что богатый одет в драгоценные материи и меха, а убогий не имеет рубахи на теле. В XIV в., описывая взятие и разграбление Торжка, летописец употребляет тот же образ: «А жен и девиц одираху и до последние наготы рекше и до срачицы» (ПСРЛ VIII, с. 20, 1373 г.). Митрополит Киприан жаловался в 1378 г., что княжеские слуги ограбили митрополичьих слуг до сорочки (РИБ VI, с. 175). В том же смысле употреблял это слово и А. Курбский почти на два столетия позже, когда писал Ивану Грозному, что тот изводит старые боярские роды, не оставляя им даже того, чего не разграбили еще его отец и дед, «но и последних срачиц» (ПКХ, стб. 115). Это представление о рубашке как о последней одежде, остающейся на человеке до крайней нищеты, сохранилось и в XIX в. Вспомним слова некрасовского купца: «Мне ходить бы, без рубашки, ты бы стал богат» (Некрасов, с. 111). Все эти словоупотребления указывают и на то, что рубаха – первоначально у рядовых горожан зачастую единственная одежда – постепенно превращается в белье в нашем современном понимании этого слова – в нижнюю, нательную одежду. Источники XIV – XVII вв. позволяют установить, что рубах у горожанина обыкновенно имелось несколько. Так, новгородец Борис, уехавший ненадолго из дому, писал жене, чтобы она прислала забытую им сменную сорочку (НБГ № 43, с. 157. Дата грамоты – XIV – XV вв.) Подобное же письмо с просьбой прислать в числе прочих вещей чулки, рубашку и портки написал на триста лет позже попавший в плен капитан И. Пономарев. Даже слуги в хорошем доме в XVI в. должны были иметь по крайней мере три сорочки. По свадебному чину жених в течение свадебного периода получал от невесты и ее родни в дар не менее трех сорочек (Д., ст. 22, с. 19; ДЗ, ст. 42, с. 171, 192). В середине XVII в. зажиточный посадский человек из г. Шуи Матюшка Васильев жаловался, что у него украли среди прочего имущества 5 шитых золотом рубах (АШ, д. 61, с. 110 – 112). В конце того же столетия в г. Муроме в описи приданого Мавры Суворовой значилось 10 мужских сорочек («с портами») и 30 женских (АЮБ III, № 334-VI, стб. 295); примерно тогда же в г. Касимове в описи приданого дочери А. М. Квашнина – 10 таких же комплектов мужского белья и 15 женских сорочек (АЮБ III, № 334-VII, стб. 296); в Пензе в 1701 г. в описи приданого И. С. Юматова – 20 рубах (видимо, мужских и женских) (АЮБ III, № 334-IX, стб. 301).
К XVI в. и мужская и женская рубашки были двух родов – нижние и верхние. Нижняя рубашка – собственно сорочка – должна была делаться из более легкого, тонкого материала и (что важнее) меньше украшаться, чем верхняя. А. В. Арциховский отмечает, что на иконе 1467 г., изображающей молящихся новгородцев, из под разноцветного платья выглядывают белые сорочки (Арциховский, 1970, с. 291). Верхница (это название встречается в источниках XVII в.) могла быть сшита из более плотного и красивого цветного материала и всегда была богаче украшена. Д. Флетчер писал в 1589 г., что русская рубаха «изукрашена шитьем, потому что летом они носят дома ее одну» (Флетчер, с. 125), очевидно имея в виду верхницу, так как далее сказано, что носят «по две рубахи... одна на другую и дома, и выходя со двора» (Флетчер, с. 127). А вот какое впечатление производила на иностранца нарядная женская верхница в конце XVII в.: «Они носят рубашки, со всех сторон затканные золотом; рукава их, сложенные в складки с удивительным искусством, часто превышают длиною 8 и 10 локтей, сборки рукавов продолжаются сцепленными складками до конца руки, украшаются изящными и дорогими запястьями» (Корб, с. 220).
О покрое рубах горожан мы имеем лишь самые общие сведения: неизвестно, например, носили ли когда-либо горожанки рубахи с плечевыми вставками – «поликами», хорошо известные по позднейшей крестьянской одежде. Немногие дошедшие до нас рубахи XVI – XVII вв. – мужские (все они принадлежат московской знати – членам царской семьи, князьям Скопину-Шуйскому (Кошлякова, 1986), Пожарскому), туникообразного покроя, с прямым разрезом ворота и вышивкой на вороте, плечах и подоле. Рубахи широкие и длинные – ниже колен. С боков вставлены клинья, под мышками – квадратные ластовицы. Описывая покрой русской рубахи, А. Олеарий говорит, что спинка ее «подкроена в виде треугольника» (Олеарий, с. 174), вероятно имея в виду пришитые к спинке треугольные клинья.
Женская рубаха была длинной, закрывала иногда и стопы ног. Изображения и описания позволяют заключить, что со временем мужские и женские рубахи стали короче (мужские – не ниже колен; на рисунках из альбома Мейерберга подолы женской одежды иногда открывают лодыжки ног). Олеарий писал, что русские мужские сорочки короткие, «едва прикрывают седалище» (Олеарий, с. 174).
Ворот рубахи у горожан и крестьян всегда был низким, так что шея оставалась голой. Таким мы видим его на всех древних изображениях, так описывает его современник-иностранец и в конце XVI в. (Флетчер, с. 126). Ворот рубахи, возможно, представлял собой первоначально просто вырез в перегнутом полотнище ткани, в который проходила при надевании голова. Разрез и застежка или завязки появились позже, но все же в первый из намеченных нами периодов – до XIII в. В большинстве случаев это был «прямой» разрез посредине груди, но встречались и косоворотки (Рабинович, 1986, с. 43). Вырез ворота мог быть округлым или четырехугольным (Рикман, с. 35). Застегивался ворот на небольшую пуговицу. Эти бронзовые пуговицы часто находят в погребениях. По-видимому, были и пуговицы костяные и деревянные, а у богатых – серебряные, золотые и украшенные драгоценными камнями.
Рукава рубах обычно были узкими, облегающими кисти. Но верхние праздничные рубахи у мужчин и в особенности у женщин имели рукава длинные, гораздо длиннее рук. На древних изображениях танцующих женщин видно, что спущенные вниз рукава рубахи играли немалую роль в рисунке танца. Длинный рукав мог собираться в складки и закрепляться на кисти руки обручем – браслетом. На внутренней стороне браслетов, находимых в погребениях, иногда видны отпечатки полотняной ткани. Сорочку шили из беленого холста, верхнюю рубаху – обычно из материй ярких цветов. Излюбленными были, как сказано, различные оттенки красного; на изображениях встречаются также синие, желтые, зеленые и белые рубахи (Арциховский, 1970, с. 283).
Ворот, обшлага и подол рубахи, а иногда и плечи украшали вышивкой или аппликацией. В XVI – XVII вв. богатые мужчины пристегивали к вороту рубахи ожерелье – высокий стоячий воротник, украшенный серебряным и золотым шитьем, драгоценными камнями. Д. Флетчер писал, что ожерелье делалось шириной «в три и четыре пальца», Олеарий – что «с добрый палец» (Флетчер, с. 125; Олеарий, с. 174). Видимо, высота воротника варьировала довольно значительно. Мужчины носили рубаху навыпуск, с поясом, а не заправленной в брюки, как это распространено было впоследствии у украинцев.
Древний покрой рубахи мало изменился до конца XVII в. – и царь носил рубаху такого же покроя, как простой горожанин или крестьянин. Разница была в материале, украшениях, количестве одновременно надеваемых рубах.
У высших слоев городского населения русскую рубаху в начале XVIII в. сменили «голландские» рубашки с жабо, и затем до конца рассматриваемого нами периода в этих кругах бытовали мужские рубахи, сшитые по тогдашней западноевропейской моде. Подобным образом изменилась и женская нижняя рубаха.
У средних же и низших слоев городского населения (включая крупечество) русская рубаха (несколько измененного покроя, с небольшим стоячим воротником) удержалась, по крайней мере, до середины XIX в. (кое-где и до XX в.). В ответах на Программу Географического общества там, где вообще упомянута рубашка, речь идет о русской рубашке. В нашем распоряжении имеются сведения из восьми городов – Усть-Сысольска, Кадни-кова, Пудожа, Валуек, Михайлова, Новгорода-Северского (АГО 7, № 61, л. 16; № 13, л. 7 об.; 25, № 10, л. 10-11; № 30, л. 14-17; 9, № 9, л. 20; 38, № 5, л. 3; 46, № 16, л. 7 об.), а также из Галича и Нижнего Тагила (КС, III, с. 20). Покрой мужской рубахи указан лишь в трех случаях – в Усть-Сысольске носили рубахи с прямым воротом, в Валуйках – косоворотки, в Нижнем Тагиле – «александрийские» (Крупянская, Полшцук, с. 128). Предпочтение цветных (большей частью красных) рубах наблюдается и в этот период. Любили также «печатные» (набойчатые?) и ситцевые рубахи. Стойкого понятия о «праздничности» рубах определенного цвета, видимо, не было. Например, в г. Пудоже, по сведениям одного корреспондента, на работу надевали красные рубахи и лишь изредка белые, а в праздник – белые или печатные, другой же корреспондент называет праздничной красную рубаху.
Отметим, что в Пудоже сохранился, как кажется, очень древний пережиток – ворот праздничной рубахи завязывался пришитыми к ней лентами или застегивался «у шеи слева на одну пуговицу» (АГО 25, № 10, л. 9), совсем как в курганных погребениях до XIV в. Мы видим в этом пережитке еще один аргумент в пользу существования и в древности (в первый период) косовороток.
Женские верхние рубахи сохранились лишь в тех городах, где бытовала еще традиционная одежда (поскольку в «парочку» верхняя рубашка не входила). Таких городов в середине XIX в. было немало, но описание самих рубах дошло только из Пудожа, Нижнего Тагила, Галича и Новгорода-Северского. В Пудоже и Нижнем Тагиле в 20 – 50-х годах XIX в. бытовали еще белые холщовые (холщовые) рубахи, но в Пудоже к ним пришивали короткие (до локтя) рукава из ситца, белого коленкора или кисеи, обшитые желтой лентой, а иногда и всю рубаху шили из ситца; в Нижнем Тагиле цветные (шелковые или ситцевые) рубахи преобладали. В Галиче белую холщовую рубаху делали с длинными вышитыми рукавами, собранными несколько ниже локтя и обшитыми золотой бахромой. В Новгороде-Северском в 1850 г. поверх рубахи надевали спидницу. У праздничных спид-ниц длинный подол обшивали черным бархатом, который должен был быть виден из-под верхней набедренной одежды. Здесь сохранился древний общеславянский обычай ношения двух рубах, в названии же верхней рубахи спидницей видно украинское влияние.
Древнейшее название мужских штанов, по-видимому, гачи, но было и другое – ноговицы, которое могло означать как штаны в целом, так и наголенники. Его упоминает цитированное нами выше письмо митрополита Киприана (1378 г.) о том, что его слуг ограбили княжеские слуги «и до ногавиц, и сапогов и киверов не оставили на них». Позднее встречается и название «штаны», а общее название одежды «порты» постепенно приобретает, как мы уже говорили, и более узкий смысл – штаны, портки (РДС, с. 46; ТВорУАК V, № 1947/1721, с. 396).
Древнерусские штаны были узкими, с нешироким шагом и поясом на вздежке – гашнике; носили их заправленными в сапоги или онучи (при лаптях), поэтому мы не знаем, насколько ниже колен были штаны. На всех изображениях они облегают ногу.
В этом смысле русские штаны были ближе к западноевропейским и отличались от широких восточных шальвар. По-видимому, по крайней мере с третьего периода (XVI – XVII вв.), порты, как и рубахи, бывали нижние и верхние. Во всяком случае, в описях приданого XVII в., как мы видели, порты и рубахи упоминаются вместе (например, «10 сорочек мужских с портами») (АЮБ III № 334 – VI, стб. 295), в едином комплекте так называемых «мыленных даров», которые еще в XVI в. тесть посылал зятю к выходу из бани после брачной ночи (ДЗ, ст. 47, с. 186). Нижние порты должны были быть из тонкой материи – холщовые или шелковые, верхние – из более плотных цветных материй – сукна (от одного из сортов суконной материи – брюкиш – происходит позднейшее название брюки), а иногда шелка, бархата, даже золотных материй, позднее – плиса и из козьей шерсти или меха. Верхние штаны могли украшаться разного рода декоративной аппликацией или накладными деталями. Так. в духовной князя Ю. А. Оболенского (1547 – 1565 гг.) упомянуты «ногавицы, кушаки цветные, наколенки шиты» (АФЗиХ II, с. 207 – 214). Среди украденного у посадского человека Васильева в г. Шуе были «трое портки с тачки» (АШ № 61, с. 112), т.е., видимо, с какими-то аппликациями. В документах XVII в. названы «штаны сукно багрецовое» (АЮБ III, № 328-V, стб. 268), «штаны червчатые суконные» (АМГ III, № 627, с. 524), возможно привезенные для продажи. Как видим, и штаны любили носить красные. Нарядные верхние штаны стоили довольно дорого, хотя и дешевле, например, кафтана. Так, в середине XVII в. в Новгородской земле штаны были оценены в 40 алтын, епанча – только в 26 алтын 40 денег, а полукафтанье – в 3 р. 50 к. (т. е. почти 120 алтын) (АЮБ II, № 129-IV, стб. 94). Но были, разумеется, и совсем не нарядные верхние штаны из грубой материи. Так, в 1623 г. один шуйский иконник жаловался, что у него сбежал ученик и «снес» в числе прочих вещей «штаны сермяжные» (АШ№22, с. 41).
В первые три периода развития городов (до конца XVII в.) штаны горожан по покрою не отличались от крестьянских и, по-видимому, не имели карманов; все нужные мелкие вещи горожанин носил на поясе, привешенными непосредственно к ремню, или в специальной сумке – калите.
В четвертый же период (XVIII – XIX вв.) верхи городского общества (в первую очередь дворяне) стали носить панталоны западноевропейского образца – сначала короткие, с чулками и башмаками, потом длинные, навыпуск. Но простонародье в XVIII в. и купечество держалось старых традиций. При описании одежды в ответах на Программу Географического общества обычно о штанах не говорится, упоминать эту часть туалета не было принято. Лишь по некоторым косвенным данным (например, в песне, записанной в середине XIX в. в г. Кеми, говорится, что щеголь небрежно «в карман руки покладывает») можно предположить, что штаны были уже с карманами, но такие карманы были еще модной новинкой; корреспондент из г. Пудожа даже писал, что горожане «брюков вообще не держат», но, видимо, он хотел сказать, что не носят модных в середине XIX в. брюк навыпуск, так как всего страницей ниже описал «брюки под рубаху, в голенищах короткие», т. е. такие, какие носили и в древности. Далее он указал, что брюки носили нанковые (АГО 25, № 10, л. 8, 9). Однако другой корреспондент из того же города всего на два года позже писал, что горожане носят «широкие плисовые панталоны» (АГО 25, № 30, л. 17). В г. Валуйках носили синие шальвары (АГО 8, № 9, л. 20). Шаровары отмечает В. Ю. Крупянская и у рабочих, кустарей и купцов Нижнего Тагила (Крупянская, Полищук, с. 27). Они упомянуты и при описании одежды мещан г. Михайлова (АГО 33, № 5, л. 3 об.). А на юге, в г. Ефремове, в 1849 г. уже носили брюки навыпуск под сюртук, но в Новгороде-Северском – шаровары, плисовые или суконные (АГО 41, № 15, л. 11; № 16, л. 6). Таким образом, горожане и в середине XIX в. в основном придерживались еще традиционной манеры ношения штанов заправленными в сапоги, а рубахи – навыпуск, поверх штанов. Но сами штаны шили в ряде городов (и не только на юге, по соседству с Украиной) не облегающими, а широкими, напоминающими шаровары. Можно также отметить преобладание в середине XIX в. темного цвета брюк (в частности, синего).
ВЕРХНЕЕ ПЛАТЬЕ
Рубаха, штаны, ноговицы и обувь с онучами или копытцами-чулками зачастую составляли в первый период единственную одежду бедных горожан: в ней бывали дома, а в теплую погоду и выходили на улицу. У женщин эта одежда дополнялась куском клетчатой ткани, который надевали поверх рубахи на бедра. Позднее в деревнях эта одежда получила название понёвы. В городах она существовала, как увидим ниже, недолго, и мы не знаем даже ее названия, поскольку понявой в то время называлось самое тонкое полотно. В таких одеждах изображены пляшущие женщины на русальских браслетах XII в. (Рис. 13 – 2). Полы набедренной одежды спереди расходятся, оставляя открытым вышитый подол рубахи. Остальная верхняя одежда, как и позже, была нередко одинаковой у женщин и у мужчин.
Для начальных периодов развития городов сведений о верхней одежде горожан немного. Из древних письменных источников, пожалуй, наиболее подробно говорит о мужской одежде знаменитое «Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу». Описывая погребение знатного славянина в г. Болгаре, Ибн-Фадлан отмечает, Что умерший был зарыт во временную могилу в одном «изоре» (т. е., по-видимому, только в штанах, даже без рубахи), пока для него шили роскошные одежды. В день сожжения покойника одели в эти парчовые одежды, из которых автор называет куртку и хафтан. Судя по тому, что куртка была «с пуговицами из золота» (Ибн-Фадлан, с. 80), это была распашная одежда (как позднейшие зипуны), на которую надевался кафтан. Таким образом, уже в этом описании, сделанном иностранцем, привыкшим к совсем другой одежде и, видимо, употребившим привычные ему названия, намечены два вида одежды знатного человека: узкая куртка и надеваемый на нее кафтан. Само это название в ту пору на Руси еще не было принято. В XI в. источники упоминают в качестве верхней одежды свиту. Феодосии печерский надевал на власяницу свиту вотоляну (Пат., с. 9). В. И. Даль производит само это название от глагола «свивать» в значении «одевать», «кутать» (Даль, IV, с. 151. Ср. западнославянское «облек», «облекло»). Свиту как одежду, надеваемую, по-видимому, поверх сорочки, упоминает новгородская берестяная грамота XIII в., к которой мы еще будем обращаться (НБГ, № 141, с. 17 – 19). Хотя свита и упомянута только в связи с мужским костюмом, у нас нет оснований считать ее исключительно мужской одеждой. Во всяком случае, в позднейшие времена свиты носили и мужчины и женщины. О покрое свиты нет точных сведений. Судя по изображениям, верхняя одежда этого типа была длинной – примерно до икр, плотно облегала стан и имела иногда отложной воротник и обшлага. Она могла быть глухой и распашной с красивыми застежками. Полы и обшлага ее могли быть украшены вышивкой. Эта вышитая кайма на полах называлась приполок, а на рукавах – опястье (Арциховский, 1948, с. 247). Распашная свита оставалась, по-видимому, основной верхней одеждой рядовых горожан и во второй период (XIII – XV вв.). Возможно, в свите, а не в рубахе, как думает А. В. Арциховский (1970, с. 291), изобразил себя знаменитый новгородский мастер-литейщик Аврам на Сигтунских вратах Софийского собора. На изображении (см. рис. 12) виден разрез одежды спереди. Нужно думать, что подобные одежды, но со множеством петель и пуговиц носили и высшие слои городского населения. В них одеты, например, молящиеся новгородские бояре на иконе XV в. (см. цв. вклейку). Нарядные свиты шили из дорогих тканей и богато украшали (АЮБ III, № 304, стб. 287).Таким образом, свита была в древности распространена на юге и на севере Руси, и простая одежда этого типа была, возможно, народным вариантом аналогичной, но более роскошной одежды знати. Свита, свитка упоминается как одежда горожан и позже, вплоть до середины XIX в., но на протяжении второго – четвертого периодов она становится более характерной для крестьянской одежды. Известная позднее у великорусов и (преимущественно) у украинцев свита – это распашная одежда из плотной ткани, надеваемая поверх рубахи и подпоясываемая поясом. Она могла быть домашней праздничной или уличной летней (в холодное время года на нее надевали еще сермягу или кожух).
В третий период распространяется облегающая короткая верхняя одежда –
зипун. В письменных источниках XVI – XVII вв. зипун упоминается чаще,
чем свита, причем видно, что были как роскошные, так и простые, грубые
зипуны. Гак, Флетчер, описывая одежду русских, упоминает «зипун шелковый
до колен» (флетчер, с. 125). В 1639 г. в г. Алексине у смоленских
купцов отняли лазоревый зипун на красной подкладке, с серебряными
пуговицами и с зепами – карманами. Названная потерпевшими цена по тому
времени очень высока – 5 р. с полтиной (АМГ I, № 159, с. 102). Н. И.
Костомаров писал, что у нарядных зипунов рукава делались иногда из
другого материала, чем основная часть (Костомаров, с. 65). Но у рядовых
горожан зипуны были гораздо менее нарядными. Например, «зипун белой
сермяжной» у воронежского посадского человека (TBopУAKV, №2286/1062, с.
251), «зипун сермяжной», «зипун сермяжной смурой» у шуйских
ремесленников (АШ, № 22, с. 40-41; № 30, с. 52-53). Последнему указана
цена полтина – в 11 раз дешевле роскошного зипуна из г. Алексина. М. Н.
Левинсон-Нечаева описала зипун из собраний Оружейной палаты – стеганый,
немного расклешенный книзу, с неширокими рукавами того же цвета. Он не
имеет роскошной отделки, но полы и подол обшиты галуном
(Левин-сон-Нечаева, 1954, с. 322). Можно думать, что для простого
человека в XVII в. зипун мог служить и домашней, и уличной верхней
одеждой наравне с кафтаном. На эту мысль наводит перечисление предметов
одежды в сатирической «Повести о Фоме и Ереме». Желая подчеркнуть, что
братья одеты примерно одинаково, автор говорит: «На Ереме зипун, на Фоме
кафтан; на Ереме шапка, на Фоме колпак; Ерема в лаптях, Фома в поршнях;
у Еремы мошна, у Фомы калита; у Еремы пусто, у Фомы ничего» (РДС, с.
43). А богатый человек надевал зипун под кафтан; тогда зипун украшали
гораздо скромнее, чем верхнее платье, возможно, лишь в тех местах,
которые виднелись из-под кафтана.
Заметим в заключение, что оба названия – и зипун, и кафтан – тюркские и в Россию могли попасть от турок и от татар.
Кафтан был верхней одеждой мужчин и (реже) женщин, комнатной и легкой уличной, а иногда – и зимней («кафтан шубный»). В зависимости от назначения и моды кафтан шили длиннее или короче (до колен или до лодыжек), свободный или в талию, но всегда из плотной, относительно хорошей материи, на подкладке, в подавляющем большинстве случаев распашной, причем правая пола заходила на левую. По борту располагались обычно 8 – 12 пуговиц (или завязок). Трудно сказать, когда именно появился и как распространился на Руси кафтан. Упомянутый нами арабский путешественник X в. называет хафтаном роскошную парчовую верхнюю одежду (переводчик подчеркнул, что это не тюрко-татарский кафтан). Русские же источники до XV в. не знают названия «кафтан». Тем более важно, что в XVI – XVII вв. оно распространяется на очень широкий круг одежд, так что понадобились дополнительные обозначения – русский, турский, польский, венгерский, становой, терлик, емурлук и т. д! (Савваитов, с. 52-54; Левинсон-Нечаева, 1954, с. 309-328; Гиляровская, 1945, с. 69 – 72), указывающие на детали покроя и отделки, связанные с модой. Так, турский кафтан был длинным, свободного покроя, застегивался только у шеи, рукава имел длинные, иногда откидные. Становой кафтан в конце XVII в. был тоже довольно длинный, с широкими рукавами, но скроен в талию (охватывал стан), а внизу – с косыми клиньями; русский кафтан был примерно того же покроя, но клинья имел прямые, так что образовывались фалды; польский и венгерский кафтаны отличались преимущественно покроем рукавов, богатством украшений и нашивок; терлик был довольно коротким, с перехватом в талии (или даже отрезной, со сборами) и имел застежку в виде лифа с клапаном на груди возможно, надевался через голову); емурлук-епанча, как и кебеняк (кибеняк, укр. кобе-няк. – Савваитов, с. 54 – 55), был, собственно, суконным или даже войлочным плащом-дождевиком – длинным, с прямыми длинными рукавами и небольшими сборами на боках. Иногда емур-лук пропитывался жиром («емурлук олифленый»).
Кафтаны шили обычно с таким расчетом, чтобы они приоткрывали сапоги и не мешали шагу – спереди несколько короче, чем сзади. Воротник был небольшой, стоячий (иногда пристяжной – «козырь») или совсем отсутствовал; тогда было видно богато украшенное ожерелье – пристяжной воротник рубахи или зипуна. Рукава, если они не были откидными, украшались запястьями – богато орнаментированными манжетами, борт – петлицами, кружевом. Источники называют кафтаны из дорогих материй – атласные, бархатные, байберековые, камчатные, объяринные, тафтяные, зуфные, суконные, мухояровые, а также и более скромные: крашенинные, сермяжные, бараньи, козлиные (по большей части у простонародья). Кафтан был настолько распространенной одеждой, что уже в XVI в. в русских городах были специалисты-портные – кафтанники (Чечулин, 1889, с. 339).
Нужно сказать, что кафтаном называлось и вообще всякое верхнее платье, а позднее, когда усилилось влияние западноевропейского костюма, соответствующая «немецкая» одежда – жюстокор – стала называться кафтаном, а надеваемая под нее аналогичная зипуну веста – камзолом. Короткий, в талию кафтан назывался иногда полукафтаньем. Эта разница между длинным, долгорукавным кафтаном и короткополой нижней одеждой – зипуном или камзолом – отчетливо обозначалась еще в XIX в., как явствует из известной басни И. А. Крылова «Тришкин кафтан» (Крылов, с. 105). В зажиточном хозяйстве было помногу кафтанов. Так, среди имущества князя Ю. А. Оболенского в середине XVI в. названы пять кафтанов: «Кафтан на пупках собольих, кушаки цветные с золотом, пуговиц 9, кафтан желт на бельих черевях, – кафтан камка... косой ворот, подложен тафтою, кафтан турской 10 пуговиц серебряных... кафтан косой ворот...» (АФЗиХ III, с. 207 – 214). В конце XVII в. в описи одного богатого приданого (г. Ростов) перечислены десять кафтанов – камчатый на лисицах, турский с золотой нашивкой, атласный зеленый холодный, байберековый шелковый, остальные попроще – два новых бараньих, два суконных, два кумачовых теплых «детинных» (АЮБ III, № 328, стб. 267-269). Интересно, что в приданое давались и детские кафтаны, правда не особенно богатые.
Из предметов одежды, близких по назначению к кафтану, следует назвать сарафан – длинную нарядную мужскую одежду XIV – XVI вв. (ПСРЛ, XI, с. 27), а для XVI – XVII вв. – кабат – теплую одежду с длинными рукавами. Кабат носили только дома и шили поэтому из скромных материй (Левинсон-Нечаева, 1957, с. 309). В XVI в. в придворной среде появилась специальная одежда для верховой езды – чуга, похожая на кафтан, но с перехватом в талии. Эту одежду можно сопоставить с кавказской чохой – первоначально городской одеждой, распространившейся, как думают исследователи, повсеместно у многих народов Северного Кавказа и Закавказья (Студенецкая, с. 261, 263). Проникновение ее на территорию Московского государства объясняется, по-видимому, оживлением политических и культурных связей с Северным Кавказом, когда царь Иван IV женился на княжне Марии Темрюковне.
Не вполне ясной по своим функциям представляется часто упоминаемая в источниках того времени среди предметов одежды ферязь. Чаще всего это была длинная (почти до лодыжек) свободная верхняя одежда с длинными, суживающимися к запястьям рукавами, распашная, застегивавшаяся на три-десять пуговиц или завязок, украшенная длинными нашивными петлями. Ферязь могла быть холодной – на подкладке или теплой – на меху. Судя по тексту источников, ферязь иногда накидывалась поверх кафтана, чуги или полукафтанья, как плащ (бывали ферязи и без рукавов), иногда же надевалась под кафтан, как зипун (Савваитов, с. 157; Гиляровская, с. 41). Возможно, турецкое слово «ферязь» (ферадже, фередже), обозначавшее у турок мужское и женское длинное платье с широкими рукавами, служило названием для нескольких одежд, различавшихся по покрою и функциям. В. О. Ключевский считал, что если у зажиточных людей ферязь надевалась на кафтан, то у простонародья – на рубаху. Дворянин, выходя на улицу, надевал поверх ферязи еще охабень (Ключевский, с. 172).
И кафтан, и зипун, и свита упоминаются изредка и среди одежды горожан середины XIX в.: кафтан – -почти повсеместно, зипун – на Севере (в Усть-Сысольске и Вышнем Волочке), свитка – на Юге (в Ефремове и Краснокутске). Иногда видно, что значение этих названий в разных городах неодинаково. Так, в Усть-Сысольске зипун был шерстяным, коротким, коричневым, а в Вышнем Волочке зипуном называли широкий армяк, т. е., вероятно, длинную одежду. В Краснокутске свитка была короткой, а в Ефремове, очевидно, длинной – «вроде шинели без капюшона». Можно предположить, что в XIX в. оба эти вида одежды все более приобретали значение уличной, а непосредственно на рубаху стали надевать жилет.
Жилет представляет, с нашей точки зрения, особый интерес для изучения русской одежды. Дело в том, что эта часть «европейского» костюма позже получила широкое распространение у русских как в городе, так и в деревне. По нашему мнению, причиной такого быстрого и широкого распространения жилета была его чрезвычайная схожесть с древней славянской короткой безрукавной одеждой – кептарем, удержавшимся у украинцев почти до наших дней. Но у русских, насколько нам известно, безрукавной мужской одежды в древности не было. И распространение жилета началось в XIX в., кажется, с тех областей, которые были ближе к украинцам и западным славянам. В середине XIX в. жилет еще не распространился широко. Он упоминается в материалах Географического общества в шести городах: Нов-городе-Северском, Сураже, Ядрине, Пудоже и Боровске (АГО, № 16, л. 6; 33, № 5, л. 3; 25, № 10, л. 9), причем в Боровске особо отмечено, что жилет носит молодежь (АГО 15, № 48, л. 2 об). Вспомним, что из Петербурга и Москвы, а также некоторых других крупных городов сведений не поступило, – а там как раз и носили жилеты. Жилеты делались из довольно плотной яркой материи различных цветов. В высших слоях городского населения было принято носить жилет поверх рубахи (которую в этом случае заправляли в брюки), но под верхней длиннополой одеждой – сибиркой, сюртуком и т. п. В одной жилетке можно было быть только дома, да и то лишь в кругу семьи. Простонародье носило жилетку поверх рубахи, надетой навыпуск, не надевая летом ничего сверху; так ходили дома и на улице. Короче говоря, жилет в этом случае употреблялся так, как традиционный кептарь.
Домашнее платье долго еще оставалось таким же, каким было до Петра. Реформа одежды коснулась в основном городской верхушки – господствующих классов, которые стали носить форменную одежду западноевропейского образца. Принятая тогда в Западной Европе французская мода предписывала ношение мужчинами короткой и узкой облегающей одежды – весты, на которую надевался широкий и длинный жюстокор, украшенный отворотами воротника, фалд, обшлагов, со множеством красивых пуговиц. В России эти две одежды более известны под названием «камзол» и «кафтан». В конце XVIII в. в Петербурге все служащие (кроме военных и почтовых, имевших свои мундиры), а также «именитые граждане» и «знатные мещане» носили мундир Санкт-Петербургской губернии – светло-синий кафтан с блестящими пуговицами (Георги, с. 604) в то время как простонародье одевалось еще в старинное русское верхнее платье.
Среди высших слоев горожан распространилась мода и на гражданское западноевропейское верхнее платье – фраки с открытой грудью и узкими фалдами сзади. Эта одежда преследовалась при Павле, увидевшем в ней признак сочувствия революционной Франции. Побывавший в 1796 г. в Петербурге дмитровский купец И. А. Толченов писал: «Из некоторых странных идей монарха (Павла I. – М. Р.) замечательна в столицах по небывалости та, что строго запрещено носить всякого звания людям фраки и жилеты, а вместо их повелено надевать немецкие кафтаны и длинноватыя камзолы...» (Толченов, 1974, с. 316), т. е. вернуться к моде середины века.
В середине XIX в. корреспонденты Географического общества отмечали, что городская верхушка («благородные») если не носила мундиров, то одевалась согласно последней (по их понятиям) западноевропейской моде, законодателем которой по-прежнему был Париж.
Мы уже говорили, что использованные нами источники упоминают поневу лишь изредка, и то как материал, но никогда – как одежду. Однако на древних изображениях поневу можно различить (Рыбаков, 1967, с. 97 – 99). Думается, что понева, так широко распространенная среди сельского населения Древней Руси, обязательно должна была существовать и среди горожанок на первом этапе развития городов, рост которых, как не раз уже говорилось, шел преимущественно за счет сельского населения. Но по каким-то причинам эта одежда в городах не удержалась, быстро и бесследно исчезла. И городские ремесленники-поневники обслуживали в основном сельское население. Как мог идти процесс исчезновения поневы в городах, позволяет представить интересное наблюдение В. Ю. Крупянской, относящееся к гораздо более позднему периоду. Женщина, вывезенная в молодой еще тогда город Нижний Тагил в 1820-х годах из Тульской губ. (где, заметим, в XIX в. были распространены и сарафан и понева – ИЭАР, карта 40), и в Тагиле носила традиционный южнорусский костюм, в том числе поньку (по описанию это была понева с прошвой), но эта одежда не удержалась, и позже женщины-тулянки в Нижнем Тагиле носили сарафаны (Крупянская, Полищук, с. 120).
У феодалов и, вероятно, у верхушки городского населения в IX – XIII вв. женской одеждой, надеваемой поверх рубахи, было платье (древнее название этой одежды неизвестно) из дорогих материй ярких цветов. Платье, как и рубаха, было, судя по изображениям, узким, облегающим фигуру, и подпоясывалось цветным поясом.
Трудно сказать, когда в точности появилась такая в дальнейшем распространенная женская одежда, надеваемая поверх рубахи, как сарафан. Особые затруднения создаются еще тем, что сам этот (не русский) термин первоначально относился в русских источниках XIV в., как уже сказано, к мужской одежде и в дальнейшем сосуществовал с несколькими другими терминами, обозначавшими один и тот же тип одежды. В документах XV в. сарафан не упоминается. Но начиная с XVI в. таких упоминаний много. В первом из них – духовной князя Ю.А.Оболенского (1547 – 1565 гг.) – среди мужской одежды – кафтанов и терликов – находим «сарафанец шелк желт... на нем 23 пуговицы обвираны золоты да серебряны» (АФЗиХ II, с. 207 – 214). В том же завещании названо много женской одежды, но среди нее сарафан (или сарафанец) не встречается. Нет такого названия и ни в одной из духовных грамот удельных и великих князей XIV – XVI вв. Вместе с тем известна женская накладная одежда того же времени, называвшаяся ферязь, сукман, шубка (Куфтин, с. ПО – 120). Впоследствии эти и другие термины (шушун, костолан, носов) сосуществовали с термином «сарафан», служа названиями женской комнатной одежды, которую носили поверх рубашки. Термин «сарафан» для мужской одежды во второй половине XVII в. не употреблялся. Таким образом, очевидно, что сарафаном стали называть женскую одежду, существовавшую ранее, а вероятно и какие-то новые виды ее, созданные в городах под влиянием одежды зажиточных классов и служилых людей и оттуда распространившиеся в деревню (Куфтин, с. ПО – 115, Маслова, с. 642 – 643). Предположения Б. А. Куфтина о том, что одежда, позже названная сарафаном, могла развиться из первоначального комплекса женской одежды с поневой (из набедренной одежды, получившей лиф и лямки, или из наплечной одежды, удлинившейся, а иногда и утратившей рукава), что изменения эти могли начаться еще в период освоения славянами северных областей позднейшей России и протекать под влиянием одежды южно- и западнославянских, летто-литовских, финно-угорских, скандинавских и даже (опосредствованно) западноевропейских народов, например населения Франции (Куфтин, с. 113, 117), представляются обоснованными, но, оставаясь в пределах наших источников, нельзя этих предположений ни подтвердить, ни опровергнуть, поскольку в нашем распоряжении нет подлинных вещей XIII – XVI вв. или достоверных изображений их, на которых был бы ясно виден покрой.
В Домострое сарафан упоминается несколько раз (Д., ст. 30 – 39; ДЗ, ст. 67), причем в свадебном чине это именно женская одежда. В дальнейшем в течение XVI и XVII вв. число упоминаний сарафана постепенно увеличивается, а в XVIII – XIX вв. сарафан повсеместно был основной одеждой русских горожанок как на севере, так и на юге России. Однако картина распространения этой одежды неясна прежде всего потому, что сам термин распространялся медленнее, чем обозначаемая им одежда. Думается, что упоминаемые источниками женские шубы и шубки, в особенности последние, были одеждой того же типа, что сарафан. Название «шубка» сохранилось за сарафанами еще и в XIX в. во Владимирской, Московской, Рязанской, Калужской, Тульской и многих других губерниях (ИЭАР, карта 43). В начале XVI в. в упомянутой нами духовной грамоте княгини Юлиании Волоцкой названо три теплых шубы на различных дорогих мехах и семь шуб без меха, сделанных из разных шерстяных материй. Таково же примерно соотношение и в духовной князя Оболенского – одна меховая шуба и четыре шубки без меха. В начале XVI в. в одном завещании упомянута «шубка женская зелена»; такая же зимняя суконная – «брюкишна» – шубка была заложена в 1576 г. В XVII в. соотношение остается прежним. В документах, где указана цена вещей, ясно видна разница между дорогой теплой шубой и относительно дешевой холодной шубкой. В приходной книге Дорогобужского монастыря (1603 – 1604 гг.) последняя даже названа «шубенкой» и стоила менее трех алтын (ДДГ, № 87, с. 349-350; АЮ, № 415, с. 444-445; АФЗ и X, II, № 207, с. 212; АЮ; № 248, с. 266). Шуянка М. Ф. Зубова отдала за долг в 3 р. пять шубок – три тафтяных и одну киндячную холодные и одну крашенинную теплую (АШ, № 137, с. 246 – 247). Средняя цена получается 20 алтын за шубку. Но, если учесть, что теплая должна была стоить дороже, цены холодных получаются и того меньше. В конце XVII в. хорошая меховая одежда стоила десятки рублей. Так, в приданом, которое давали в 1696 г. за сестрой братья Нестеровы, богатая шуба, украшенная золотым кружевом, оценена в 24 р. 50 к. 2 д. Там же упомянуты еще две шубы – «осинового» и «василькового» цвета, стоившие почти втрое дешевле (АЮБ, III, № 334-VI, стб. 312-314). Не идет ли в этом случае речь о сарафанах? На ту же мысль наводят и случаи, когда шубы (например, в описи приданого из г. Быхова, 1695 г.) перечислены через одну с телогреями (АЮБ, III, № 334 – VIII, стб. 298 – 300), поскольку известно, что позже телогрею носили с сарафаном (как мужчины – зипун с кафтаном). Возможно, в приданое давали несколько дорогих костюмов, каждый из которых включал телогрею и сарафан.
Несколько раз встречено в документах еще одно из названий сарафана – саян: в г. Егорьевске в 1660 г. и в Старом Быхове в 1663 г. В первом случае речь шла о шелковых одеждах – тафтяной и атласной, во втором – о синей суконной (АЮБ, III, № 928 - I, стб. 260-261; АМГ, III, № 627, с. 524).
Из наших источников видно, что сарафаном, или шубкой (оба термина, по мнению исследователей, восточного происхождения), называлась женская комнатная одежда в виде цельного платья (с рукавами или чаще без рукавов) или высокой юбки на лямках, накладная (надеваемая через голову) или распашная (застегивавшаяся спереди на пуговицы, иногда очень красивые и дорогие). Из-под сарафана могли быть видны расшитые ворот, рукава и подол верхней рубахи – спидницы.
Сарафан шили в большинстве случаев из красивых цветных материй (простейшие – из крашенины, богатые – из дорогих привозных тканей). Украшали их галуном, кружевом, драгоценными пуговицами (по подсчетам П. Савваитова, сарафан мог иметь 13 – 15 пуговиц – Савваитов, с. 179), реже – вышивкой (Маслова, 1978, с. 16). Источники упоминают, например, «шубку женскую холодную, атлас красный, круживо кованое золотное» (АЮБ, II, № 126 – XV, стб. 20). «Кунтыш камчатный, круживо золото и серебряно, огонки бобровые» – так обозначает роспись приданого XVII в. богатый, отороченный мехом сарафан (АЮБ, III, № 328 – IV, стб. 266 – 267). В другой подобной же росписи упомянуты два сарафана – дорогой «шушун сукна красного с нарядом» и гораздо более дешевый «крашенинник с нарядом» (АГО I, on. 1, № 3, л. 21 об.). В приданом волоцкой княжны конца XV в. находим шубы красного, багряного и светло-зеленого цвета из дорогого фландрского и английского сукна (ДДГ, № 27, с. 349 – 350). Суконный сарафан – «шубка женская зелена брюкишна» – встречается и в документах XVI в. (АЮ, № 248, с. 266). Вместе с тем в доме довольно зажиточного феодала в XVIII в. могли быть и относительно дешевые крашенинные сарафаны (АЮБ III, № 329, стб. 271). Наблюдаемая в источниках XV – XVII вв. неточность разграничения терминов «сарафан» и «шуба», как видно, существовала и в более позднее время. Еще в середине прошлого столетия в некоторых северных городах сарафаном называлась как комнатная одежда на проймах, с «золотым» поясом, так и аналогичная по покрою распашная (но, видимо, все же с рукавами) уличная одежда, которая зимой делалась на вате (Семевский, 1864, с. 82; 1870, с. 127).
В XVIII в. продолжалось широкое распространение сарафана в городах и проникновение его в деревню. Во всяком случае, на рисунках XVIII – начала XIX в. горожанки изображены в летнее время почти всегда в сарафанах, и не только на лубочных листках, но и на картинах академических русских и иностранных художников (Комелова, рис. 3, 8, 11, 15, 21, 27 и др.).
В середине XIX в. сарафан был наиболее распространенной традиционной одеждой горожанок во всей Европейской России, но наряду с ним появилась одежда нового типа, которая начала вытеснять «сарафанный» комплекс одежды.
Корреспонденты Географического общества из Кадникова, Вышнего Волочка, Михайлова специально оговаривали, что сарафан и вообще традиционную для того времени одежду носят преимущественно пожилые или бедные, молодые же «с осторожностью подражают моде». А мода тогдашняя для горожанок среднего достатка заключалась в ношении парочки – юбки и кофты, преимущественно из ситца, реже – кисейных. Так одевались, например, в Мезени, Валуйках, Дедюхине, Мензелинске. В некоторых городах (Торжке, Пудоже, Корчеве, Ирбите, Мензелинске, Новгороде-Северском) носили уже и платья – из кисеи, ситца и других фабричных материй. Корреспондент Географического общества писал из Вышнего Волочка, что «только самые бедные девицы и пожилые женщины носят древнюю русскую одежду, большинство же одевается по самой последней моде». Но эта «последняя» мода в малых городах обычно значительно отставала от больших городов, и, наверное, более прав был корреспондент из г. Ефремова, когда писал, что это мода прошлого года, а то и еще более давняя (АГО 41, № 2, л. 4; 42, № 15, л. 12).
На примере распространения сарафана мы можем проследить влияние города на окрестное сельское население. В деревню сарафан проникал медленно и преимущественно в северных губерниях. На всю территорию Европейской России эта одежда так и не распространилась, хотя тенденция к тому наблюдается ясно. В середине и второй половине XIX в. поднимается как бы вторая волна заимствования городской моды, и за несколько десятков лет все виды традиционной одежды (в том числе и ставший уже традиционным сарафан) вытесняются парочкой – одеждой нового городского типа (ИЭАР, карты 38, 39).
В некоторых городах комплект женской одежды с сарафаном удержался до последних десятилетий XIX в. В 1870 г. член Географического общества А. П. Шевяков наблюдал в г. Галиче Костромской губ. среди зажиточных горожан не только сохранность, но даже своеобразный расцвет этой старинной одежды, которая считалась весьма представительной, надевалась в праздники и при различных ритуалах, например, при сватовстве и вообще при всех свадебных торжествах (Шевяков; АГО 116, оп. 1, № 24) (см. также цветную вклейку).
Наконец, женской комнатной и отчасти уличной одеждой в конце рассматриваемого нами периода становится юбка, делавшаяся из красивых, богато орнаментированных материй. В росписи богатого приданого конца XVII в. значится «юбка тафтяная зеленая, юбка стаметная новая зеленая, юбка с бустрогом носильная выбойчатая» (АЮБ III, № 328-IV, стб. 266-267). Последняя, очевидно, служила повседневной одеждой и была сшита не из шелка, а из обыкновенной набивной ткани – выбойки. П. Савваитов считал, что упоминаемый в источниках «саян» мог быть не только распашным сарафаном, но и юбкой, которая придерживалась проймами или помочами (Савваитов, с. 125). В этом случае ясно проступает генетическая близость сарафана и юбки.
Плечевой одеждой горожанки была душегрея – короткая (по большей части без рукавов) распашная кофта, собранная сзади во множество сборок, охватывающих талию пышным кольцом (Гиляровская, с. 43).
В Пудоже в XIX в. душегрейка шилась из штофа или из той же материи, что и сарафан, и имела сзади 18 – 20 «зборов» (АГО, 25, № 30, л. 15). В г. Торопце аналогичная «короткая шубейка», надевавшаяся поверх сарафана, называлась шугай. Так же называлась она и в Дедюхине (АГО, 32, № 17, л. 1, 1849 г.; 29, № 29, л. 15). Душегрейки носили и в Нижнем Тагиле в начале XIX в. (ХОПГ, с. 225). В Галиче их крыли парчой и отделывали бахромой (КС, III, с. 20 – 21).
Вариантом душегреи был появившийся в XVII в. бострог (бустрог) – безрукавка со сборами, которую шили обычно из недорогих материй (например, выбойки) и носили, судя по упоминаниям в источниках, не с сарафаном, а с юбкой. Подобно сарафану, бострог был первоначально мужской одеждой вроде куртки из сукна или даже парчи, с рукавами и нарядными пуговицами (СРЯ I, с. 302). В мужской одежде это название не удержалось, а женская юбка с бострогом, превратившимся в кофту с рукавами (ОРК XVIII в., с. 354 – 355), развилась в «парочку», о которой уже говорилось.
Другая верхняя женская одежда, о которой уже сказано, называлась телогрея. Она также надевалась поверх сарафана и была похожа на него по покрою, но имела длинные, сужавшиеся к кисти рукава, иногда откидные. Телогрея была распашной, застегивалась на множество пуговиц (от 14 до 24-х). Шили ее из шелковых материй, на шелковой же подкладке или на меху. Телогрея была распространена уже в середине XVI в. Во всяком случае, А. Курбский упрекал царя Ивана Грозного в том, что тот, вместо того чтобы отвечать по существу, смешивает важное и бытовые подробности, пишет «о постелях, о телогреях» (ПКГ, с. 115). Эта одежда бывала очень нарядной. «Телогрея куфтя-ная камчатная цветная, ал шолк да жолт, кружево кованое золотое, пуговицы серебряны позолочены», – читаем в описи приданого, перечисляющей и еще три столь же роскошные телогреи червчатого и алого (т. е. различных оттенков красного) цвета (АШ, № 103, с. 125 – 188). Но в целом телогрея встречается в документах XVII в. не часто, реже, чем другие предметы женской одежды. Богатая телогрея, украшенная золотным кружевом «с городами», могла стоить даже дороже шубы – 35 р. 11 а. 4 д., телогреи попроще стоили в конце XVII в. 8 – 9 р. (АЮБ, III, № 336 – VI, стб. 313 – 314). Иногда телогреи подбивались мехом. У простонародья телогрею, видимо, заменяла более простая короткая одежда – шушун, упоминаемая в середине XIX в. Самым южным из русских городов, где носили в середине XIX в. телогрею, был Новозыбков. Здесь она называлась холодник, была длиной по пояс и имела длинные рукава (АГО 46, № 14, л. 4 об.). В Новозыбкове бытовал и длинный холодник (вероятно, одна из форм сарафана).
ОДЕЖДА ДЛЯ УЛИЦЫ
Простейшей верхней одеждой, в которой выходили из дому, у русских, как, пожалуй, и у всех народов мира, была плащевидная – накидываемые на плечи куски ткани или меха без рукавов. В древности плащевидная одежда отличалась разнообразием и применялась всеми слоями населения. Но каждому сословию были присущи свои формы плащей, различные по покрою и материалу.
Наиболее распространена в первый период была вотола, ила волота, – кусок толстой льняной или посконной материи, накидывавшийся на плечи поверх свиты в сырую и холодную погоду (Поппэ, с. 151). И сама материя тоже называлась «вотола» (можно было сказать «свита вотоляна»). Вотолу носило простонародье – крестьяне и небогатые горожане. Упоминания ее относятся преимущественно к XI – XIV вв. В XIV в. вотола, как видно, не считалась одеждой, в которой прилично пойти, например, на такой важный церковный обряд, как причастие. Во всяком случае, московский митрополит Киприан не рекомендоаал приходить к причастию «в волотах» (РИБ VI, с. 242).
Вотола упоминается изредка и во второй период, но в числе дорогих одежд феодальной знати (вотола «сажена», т. е. украшена драгоценными каменьями) (ДДГ, № 12, с. 36). И если можно было украсить яркой золотной вышивкой и жемчугом нагольный меховой кафтан – «кожух» (о чем речь будет ниже), то вряд ли дорогое шитье и каменья могли украшать одежду из грубошерстной ткани. Видимо, речь идет о покрое плаща, напоминающем простонародную вотолу, а не о «вотоляной» одежде в собственном смысле слова*.
Вотола застегивалась или завязывалась у шеи; длина ее была до колен или до икр. Возможно, что вотола имела еще и капюшон (Поппэ, с. 138, 152; СРЯ III, с. 73) (сравни рис. 12, I).
Другой формой безрукавного плаща был мятль, упоминаемый в источниках XII – XIII вв. Мятль носили не только русские, но и поляки (Срезневский, II, стб. 259 – 260). Это была одежда простых людей, но довольно добротная, о чем говорит высокий штраф – три гривны, полагавшийся в том случае, если в драке будет разорван мятль. Покрой этого вида плащей неясен, цвет упомянут только один раз – черный. Такие формы плаща, как киса и в особенности коць, употреблялись преимущественно в княжеско-боярской среде (Срезневский, I, стб. 305; Рорре, s. 16 – 17). Покрой их также неизвестен. А. В. Арциховский считает, что именно коць распространился в Западной Европе под названием «славоника» (Арциховский, 1948, с. 252).
Длинный, почти до пят, застегивавшийся на правом плече драгоценной пряжкой плащ – корзно («кързно», «корьзно») – носили, кажется, только князья. Во всяком случае, все упоминания корзна в письменных источниках связаны с князьями. Корзно, как самая раскошная одежда, противопоставляется в церковной литературе бедной власянице. Многочисленны изображения корзна на иконах, фресках, миниатюрах. Это всегда очень красивые плащи из ярких византийских материй, иногда с меховой опушкой. У человека, одетого в корзно, свободна правая рука, а левая покрыта плащом, из-за чего такие плащи, как корзно или коць, вряд ли были удобной одеждой, да и вообще длиннополый плащ в обыденной жизни, вероятно, не давал нужной свободы движений. В особенности это можно сказать о жизни военной. Если в походе длинный плащ имел известные преимущества, закрывая ноги конного, то в сражении, которое в эпоху феодализма по большей части представляло собой рукопашную схватку, он мог только мешать. Вероятно, поэтому знатные и богатые воины поверх брони надевали плащи, также красивые, богато украшенные, но несколько иного покроя. Можно думать, что в Северной Европе был, по крайней мере с X – XI вв., распространен более короткий плащ, называвшийся луда или оплечье (ПВЛ I, с. 100; Рабинович, 1947, с. 95). Летописец не без иронии описывает варяжского конунга Якуна, носившего
_________________
* Комментатор ДДГ определяет ьотолу как «простую верхнюю одежду» (ДДГ, с. 512).
_________________
в бою «истканную златом» луду, которую, однако, пришлось бросить, спасаясь от русских войск. Шитые золотом оплечья новгородских богатеев упоминал в 1216 г. князь Ярослав Всеволодович, призывая своих воинов не льститься богатой добычей (ПСРЛ, IV, ч. 2, с. 190). Э. А. Рикман отмечает изображения легких плащей на фигурах всадников, украшающих стены Дмитровского собора во Владимире (Рикман, с. 38).
В XIV в. встречается новое название богато украшенного боевого плаща – приволока. Московский великий князь Дмитрий Иванович перед славной Куликовской битвой передал все знаки, отличавшие его как военачальника, своему оруженосцу – рынде Михаилу Андреевичу Бренку «и приволоку свою царскую возложил на него» (ПКБ, с. 66). Приволока как нарядный плащ знатного воина упоминается изредка и в XVI – XVII вв. «Приволока камчата жолта с горностаем» была в числе вещей князя Никиты Александровича Ростовского, скончавшегося в 1548 г. Примерно в те же годы названа среди имущества князя Оболенского «приволока бархат з горностаем» (АЮ № 420, с. 451 – 454; АФЗиХ, № 207, с. 207 – 214). Вместе с тем богато украшенная обшивкой и даже вошвами приволока была в третий период также и женской одеждой (Савваитов, с. 110 – 111).
В качестве парадной одежды длинный плащ сохранялся у зажиточных горожан еще в XV в. На иконе 1467 г. молящиеся новгородцы изображены в таких плащах, достигающих почти до щиколоток (сравни цв. вклейку). Но покрой этих плащей совсем не похож на корзно или коць. Разрез был не у правой руки, а посредине, так что обе руки можно было довольно свободно выпростать. Плащ имел отложной воротник, называвшийся также оплечье, вдоль пол было до двадцати пар декоративных горизонтальных петель (Арциховский, 1970, с. 291), очевидно вышитых золотной или цветной нитью и имитировавших застежку, как это было распространено и позднее в военной одежде славянских войск. В целом же плащи без рукавов в XV – XVII вв. вытесняет гораздо более удобная верхняя одежда с рукавами, о которой мы скажем ниже. Впрочем, манера носить парадную верхнюю одежду накинутой на плечи, очевидно, укоренилась довольно глубоко и породила как у русских, так и у западных славян особый тип платья с чисто декоративными длинными узкими рукавами, в которые руки вовсе не продевались. Она имела длинные полы с двумя рядами ложных петель, чем была похожа на только что описанные плащи новгородских бояр. Называлась эта одежда охабень и носилась внакидку, иногда даже с завязанными сзадч узлом рукавами. С этим несколько небрежным способом ношения охабня, отнюдь не говорившим о боевой готовности владельца, связано и его первое упоминание в летописи под 1378 г. Но охабень упомянут только в поздней редакции этого повествования в XVI в. (ПСРЛ XI, с. 27), что заставляет сомневаться, существовал ли охабень в XIV в. В XVI – XVII вв. он был довольно широко распространен, преимущественно в кругу феодальной знати и богатых горожан. Так, среди имущества московского гостя Григория Юдина было два нарядных охабня – один белый, другой вишневый «с плащи жемчужными и с каменьем» (АГР I, № ПО, с. 389) (очевидно, имеются в виду драгоценные украшения). Возможно, охабень носили и женщины. Во всяком случае, в описи богатого приданого в г. Кашине значилось три «охабенка» (один из них – холодный крашенинный, т. е., видимо, летняя накидка). В описи мужских вещей конца XVII в. из г. Ростова – также три охабня с нашивками, в том числе два суконных дорогильных – червчатый и желтый (АЮБ III, №336 – V, стб. 309 – 312, 1695 г.; 328 – V, стб. 207 – 262). Охабней, подбитых мехом, нами не встречено.
В XVIII – XIX вв. плащевидная одежда вновь получает некоторое распространение, но только у господствующих классов, преимущественно у военных. Здесь явно влияние западноевропейской моды в военной форме. Распространяются безрукавные плащи и (у некоторых конных) короткая, накидываемая на одно плечо парадная форменная одежда с рукавами, например ментики у гусар (по происхождению своему венгерские).
В первый период развития городов, кажется, не так разнообразна была верхняя теплая одежда с рукавами. Чаще всего упоминается кожух. Само название говорит, что это была одежда из кожи, шкуры животного мехом внутрь. Мало у кого из горожан не было овчинного кожуха или, как его позже стали называть, тулупа. Рядовые горожане, как и крестьяне, одевались в нагольные кожухи или более короткие полушубки (это название тоже позднее). Люди побогаче – городская верхушка, феодалы – шили роскошные кожухи, покрытые золотной византийской материей, обшитые кружевами, украшенные каменьями. В 1252 г. Даниил Галицкий так нарядился для встречи с иноземцами: «кожух же оловира грецкого и круживы златыми плоскими ошит и сапоги зеленого хза шиты золотом» (ПСРЛ II, стб. 814). Видимо, это была довольно длинная одежда, из-под которой были видны только сапоги. Дорогой кожух был желанной военной добычей (СПИ, с. 11); надо думать, что эта одежда имела важное престижное значение. Если народ носил кожухи, защищаясь от зимнего холода, то богачи и феодалы щеголяли в них и в теплое время года. У Ивана Калиты, например, было четыре кожуха, шитых жемчугом, в том числе один малиновый («червленый»), и два, украшенных, кроме жемчуга, еще металлическими бляхами – аламами (ДДГ, № 1, с. 8; Базилевич, с. 26). Кожухами во второй период называли иногда и не нагольную одежду: один из кожухов Калиты был крыт желтой объярью, а спустя полтораста лет верейский князь Михаил Андреевич завещал своему зятю князю дорогобужскому «кожух крыт камкой, подбит соболем» (ДДГ, № 80, с. 312).
В последующие же периоды горожане носили на улице разнообразную верхнюю одежду в зависимости от погоды, времени года и достатка владельца. Аналогично современной можно выделить летнюю, осеннюю (или, как мы бы сказали сейчас, «демисезонную») и зимнюю верхнюю одежду, хотя, как увидим, разница между сезонными видами одежды была не так ясно различима, как социальная. К летней, осенней или осенне-весенней мы отнесем условно верхнюю одежду из легких или более плотных тканей, но не на меху.
Излюбленной выходной одеждой для не слишком холодной погоды, носимой мужчинами и женщинами весной и осенью, была однорядка. Однорядки шили из сукна или иных шерстяных тканей «в один ряд» (т. е., по-видимому, без подкладки), что, как думают, и обусловило само название. Это была распашная длинная широкая одежда с длинными откидными рукавами и прорехами для рук у пройм. Полы ее делались спереди короче, чем сзади. «Однорятка женская сукно кармазин малиновый цвет, у ней 12 пуговиц серебряные большие на сканое дело, да однорядка женская вишневая», – сказано в описи имущества посадского человека 1672 г. Встречаем в описях и упоминание отрезов: «сукно на однорядку синее». «Однорядка лазоревая брюкишна» упомянута в завещании начала XVI в. (АЮ, № 415, с. 445).
Летом зажиточные мужчины и женщины носили внакидку («на опаш») легкие шелковые опашни свободного покроя с длинными, суживающимися к запястью рукавами, на шелковой же или бумажной подкладке. Полы опашня, как и у однорядки, были длиннее сзади; надевая его в рукава, все же не подпоясывали (Савваитов, с. 93). Такой опашень найден при строительстве Московского метрополитена в трещине стены Китай-города (Киселев, с. 157 – 158). Опашень украшали крупные пуговицы. «Опашен бархат зелен з золотом 11 пуговиц грушчатых... опашен зуфь светлозеленая амбурская 9 серебряных грановитых пуговиц...» – читаем в завещании князя Ю. А. Оболенского, составленном в середине XVI в. Всего в гардеробе этого князя было семь кафтанов (в том числе один терлик), пять однорядок, три ферязи, четыре опашня, два армяка, один сарафанец, две епанчи и шесть шуб (АФЗиХ, II, № 207, с. 207-214).
Сарафанец – длинная, довольно узкая распашная мужская одежда, давшая, как уже сказано, название и женскому сарафану, видимо, не была распространена очень широко. Упомянутая впервые к концу XIV в., она держалась до середины XVII в. только среди знати. Желтый шелковый сарафанец князя Оболенского застегивался на 23 золотых и серебряных пуговицы.
Армяк (иран. урмак), который простые люди шили из толстого домотканого сукна – армячины, был свободной халатооб-разной верхней уличной одеждой. Но знатные люди носили армяки только дома (Савваитов, с. 5) и шили из более дорогих тонких тканей: «армяк мухояр лазорев», «армяк тонкое полотенце».
Чрезвычайно парадной верхней одеждой московской знати в XVI – -XVII вв. была ферезея – длинная, прямая, несколько расклешенная книзу, широкая, с откидными рукавами. Шили ее из дорогих сукон, украшали вышивкой и даже камнями, подбивали иногда дорогим мехом (например, соболями), надевали поверх ферязи или кафтана. Ферезея, как думают некоторые исследователи (Левинсон-Нечаева, 1954, с. 312 – 315; Гиляровская, с. 72 – 74), была в XVII в. даже чем-то вроде должностной парадной одежды стольников царского двора.
Епанча, о которой мы говорили выше как о разновидности кафтана (япончица, ермулук, тур. япондже), могла представлять собой и безрукавный плащ типа бурки. Епанча теплая, на меху, называлась также ментеня (Савваитов, с. 76, 183 – 184) («ментеня камка на черевах лисьих и г.упках собольих». – АФЗиХ, II, №407, с. 207).
Пожалуй, наиболее характерной женской верхней одеждой был летник – свободный, не слишком долгополый (так, что видны были стопы), с широкими рукавами, которые назывались никапками и украшались дополнительными специальными нашивками – вошвами из другого материала: «Летник камчат черв-чат вошвы бархат с золотом зелен» (АЮ, № 248, с. 266). Вошвы, по-видимому, хранились отдельно и могли нашиваться на разные летники. Так, в завещании волоцкой княгини Юлиании (1503 г.) названы 4 летника без вошв и отдельно 12 вошв. «Вошва на одну накапку шита золотом да сажена была жемчюгом да жемчюг с нее снизан, а осталося его немного» (ДДГ, № 87, с. 349 – 350). Драгоценная вошва была, таким образом, «ограблена», но хранилась в сундуке княгини. По мнению И. Е. Забелина, летник был по большей части накладным, но делались и распашные летники, которые назывались опашница (Забелин, 1869, с. 634). В самом деле, при описании летников почти никогда не упоминаются пуговицы. Летник надевали поверх сорочки и сарафана. Это была специфически женская верхняя одежда, которую никогда не надевали мужчины. Теплый летник с такими же накапками и вошвами, но подбитый мехом, назывался кортель, кортли или торлоп (Савваитов, с. 69, 108).
В последующие периоды теплой верхней одеждой горожан – мужчин и женщин были шубы (сам термин джубба восточного происхождения). Шубы разнились весьма значительно по покрою и материалу. По сути дела, они имели одну непременную общую черту – все были меховыми. Бедные горожане, как и крестьяне, носили по-прежнему шубы преимущественно из овчины – шкур овец, гораздо реже – из козьего меха – фактически те же кожухи. У зажиточных же горожан и феодалов шубы делались из тщательно подобранных, иногда драгоценных, мехов, крылись красивой материей, украшались вышивкой, кружевом и т. п. Шубы, как и кафтаны (мы приводили и термин «кафтан шубный»), бывали разных фасонов в зависимости от моды. В частности, уже в XV в. известна «русская шуба», а позже – «шуба турская» – термины, аналогичные названиям фасонов кафтана. Богатые люди имели помногу шуб. Так, в конце XV в. у волоцкой княгини Юлиании было 11 шуб, в том числе 4 мужские: «шуба русская на соболях бархат червчат с золотом, шуба русская на соболях камка бурская с золотом тяжелая, кожух на беличьих черевих камка бурская с золотом тяжелая, шуба на куницах камка бурская с золотом и серебром» (ДДГ № 87, с. 349 – 350). Спустя более чем полстолетия в гардеробе князя Оболенского были «шуба на соболях бархатная, шуба на соболях камка 11 пуговиц серебряных резных грановитых, шуба пупки собольи наголо (т. е. не покрытая. – М. Р.), шуба кунья наголо... две шубы горностайны» (АФЗиХ, XII, № 207, с. 207 – 214). Еще на столетие позже, в 1668 г., в г. Шуе В. И. Бастанов давал в приданое за дочерью 5 шуб: «шуба атлас золотный с круживом... на горностаях, шуба куфтерная желтая камчатая на соболях, круживо кованое серебряное, пуговицы серебряны позолочены; шуба атласная цветная на куницах, круживо цепковое золотое, пуговицы серебряны золочены; шуба куфтерная алая камчатная на горностаях, круживо кованое золотое, пуговицы серебряные золочены; шуба тафта цветная на хребтах на бельих, круживо кованое серебряное, пуговицы серебряны позолочены» (АШ № 103, с. 185 – 188). Это перечисление богатых шуб стало в XVII в. мишенью демократической сатиры: в «Росписи о приданом» упоминаются: «шуба соболья, а другая – сомовья» (РДС, с. 125) (т. е. «на рыбьем меху», как любили острить позднее).
Шуба попроще, на овчине или на заячьем меху, крылась крашепиной и называлась кошуля. Кошулю носили мужчины и женщины (Савваитов, с. 65).
О покрое шуб у нас сведений мало. Можно лишь сказать, что шуба делалась обычно распашной, широкие рукава суживались к кисти; бывали и откидные рукава (у турской шубы они сочетались с обычными) (Гиляровская, с. 75). Длина шубы менялась в зависимости от фасона – немного ниже колен и почти до пят. Воротник был меховой, различных фасонов (например, у русской шубы – отложной). Это была в общем свободная одежда, но шуба турская кроилась как халат, а русская – больше в талию. Украшения те же, что и у другого верхнего платья: петлицы, пуговицы, кованое кружево, меховая опушка.
Как мы увидим ниже, шуба была, пожалуй, самым нарядным одеянием русских феодалов и зажиточных горожан. У богатых \ людей были специальные шубы разного назначения (например, столовая, санная, или ездовая, и пр.). Бедный же человек довольствовался одной, совсем не роскошной шубой. Такую простую шубу носил, например, московский митрополит Филипп в период своей ссылки (1566 – 1568 гг.). Она сохранилась как реликвия в патриаршей ризнице. Шуба длинная, прямая, с небольшими, расширяющимися внизу клиньями. Рукава, сверху очень широкие, к кисти суживаются; пуговицы (их всего 30) пришиты на правой поле, петли – на левой (следовательно, в XVI в. застежка была уже не только на левую сторону, но и «мужская» – на правую). Домотканое черно-коричневое грубое сукно покрывало обыкновенную коричневую овчину. Маленький отложной воротник был того же меха. Но по покрою шуба не отличалась ,,т тех, какие носили и феодалы (Левинсон-Нечаева, 1954, с. 309 – 310). В частности, великий князь Василий Иванович, отец Ивана Грозного, изображен на портрете в шубе того же покроя.
В последний из рассматриваемых нами периодов (XVIII – XIX вв.) верхнее уличное платье изменилось, пожалуй, больше всего, поскольку петровские новшества в области одежды касались в первую очередь тех частей костюма, которые надевались на улицу, ко двору, в гости и т. п. Что же касается людей среднего достатка и бедных горожан, то их верхняя одежда хотя и менялась довольно значительно, но сохраняла еще черты древности. Это в особенности можно сказать о средних и малых городах. Верхняя одежда горожан середины XIX в. отличалась разнообразием. Источники называют до 25 предметов. Среди них встречаем старинные: азям, армяк, гуню, зипун, кабат, кафтан, полукафтанье и шубу. У нас нет возможности проследить изменения покроя этих вещей, но несомненно, что некоторые предметы сохранили от древних времен только названия. Например, зипуном в г. Вышнем Волочке называлась не узкая одежда, надеваемая под кафтан, а «широкий армяк», видимо надевавшийся поверх остального платья на улицу (АГО 41, № 2, л. 2-4).
Из широкой верхней одежды, которую можно было носить на улице и в помещениях, шире всего был распространен длинный сюртук (описан в 22 городах – от Кадникова на севере до Новгорода-Северского на юте), который шили из сукна или нанки, с разрезом или без разреза сзади. Судя по названию, это одежда французского происхождения, но описания корреспондентов показывают, что она приспосабливалась к местным условиям. Так, в Чебоксарах носили сюртуки на меху и вате (АГО 14, № 101, л. 71 – 72), в Одоеве шили сюртуки с борами – сборками сзади, застегивающиеся на крючки, а не на пуговицы (АГО 42, № 14, л. 4), т. е. скорее похожие на поддевку. Разновидностью суртука была двубортная сибирка, которую тоже иногда шили со сборами (г. Лихвин, АГО 15, № 10, л. 6). Сибирка распространена довольно широко: она названа в восьми городах – от Мезени до Павловска. Одна песня, записанная в г. Кеми, обрисовывает характер этого верхнего платья: одежда относительно легкая. Девушка говорит про суженого, что «он не в шубе, не в кафтане, в одной легонькой сибирке» (АГО 1, № 59, л. 18). Из одежды того же типа, но иного покроя корреспонденты называют казакин – армяк со сборами (АГО 41, № 2, л. 3) и поддевку – также со сборами сзади, на крюках вместо пуговиц. У нас нет точных сведений о покрое верхней части казакина, но поддевка, судя по более поздним образцам, лацканов не имела и могла застегиваться наглухо.
В середине XIX в. мы встречаем верхнюю одежду с древним названием «свита» только в южных городах Фатеже, Бирюче, Новгороде-Северском, Краснокутске, граничащих с значительными массивами украинского населения, среди которого, как известно, это название сохранялось все время. Короткая – до колен – свита называлась в Бирюче и Новгороде-Северском свита-юпка или просто юпка (АГО 9, № 32, л. 6; 46, № 16, л. 6 об.). Свиту зачастую шили на меху, крыли нанкой, китайкой, иногда – черным сукном или черным плисом.
Из других предметов верхней одежды, видимо появившихся под влиянием соседей, дважды назван бешмет (Дедюхин, Черный Яр Астраханской губ.), короткий, до колен, сшитый из легкой материи «на манер казачьих кафтанчиков» (АГО 2, № 27, л. 1 об.).
Наиболее распространенной верхней уличной одеждой рядовых горожан был халат – широкий и длинный, из нанки или сукна, он надевался поверх комнатного верхнего платья, иногда и поверх полушубка (г. Бирючь), и подпоясывался матерчатым кушаком. Халат как будничная или даже праздничная верхняя одежда встречен в тринадцати городах – от Вологодской (г. Кадников) до Черниговской и Астраханской (г. Погар, Соленое займище) губерний. Подобного же типа одеждой были, видимо, балахон (города Пудож, Верховажский Посад), ватный капот (г. Ирбит), пониток (города Верховажский Посад, Дедюхин, Калязин), чекмень (г. Новозыбков).
Не столь широкая верхняя одежда, обычно суконная, с отложным воротником – чуйка – отмечена в девяти городах центра и юга Европейской России (от Вышнего Волочка до Но-возыбкова). Если чуйка была одеждой простонародной, впоследствии характерной для мещан, то шинель (встреченная в шести городах примерно на той же территории от Ярославской до Черниговской губ.) не как форменная одежда была характерна для людей более зажиточных, и притом следящих за модой (например, в г. Боровске – преимущественно для молодежи). Пальто, упомянутое при описании городов Чебоксары и Крапивна, было не только уличной одеждой: в пальто можно было (например, в Петербурге) и дома принимать гостей (Белинский, 1845, с. 71 – 72). Но специфически уличной меховой одеждой были бекеша (в первой половине XIX в. в ней щеголяли – ср. бекешу Ивана Ивановича в гоголевском Миргороде) и шуба. Тулуп у горожан упомянут всего один раз – в г. Погар Черниговской губ.
Женская уличная одежда в этот период была, кажется, менее разнообразной. Наряду с широко бытовавшими шубами, шубками и полушубками, о которых мы уже говорили, встречаются упоминания бурнусов (АГО 15, № 10, л. 6), манто, пальто и салопов (АГО 14, № 101, л. 71 – 72; 29, № 23, л. 2 об.; 47, № 17, л. 5 – 6 и др.). На севере, в Мезени, женщины и мужчины зимой по-прежнему носили верхнюю одежду, заимствованную у местного нерусского населения, – малицы и совики, пыжиковые шапки (Быстрое, с. 304). Из старой женской верхней одежды в XVIII – XIX вв. встречается шугай – теплый ватный халат, иногда крытый бархатом. На юге от Перемышля до Новозыбкова была распространена легкая летняя верхняя одежда – холодник. Она была короткой (не ниже колен, а иногда только до пояса), без воротника, но с капюшоном.
В четвертый период увеличивается различие между мужской и женской верхней одеждой; у горожан почти неизвестна одежда, общая для мужчин и женщин (так, могли носить разве кафтан, и то не везде). Утверждается и возникшее, по-видимому в XVI в., различие «мужского» и «женского» способа застегивать одежду – у женщин по-старому правая пола заходит на левую и застежка слева, у мужчин – левая на правую и застежка справа.
ГОЛОВНЫЕ УБОРЫ
В первый период развития городов рядовые горожане, как и крестьяне, носили меховые, валяные и плетеные шапки различных фасонов. По изображениям на фресках киевского Софийского собора и на русальских браслетах, о которых уже говорилось, известны островерхие, высокие, с несколько свисающими (обычно назад) концами клобуки или колпаки, в которых изображали скоморохов и гусляров. Возможно, это – ритуальные головные уборы.
Хорошо известны по изображениям также полусферические, с меховой опушкой шапки, составлявшие важнейшую регалию князей (Арциховский, 1944, с. 18 – 30). Фасон этот оказался чрезвычайно устойчив. Получив в XIV в. в подарок золотую тюбетейку бухарской работы, московские князья велели приделать к ней соболью опушку, так что тюбетейка стала похожей на традиционную княжескую шапку и только тогда превратилась в великокняжеский, а затем царский венец, по образцу которого вплоть до XVIII в. делали венцы русских царей.
Но вернемся к головным уборам рядовых горожан. Упомянутая ранее валяная темно-серая шапка XIV – XV вв. напоминает бытовавшие еще в XIX в. у крестьян грешневики, а плетенная из корней шляпа XIV в. – круглая, с плоской тульей и широкими полями (как у позднейшего украинского бриля) – бывшие в моде в Европе в конце прошлого – начале нынешнего столетия «канотье» (Кирпичников, 1969, с. 24; Колчин, 1968, с 85).
Во второй и третий период мужские головные уборы отличались разнообразием. Фасоны их претерпели значительные изменения, как и мужские прически, что иногда было взаимосвязано: например, в XV – XVI вв. волосы стригли совсем коротко, как мы бы сейчас сказали, «под машинку» (Арциховский, 1970, с 296; Гиляровская, с. 82 – 83), поскольку вошло в моду ношение круглой шапочки вроде восточной тюбетейки, закрывавшей только макушку, – тафьи или скуфьи. Привычка к такой шапочке уже в XVI в. была так сильна, что Иван Грозный, например, отказывался снимать тафью даже в церкви, несмотря на требования самого митрополита Филиппа (Костомаров с. 71). Тафья или скуфья могла быть простой темной (у монахов) или богато расшитой шелками и жемчугом.
Пожалуй, наиболее распространенной формой собственно шапки был по-прежнему колпак – высокий, кверху суживавшийся (иногда верх заламывался и отвисал). Внизу у колпака были узкие отвороты с одной – двумя прорехами, к которым прикреплялись украшения – пуговицы, запоны, меховая оторочка. Колпаки в XVI – XVII вв. были распространены чрезвычайно широко. Они были вязаными и шитыми из разных материй (от бели и бумаги до дорогих шерстяных тканей). Известны колпаки спальные, комнатные, уличные и парадные. В завещании начала XVI в. раскрывается любопытная история о том, как русский князь Иван взял у своей матери – волоцкой княгини – «во временное пользование» разные фамильные драгоценности, в том числе серьги из сестриного приданого, и пришил себе на колпак, да так и не отдал (ДДГ, № 87, с. 349 – 350). Должно быть, этот колпак был очень нарядным головным убором щеголя. Столетием позже среди имущества Бориса Годунова упомянут «колпак саженой; на нем 8 запон да на прорехе 5 пуговиц» (Савваитов, с. 55). Разновидностью колпака был в XVII в. науруз, имевший в отличие от колпака небольшие поля и также украшенный пуговицами и кистями (Савваитов с. 84). Поля науруза были иногда загнуты вверх, образуя острые уголки, верх закруглен, что любили изображать миниатюристы XVI в., отличая русский головной убор от татарского (Громов, 19776, с. 206 – 208).
Среди зажиточных горожан были в XVII в. распространены мурмолки – высокие шапки с плоской, расширяющейся книзу (наподобие усеченного конуса) тульей и с меховыми отворотами в виде лопастей, пристегивавшимися к тулье двумя пуговицами. Мурмолки шили из шелка, бархата, парчи и украшали дополнительно металлическими аграфами.
Теплыми головными уборами мужчин были меховые шапки. Бедный человек носил шапку из овчины, богатый – из дорогих мехов, крытую яркими материями. Среди фасонов мужских шапок источники называют треух, или малахай, – шапку-ушанку, такую же, как и у женщин. Наиболее парадной была горлатная шапка, высокая, расширяющаяся кверху, с плоской тульей. Упоминаются также «черевьи» шапки.
Подобно тому как принято было надевать при парадных выходах одну одежду поверх другой (например, зипун – кафтан – однорядку или шубу), надевали и по нескольку шапок: тафью, на нее колпак, а поверх него еще горлатную шапку (Костомаров, с. 72).
Особые головные уборы (разного рода клобуки) были у духовных лиц различных рангов.
Петровские реформы обязали городскую верхушку носить парики и шляпы современных европейских фасонов. И в дальнейшем эти слои городского населения неукоснительно следовали европейской моде даже тогда, когда правительство с ней боролось. Например, в 1796 г. было запрещено носить «якобинские» круглые шляпы, но этому запрету подчинились только в столицах и то ненадолго (Толченое, с. 316). В первой четверти XIX в. вошли в моду высокие твердые цилиндры, а для прогулок – мягкие широкополые фетровые шляпы, получившие по имени популярного южноамериканского политического деятеля название боливар.
Все эти новшества не коснулись, однако, широких слоев горожан (если не считать, конечно, чиновников и вообще всех, носивших форму – по большей части с треуголками). И в 40 – 50-х годах XIX в. в особенности в средних и малых городах мужчины носили суконные и войлочные шапки старинных фасонов наряду с новомодными фуражками и картузами (АГО 25, № 10, л. 7 – 8), зимой – меховые шапки и треухи. Однако такие головные уборы, как колпаки, мурмолки, тафьи и пр., уже не встречались.
Женские головные уборы в городах долгое время были, подобно крестьянским, гораздо сложнее, чем мужские, вследствие прочно укоренившегося древнего обычая, согласно которому волосы замужней женщины должны были обязательно быть целиком закрыты.
В IX – XIII вв. наиболее распространенным у горожанок был, кажется, полотенчатый головной убор – повой, или убрус. Длинный кусок ткани вроде полотенца обвивался вокруг головы, закрывая целиком волосы женщины. Оба конца могли спускаться на плечи и грудь (см. цветную вклейку).
Археологические находки позволили реконструировать у богатых русских горожанок этого времени как полотенчатый головной убор с аппликацией и вышивкой (Шеляпина, с. 54), так и более сложную рогатую кику с вышитыми золотом кринами на очелье (Даркевич, Фролов, с. 342 – 352). Кичкообразный головной убор с колтами реконструирует для черниговской горожанки Б. А. Рыбаков (Рыбаков, 1949, с. 55). П. П. Толочко, на наш взгляд без конкретных оснований, распространил этот убор на Киевщину (Толочко, 1980, с. 191). Для северных областей сведений о головном уборе древнерусских горожанок нет, но в крестьянских погребениях Вологодской обл. найдены украшения, принадлежащие, по мнению исследователей, как полотен-чатым головным уборам – покрывалам, так и расшитым бляхами кокошникам (Сабурова, 1974, с. 92). Таким образом, уже в первый период развития городов можно проследить все три типа головных уборов, бытовавших в древности и развившихся позднее – повой, кичку и кокошник.
О втором периоде – XIV – XV вв. – в источниках сведений почти нет. На упомянутой уже иконе «Молящиеся новгородцы» знатная новгородская женщина изображена в повое. Можно думать, что продолжали развиваться и две другие формы женского головного убора.
К третьему периоду – XVI – XVII вв. – относится множество упоминаний, описаний, изображений и некоторое количество реалий (частей головного убора, сохранившихся или найденных при раскопках).
Основные части сложного женского головного убора перечислены в свадебном чине, рекомендованном в XVI в. Домостроем. При приготовлениях к свадьбе предписывалось на блюдо возле «места» молодых в доме невесты «положити кика, да положити под кикой подзатыльник, за подубрусник, да волосник. да покрывало» (ДЗ, ст. 67, с. 166 – 167, 175 – 176).
Подубрусник, или повойник, представлял собой легкую мягкую шапочку из цветной материи; под него и убирались заплетеные в две косы волосы женщины. Сзади повязывался для той же цели одинаковой с повойником расцветки платок – подзатыльник. Поверх всего надевали убрус – полотенчатый, богато вышитый головной убор, закалывавшийся специальными булавками (иное его название – шлык); другой вариант головного убора – названный Домостроем волосник – сетка с околышем из золотных или вышитых золотом материй. Археологические находки волосников в погребениях знатных женщин датированы
XVI и XVII вв. В Москве на ул. Фрунзе (на территории бывшего Знаменского монастыря) под надгробной плитой 1603 г. найден волосник (Рабинович, 1964, с. 281), на околыше которого вышиты изображения единорогов – символ смерти. Возможно, этот волосник был заготовлен хозяйкой специально, как смертная одежда. Волосники встречены и в погребениях цариц. По мнению И. Е. Забелина, волосник надевали иногда и вместе с убрусом – под убрус или поверх нею (Забелин, 1869, с. 600).
Наконец, главной частью головного убора была (очевидно, в тех случаях, когда поверх волосника не надевался убрус) кика, или кичка, – символ замужества. Кика имела мягкую тулью, окруженную жестким, расширяющимся кверху подзором. Она была крыта яркой шелковой тканью, спереди имела расшитое жемчугом чело, у ушей – рясы, сзади – задок из куска бархата или собольей шкурки, закрывавший затылок и шею с боков. Поверх кики надевался иногда еще платок, так что оставалось видно чело (Гиляровская, с. 103).
Кроме кики, источники XVII в. называют сороку и (чаще) кокошник, но исследований древней конструкции этих уборов пока нет, сам же характер упоминаний не позволяет о ней судить. Исследователи отмечают связь упоминаемых в XVI –
XVII вв. кики, сороки и кокошника с женскими головными уборами, бытовавшими у крестьян и даже у горожан еще в середине XIX в. «В некоторых захолустьях, – писал П. Савваитов, – еше и в настоящее время можно видеть не только у крестьянок, но даже у горожанок головной убор, похожий на бурак или кузовок, иногда с рогами, сделанными из лубка или подклеенного холста, обтянутый позументом или тканью яркого цвета и украшенный разными вышивками и бисером, а у богатых баб даже жемчугом и дорогими камнями». Но разницы между кикой, сорокой и кокошником Савваитов не видел (Савваитов, с. 56). В. И. Даль писал о сороке: «Это некрасивый, но самый богатый убор, уже выходящий из обычая; но мне самому еще случалось видеть сороку в десять тысяч рублей» (Даль, т. IV, с. 281). Роскошные, шитые золотом сороки и кокошники не раз названы в составе приданого богатой горожанки XVII в. (см. приложение II). Богато вышитую свадебную сороку-золотоломку, которую молодуха носила по праздникам и в первые два-три года после свадьбы, для XIX – начала XX в. отмечает Г. С. Маслова (Маслова, 1984, с. 16).
К. А. Авдеева, описывавшая в 1842 г. одежду жителей Курска, отмечала, что «прежде, когда во всех богатых домах носили русскую одежду, кокошники низали дорогим жемчугом с каменьями»; такой кокошник стоил больше тысячи рублей (Авдеева, 1842, с. 58). Намечающиеся в источниках различия скорее социальные, чем территориальные: сорока и кика – у посадских людей, кокошник – у феодалов и высшего слоя купцов. Если вспомнить, что в середине XVII в. Мейерберг изобразил московскую крестьянку в кичкообразном (расширяющемся кверху) головном уборе (Мейерберг, 1903, с. 86), то можно предположить, что в центральных русских землях (бывших Московском и Владимирском княжествах) по крайней мере в XVII в. существовал женский кичкообразный головной убор. Кокошники же были принадлежностью туалета знатных и богатых женщин повсеместно. В северных русских землях какие-то твердые головные женские уборы существовали и до XIII в. Но кика и сопровождавшие ее части головного убора, вероятно, имели большее распространение и поэтому еще в XVI в. вошли, как мы видели, в такое общерусское руководство к устройству семейной жизни, как Домострой.
Итак, традиционный, очень сложный по составу женский головной убор, который не снимали и дома, был характерен для IX – XVII вв. и удержался у некоторых социальных слоев горожан почти до XIX в.
Выходя на улицу, женщина зачастую надевала поверх этого убора платок или (у зажиточных слоев населения) шапку или шляпу.
Источники знают, помимо общего названия «шапка» и «шляпа», также специальные термины, обозначавшие женские Уличные головные уборы различных фасонов: каптур, треух, столбунец и даже чепец. Женские шляпы были круглыми, с небольшими полями, богато украшались шнурами из жемчужных и золотных нитей, иногда драгоценными камнями. Шапки были меховыми, по большей части с матерчатым верхом. Шапка-столбунец была высокой и напоминала мужскую горлатную шапку, но суживалась кверху и имела дополнительную меховую опушку на затылке. Каптур был круглым, с лопастями, закрывавшими затылок и щеки, треух напоминал современные ушанки и имел верх из дорогих тканей [Забелин, 1869, с. 577 – 603; Гиляровская, с. 105; Савваитов, с. 149 – 150). Иногда платок – фата – повязывался и поверх меховой шапки, так что угол его свешивался на спину. «Шапка польская с куницей, верх камчатной, треух куней верх изобравной»; «шапка женская, шитая битым золотом, с круживом низаным... шапка горлатная лисья» (всего перечислено пять шапок); «каптур соболей наголной»; «чепец косой камчатной красной, круживо золотое с серебром» (всего перечислено три чепца), – читаем в источниках XVI – начала XVIII в. (Пенза, 1701 г. – АЮБ, III, № 334 – IX, стб. 300; Шуя, 1668 г. – АШ, № 103, с. 186, 198; 1576 г. – АЮ, № 248, с. 266; конец XVII в. – АЮБ III, № 328 – IV, стб. 267).
Подобные данные о головных уборах горожанок содержатся в ответах на Программу Русского географического общества. Относясь формально к концу четвертого периода – середине XIX в., они характеризуют и время несколько более раннее: иногда корреспонденты писали не только о том, что бытовало в их время, но и о том, что отмирало или было уже вытеснено новыми головными уборами. Нужно отметить и то, что многие корреспонденты описывали только платье горожанок, не касаясь вовсе головного убора; данные и в этом случае получились неполные.
Наиболее распространен в середине XIX в. был головной платок. Он упомянут в 27 городах: от Пудожа на северо-западе до Новгорода-Северского на юге. При этом иногда названы особые местные формы головного платка – повязка (Медынь, Лихвин, Перемышль, Фатеж), подбериха – платок, сшитый из разноцветных лоскутов (Пудож), косынка (Ирбит, Валдай, Корчев, Ядрин), иногда богато украшенная фатка (Козмо-демьянск). Молодые женщины носили яркие платки, пожилые – темные (АГО 14, № 87, л. 4). Во многих северных городах (Усть-Сысольске, Екатеринбурге, с которого брали моду жители многих уральских заводов, Белозерске, Торопце, Галиче, в городах Ярославской губ.) еще носили кокошники. Из Дмитрова сообщали, что кокошник уже вытеснен (значит, незадолго до того он здесь бытовал), в Мещовске кокошник донашивали еще старухи. Из южных городов кокошник отмечен в Валуйках и (как праздничный убор) в Павловске. Зачастую поверх кокошника надевали платок (Валуйки), шаль (Торопец), фату (Ярославская губ.), покрывало (Урал). Из старинных мягких головных уборов встречен повойник (Мезень, Пудож, Великие Луки, Торжок, Курск, Ливны, Новозыбков). В Мезени и Новозыбкове повойник тоже обвязывали платком. Рогатая кика отмечена только в Нижнем Тагиле (тогда еще не получившем статуса города). В Краснокутске горожанки носили украшенный очипок.
Довольно широко распространились уже новомодные головные уборы – разного рода чепцы и шляпки (Пудож, Великие Луки, Торопец, Петровск, Кашин, Чебоксары, Мещовск, Ефремов, Новгород-Северский, Павловск; из Корчева писали, что чепцы и шляпки носят, но еще редко).
Девушки в течение всего рассматриваемого нами времени были свободны от описанных выше жестких предписаний, касавшихся только головного убора замужних женщин и вдов. Уже на древних изображениях можно увидеть девушек с распущенными или с заплетенными (по более поздним данным – в одну или две косы) волосами. Волосы придерживал венчик – узкая полоска металла или материи, охватывавшая лоб и скреплявшаяся на затылке. Более сложный, богато украшенный венчик назывался коруной. Коруна была, кажется, более распространена в городах. Венчик и коруна не закрывали ни темени, ни спускавшихся на плечи или заплетенных волос девушек. Так девушки ходили дома, а в теплое время и на улице. Так было и во второй, и в третий периоды развития городов. «Девушки ходят с открытой головой, нося только укрепленную на лбу богатую повязку; волосы девушек спадают до плеч и с гордым изяществом заплетены в косы», – писал иностранец в 1698 г. (Корб, с. 243). В XVI – XVII вв. девушки нередко и завивали волосы, носили их по-прежнему распущенными или заплетали в косу (причем старались заплетать возможно слабее, чтобы коса казалась толще) и перевивали пряди нитками (Забелин, 1869, с. 577). Девичью косу украшал косник, или накосник, – вплетеная в нее золотная нить, или, чаще – треугольная привязка, обычно на жесткой основе, богато расшитая нитками и жемчугом, окаймленная кружевом или металлическими пластинками. Древний венчик назывался в этот период перевязкой и делался из шелковых, а у богатых – и из золотных нитей. Украшенная на лбу шитьем (иногда – жемчугом), перевязка называлась также челом или челкой; если орнамент шел по всей окружности – венком или венцом. Старинное название – «коруна» – сохранил венец с зубцами по верхнему краю, «городками» (Забелин, 1869, с. 277 – 580; Гиляровская, с. 105).
Заметим в заключение, что оба названия – и зипун, и кафтан – тюркские и в Россию могли попасть от турок и от татар.
Кафтан был верхней одеждой мужчин и (реже) женщин, комнатной и легкой уличной, а иногда – и зимней («кафтан шубный»). В зависимости от назначения и моды кафтан шили длиннее или короче (до колен или до лодыжек), свободный или в талию, но всегда из плотной, относительно хорошей материи, на подкладке, в подавляющем большинстве случаев распашной, причем правая пола заходила на левую. По борту располагались обычно 8 – 12 пуговиц (или завязок). Трудно сказать, когда именно появился и как распространился на Руси кафтан. Упомянутый нами арабский путешественник X в. называет хафтаном роскошную парчовую верхнюю одежду (переводчик подчеркнул, что это не тюрко-татарский кафтан). Русские же источники до XV в. не знают названия «кафтан». Тем более важно, что в XVI – XVII вв. оно распространяется на очень широкий круг одежд, так что понадобились дополнительные обозначения – русский, турский, польский, венгерский, становой, терлик, емурлук и т. д! (Савваитов, с. 52-54; Левинсон-Нечаева, 1954, с. 309-328; Гиляровская, 1945, с. 69 – 72), указывающие на детали покроя и отделки, связанные с модой. Так, турский кафтан был длинным, свободного покроя, застегивался только у шеи, рукава имел длинные, иногда откидные. Становой кафтан в конце XVII в. был тоже довольно длинный, с широкими рукавами, но скроен в талию (охватывал стан), а внизу – с косыми клиньями; русский кафтан был примерно того же покроя, но клинья имел прямые, так что образовывались фалды; польский и венгерский кафтаны отличались преимущественно покроем рукавов, богатством украшений и нашивок; терлик был довольно коротким, с перехватом в талии (или даже отрезной, со сборами) и имел застежку в виде лифа с клапаном на груди возможно, надевался через голову); емурлук-епанча, как и кебеняк (кибеняк, укр. кобе-няк. – Савваитов, с. 54 – 55), был, собственно, суконным или даже войлочным плащом-дождевиком – длинным, с прямыми длинными рукавами и небольшими сборами на боках. Иногда емур-лук пропитывался жиром («емурлук олифленый»).
Кафтаны шили обычно с таким расчетом, чтобы они приоткрывали сапоги и не мешали шагу – спереди несколько короче, чем сзади. Воротник был небольшой, стоячий (иногда пристяжной – «козырь») или совсем отсутствовал; тогда было видно богато украшенное ожерелье – пристяжной воротник рубахи или зипуна. Рукава, если они не были откидными, украшались запястьями – богато орнаментированными манжетами, борт – петлицами, кружевом. Источники называют кафтаны из дорогих материй – атласные, бархатные, байберековые, камчатные, объяринные, тафтяные, зуфные, суконные, мухояровые, а также и более скромные: крашенинные, сермяжные, бараньи, козлиные (по большей части у простонародья). Кафтан был настолько распространенной одеждой, что уже в XVI в. в русских городах были специалисты-портные – кафтанники (Чечулин, 1889, с. 339).
Нужно сказать, что кафтаном называлось и вообще всякое верхнее платье, а позднее, когда усилилось влияние западноевропейского костюма, соответствующая «немецкая» одежда – жюстокор – стала называться кафтаном, а надеваемая под нее аналогичная зипуну веста – камзолом. Короткий, в талию кафтан назывался иногда полукафтаньем. Эта разница между длинным, долгорукавным кафтаном и короткополой нижней одеждой – зипуном или камзолом – отчетливо обозначалась еще в XIX в., как явствует из известной басни И. А. Крылова «Тришкин кафтан» (Крылов, с. 105). В зажиточном хозяйстве было помногу кафтанов. Так, среди имущества князя Ю. А. Оболенского в середине XVI в. названы пять кафтанов: «Кафтан на пупках собольих, кушаки цветные с золотом, пуговиц 9, кафтан желт на бельих черевях, – кафтан камка... косой ворот, подложен тафтою, кафтан турской 10 пуговиц серебряных... кафтан косой ворот...» (АФЗиХ III, с. 207 – 214). В конце XVII в. в описи одного богатого приданого (г. Ростов) перечислены десять кафтанов – камчатый на лисицах, турский с золотой нашивкой, атласный зеленый холодный, байберековый шелковый, остальные попроще – два новых бараньих, два суконных, два кумачовых теплых «детинных» (АЮБ III, № 328, стб. 267-269). Интересно, что в приданое давались и детские кафтаны, правда не особенно богатые.
Из предметов одежды, близких по назначению к кафтану, следует назвать сарафан – длинную нарядную мужскую одежду XIV – XVI вв. (ПСРЛ, XI, с. 27), а для XVI – XVII вв. – кабат – теплую одежду с длинными рукавами. Кабат носили только дома и шили поэтому из скромных материй (Левинсон-Нечаева, 1957, с. 309). В XVI в. в придворной среде появилась специальная одежда для верховой езды – чуга, похожая на кафтан, но с перехватом в талии. Эту одежду можно сопоставить с кавказской чохой – первоначально городской одеждой, распространившейся, как думают исследователи, повсеместно у многих народов Северного Кавказа и Закавказья (Студенецкая, с. 261, 263). Проникновение ее на территорию Московского государства объясняется, по-видимому, оживлением политических и культурных связей с Северным Кавказом, когда царь Иван IV женился на княжне Марии Темрюковне.
Не вполне ясной по своим функциям представляется часто упоминаемая в источниках того времени среди предметов одежды ферязь. Чаще всего это была длинная (почти до лодыжек) свободная верхняя одежда с длинными, суживающимися к запястьям рукавами, распашная, застегивавшаяся на три-десять пуговиц или завязок, украшенная длинными нашивными петлями. Ферязь могла быть холодной – на подкладке или теплой – на меху. Судя по тексту источников, ферязь иногда накидывалась поверх кафтана, чуги или полукафтанья, как плащ (бывали ферязи и без рукавов), иногда же надевалась под кафтан, как зипун (Савваитов, с. 157; Гиляровская, с. 41). Возможно, турецкое слово «ферязь» (ферадже, фередже), обозначавшее у турок мужское и женское длинное платье с широкими рукавами, служило названием для нескольких одежд, различавшихся по покрою и функциям. В. О. Ключевский считал, что если у зажиточных людей ферязь надевалась на кафтан, то у простонародья – на рубаху. Дворянин, выходя на улицу, надевал поверх ферязи еще охабень (Ключевский, с. 172).
И кафтан, и зипун, и свита упоминаются изредка и среди одежды горожан середины XIX в.: кафтан – -почти повсеместно, зипун – на Севере (в Усть-Сысольске и Вышнем Волочке), свитка – на Юге (в Ефремове и Краснокутске). Иногда видно, что значение этих названий в разных городах неодинаково. Так, в Усть-Сысольске зипун был шерстяным, коротким, коричневым, а в Вышнем Волочке зипуном называли широкий армяк, т. е., вероятно, длинную одежду. В Краснокутске свитка была короткой, а в Ефремове, очевидно, длинной – «вроде шинели без капюшона». Можно предположить, что в XIX в. оба эти вида одежды все более приобретали значение уличной, а непосредственно на рубаху стали надевать жилет.
Жилет представляет, с нашей точки зрения, особый интерес для изучения русской одежды. Дело в том, что эта часть «европейского» костюма позже получила широкое распространение у русских как в городе, так и в деревне. По нашему мнению, причиной такого быстрого и широкого распространения жилета была его чрезвычайная схожесть с древней славянской короткой безрукавной одеждой – кептарем, удержавшимся у украинцев почти до наших дней. Но у русских, насколько нам известно, безрукавной мужской одежды в древности не было. И распространение жилета началось в XIX в., кажется, с тех областей, которые были ближе к украинцам и западным славянам. В середине XIX в. жилет еще не распространился широко. Он упоминается в материалах Географического общества в шести городах: Нов-городе-Северском, Сураже, Ядрине, Пудоже и Боровске (АГО, № 16, л. 6; 33, № 5, л. 3; 25, № 10, л. 9), причем в Боровске особо отмечено, что жилет носит молодежь (АГО 15, № 48, л. 2 об). Вспомним, что из Петербурга и Москвы, а также некоторых других крупных городов сведений не поступило, – а там как раз и носили жилеты. Жилеты делались из довольно плотной яркой материи различных цветов. В высших слоях городского населения было принято носить жилет поверх рубахи (которую в этом случае заправляли в брюки), но под верхней длиннополой одеждой – сибиркой, сюртуком и т. п. В одной жилетке можно было быть только дома, да и то лишь в кругу семьи. Простонародье носило жилетку поверх рубахи, надетой навыпуск, не надевая летом ничего сверху; так ходили дома и на улице. Короче говоря, жилет в этом случае употреблялся так, как традиционный кептарь.
Домашнее платье долго еще оставалось таким же, каким было до Петра. Реформа одежды коснулась в основном городской верхушки – господствующих классов, которые стали носить форменную одежду западноевропейского образца. Принятая тогда в Западной Европе французская мода предписывала ношение мужчинами короткой и узкой облегающей одежды – весты, на которую надевался широкий и длинный жюстокор, украшенный отворотами воротника, фалд, обшлагов, со множеством красивых пуговиц. В России эти две одежды более известны под названием «камзол» и «кафтан». В конце XVIII в. в Петербурге все служащие (кроме военных и почтовых, имевших свои мундиры), а также «именитые граждане» и «знатные мещане» носили мундир Санкт-Петербургской губернии – светло-синий кафтан с блестящими пуговицами (Георги, с. 604) в то время как простонародье одевалось еще в старинное русское верхнее платье.
Среди высших слоев горожан распространилась мода и на гражданское западноевропейское верхнее платье – фраки с открытой грудью и узкими фалдами сзади. Эта одежда преследовалась при Павле, увидевшем в ней признак сочувствия революционной Франции. Побывавший в 1796 г. в Петербурге дмитровский купец И. А. Толченов писал: «Из некоторых странных идей монарха (Павла I. – М. Р.) замечательна в столицах по небывалости та, что строго запрещено носить всякого звания людям фраки и жилеты, а вместо их повелено надевать немецкие кафтаны и длинноватыя камзолы...» (Толченов, 1974, с. 316), т. е. вернуться к моде середины века.
В середине XIX в. корреспонденты Географического общества отмечали, что городская верхушка («благородные») если не носила мундиров, то одевалась согласно последней (по их понятиям) западноевропейской моде, законодателем которой по-прежнему был Париж.
Мы уже говорили, что использованные нами источники упоминают поневу лишь изредка, и то как материал, но никогда – как одежду. Однако на древних изображениях поневу можно различить (Рыбаков, 1967, с. 97 – 99). Думается, что понева, так широко распространенная среди сельского населения Древней Руси, обязательно должна была существовать и среди горожанок на первом этапе развития городов, рост которых, как не раз уже говорилось, шел преимущественно за счет сельского населения. Но по каким-то причинам эта одежда в городах не удержалась, быстро и бесследно исчезла. И городские ремесленники-поневники обслуживали в основном сельское население. Как мог идти процесс исчезновения поневы в городах, позволяет представить интересное наблюдение В. Ю. Крупянской, относящееся к гораздо более позднему периоду. Женщина, вывезенная в молодой еще тогда город Нижний Тагил в 1820-х годах из Тульской губ. (где, заметим, в XIX в. были распространены и сарафан и понева – ИЭАР, карта 40), и в Тагиле носила традиционный южнорусский костюм, в том числе поньку (по описанию это была понева с прошвой), но эта одежда не удержалась, и позже женщины-тулянки в Нижнем Тагиле носили сарафаны (Крупянская, Полищук, с. 120).
У феодалов и, вероятно, у верхушки городского населения в IX – XIII вв. женской одеждой, надеваемой поверх рубахи, было платье (древнее название этой одежды неизвестно) из дорогих материй ярких цветов. Платье, как и рубаха, было, судя по изображениям, узким, облегающим фигуру, и подпоясывалось цветным поясом.
Трудно сказать, когда в точности появилась такая в дальнейшем распространенная женская одежда, надеваемая поверх рубахи, как сарафан. Особые затруднения создаются еще тем, что сам этот (не русский) термин первоначально относился в русских источниках XIV в., как уже сказано, к мужской одежде и в дальнейшем сосуществовал с несколькими другими терминами, обозначавшими один и тот же тип одежды. В документах XV в. сарафан не упоминается. Но начиная с XVI в. таких упоминаний много. В первом из них – духовной князя Ю.А.Оболенского (1547 – 1565 гг.) – среди мужской одежды – кафтанов и терликов – находим «сарафанец шелк желт... на нем 23 пуговицы обвираны золоты да серебряны» (АФЗиХ II, с. 207 – 214). В том же завещании названо много женской одежды, но среди нее сарафан (или сарафанец) не встречается. Нет такого названия и ни в одной из духовных грамот удельных и великих князей XIV – XVI вв. Вместе с тем известна женская накладная одежда того же времени, называвшаяся ферязь, сукман, шубка (Куфтин, с. ПО – 120). Впоследствии эти и другие термины (шушун, костолан, носов) сосуществовали с термином «сарафан», служа названиями женской комнатной одежды, которую носили поверх рубашки. Термин «сарафан» для мужской одежды во второй половине XVII в. не употреблялся. Таким образом, очевидно, что сарафаном стали называть женскую одежду, существовавшую ранее, а вероятно и какие-то новые виды ее, созданные в городах под влиянием одежды зажиточных классов и служилых людей и оттуда распространившиеся в деревню (Куфтин, с. ПО – 115, Маслова, с. 642 – 643). Предположения Б. А. Куфтина о том, что одежда, позже названная сарафаном, могла развиться из первоначального комплекса женской одежды с поневой (из набедренной одежды, получившей лиф и лямки, или из наплечной одежды, удлинившейся, а иногда и утратившей рукава), что изменения эти могли начаться еще в период освоения славянами северных областей позднейшей России и протекать под влиянием одежды южно- и западнославянских, летто-литовских, финно-угорских, скандинавских и даже (опосредствованно) западноевропейских народов, например населения Франции (Куфтин, с. 113, 117), представляются обоснованными, но, оставаясь в пределах наших источников, нельзя этих предположений ни подтвердить, ни опровергнуть, поскольку в нашем распоряжении нет подлинных вещей XIII – XVI вв. или достоверных изображений их, на которых был бы ясно виден покрой.
В Домострое сарафан упоминается несколько раз (Д., ст. 30 – 39; ДЗ, ст. 67), причем в свадебном чине это именно женская одежда. В дальнейшем в течение XVI и XVII вв. число упоминаний сарафана постепенно увеличивается, а в XVIII – XIX вв. сарафан повсеместно был основной одеждой русских горожанок как на севере, так и на юге России. Однако картина распространения этой одежды неясна прежде всего потому, что сам термин распространялся медленнее, чем обозначаемая им одежда. Думается, что упоминаемые источниками женские шубы и шубки, в особенности последние, были одеждой того же типа, что сарафан. Название «шубка» сохранилось за сарафанами еще и в XIX в. во Владимирской, Московской, Рязанской, Калужской, Тульской и многих других губерниях (ИЭАР, карта 43). В начале XVI в. в упомянутой нами духовной грамоте княгини Юлиании Волоцкой названо три теплых шубы на различных дорогих мехах и семь шуб без меха, сделанных из разных шерстяных материй. Таково же примерно соотношение и в духовной князя Оболенского – одна меховая шуба и четыре шубки без меха. В начале XVI в. в одном завещании упомянута «шубка женская зелена»; такая же зимняя суконная – «брюкишна» – шубка была заложена в 1576 г. В XVII в. соотношение остается прежним. В документах, где указана цена вещей, ясно видна разница между дорогой теплой шубой и относительно дешевой холодной шубкой. В приходной книге Дорогобужского монастыря (1603 – 1604 гг.) последняя даже названа «шубенкой» и стоила менее трех алтын (ДДГ, № 87, с. 349-350; АЮ, № 415, с. 444-445; АФЗ и X, II, № 207, с. 212; АЮ; № 248, с. 266). Шуянка М. Ф. Зубова отдала за долг в 3 р. пять шубок – три тафтяных и одну киндячную холодные и одну крашенинную теплую (АШ, № 137, с. 246 – 247). Средняя цена получается 20 алтын за шубку. Но, если учесть, что теплая должна была стоить дороже, цены холодных получаются и того меньше. В конце XVII в. хорошая меховая одежда стоила десятки рублей. Так, в приданом, которое давали в 1696 г. за сестрой братья Нестеровы, богатая шуба, украшенная золотым кружевом, оценена в 24 р. 50 к. 2 д. Там же упомянуты еще две шубы – «осинового» и «василькового» цвета, стоившие почти втрое дешевле (АЮБ, III, № 334-VI, стб. 312-314). Не идет ли в этом случае речь о сарафанах? На ту же мысль наводят и случаи, когда шубы (например, в описи приданого из г. Быхова, 1695 г.) перечислены через одну с телогреями (АЮБ, III, № 334 – VIII, стб. 298 – 300), поскольку известно, что позже телогрею носили с сарафаном (как мужчины – зипун с кафтаном). Возможно, в приданое давали несколько дорогих костюмов, каждый из которых включал телогрею и сарафан.
Несколько раз встречено в документах еще одно из названий сарафана – саян: в г. Егорьевске в 1660 г. и в Старом Быхове в 1663 г. В первом случае речь шла о шелковых одеждах – тафтяной и атласной, во втором – о синей суконной (АЮБ, III, № 928 - I, стб. 260-261; АМГ, III, № 627, с. 524).
Из наших источников видно, что сарафаном, или шубкой (оба термина, по мнению исследователей, восточного происхождения), называлась женская комнатная одежда в виде цельного платья (с рукавами или чаще без рукавов) или высокой юбки на лямках, накладная (надеваемая через голову) или распашная (застегивавшаяся спереди на пуговицы, иногда очень красивые и дорогие). Из-под сарафана могли быть видны расшитые ворот, рукава и подол верхней рубахи – спидницы.
Сарафан шили в большинстве случаев из красивых цветных материй (простейшие – из крашенины, богатые – из дорогих привозных тканей). Украшали их галуном, кружевом, драгоценными пуговицами (по подсчетам П. Савваитова, сарафан мог иметь 13 – 15 пуговиц – Савваитов, с. 179), реже – вышивкой (Маслова, 1978, с. 16). Источники упоминают, например, «шубку женскую холодную, атлас красный, круживо кованое золотное» (АЮБ, II, № 126 – XV, стб. 20). «Кунтыш камчатный, круживо золото и серебряно, огонки бобровые» – так обозначает роспись приданого XVII в. богатый, отороченный мехом сарафан (АЮБ, III, № 328 – IV, стб. 266 – 267). В другой подобной же росписи упомянуты два сарафана – дорогой «шушун сукна красного с нарядом» и гораздо более дешевый «крашенинник с нарядом» (АГО I, on. 1, № 3, л. 21 об.). В приданом волоцкой княжны конца XV в. находим шубы красного, багряного и светло-зеленого цвета из дорогого фландрского и английского сукна (ДДГ, № 27, с. 349 – 350). Суконный сарафан – «шубка женская зелена брюкишна» – встречается и в документах XVI в. (АЮ, № 248, с. 266). Вместе с тем в доме довольно зажиточного феодала в XVIII в. могли быть и относительно дешевые крашенинные сарафаны (АЮБ III, № 329, стб. 271). Наблюдаемая в источниках XV – XVII вв. неточность разграничения терминов «сарафан» и «шуба», как видно, существовала и в более позднее время. Еще в середине прошлого столетия в некоторых северных городах сарафаном называлась как комнатная одежда на проймах, с «золотым» поясом, так и аналогичная по покрою распашная (но, видимо, все же с рукавами) уличная одежда, которая зимой делалась на вате (Семевский, 1864, с. 82; 1870, с. 127).
В XVIII в. продолжалось широкое распространение сарафана в городах и проникновение его в деревню. Во всяком случае, на рисунках XVIII – начала XIX в. горожанки изображены в летнее время почти всегда в сарафанах, и не только на лубочных листках, но и на картинах академических русских и иностранных художников (Комелова, рис. 3, 8, 11, 15, 21, 27 и др.).
В середине XIX в. сарафан был наиболее распространенной традиционной одеждой горожанок во всей Европейской России, но наряду с ним появилась одежда нового типа, которая начала вытеснять «сарафанный» комплекс одежды.
Корреспонденты Географического общества из Кадникова, Вышнего Волочка, Михайлова специально оговаривали, что сарафан и вообще традиционную для того времени одежду носят преимущественно пожилые или бедные, молодые же «с осторожностью подражают моде». А мода тогдашняя для горожанок среднего достатка заключалась в ношении парочки – юбки и кофты, преимущественно из ситца, реже – кисейных. Так одевались, например, в Мезени, Валуйках, Дедюхине, Мензелинске. В некоторых городах (Торжке, Пудоже, Корчеве, Ирбите, Мензелинске, Новгороде-Северском) носили уже и платья – из кисеи, ситца и других фабричных материй. Корреспондент Географического общества писал из Вышнего Волочка, что «только самые бедные девицы и пожилые женщины носят древнюю русскую одежду, большинство же одевается по самой последней моде». Но эта «последняя» мода в малых городах обычно значительно отставала от больших городов, и, наверное, более прав был корреспондент из г. Ефремова, когда писал, что это мода прошлого года, а то и еще более давняя (АГО 41, № 2, л. 4; 42, № 15, л. 12).
На примере распространения сарафана мы можем проследить влияние города на окрестное сельское население. В деревню сарафан проникал медленно и преимущественно в северных губерниях. На всю территорию Европейской России эта одежда так и не распространилась, хотя тенденция к тому наблюдается ясно. В середине и второй половине XIX в. поднимается как бы вторая волна заимствования городской моды, и за несколько десятков лет все виды традиционной одежды (в том числе и ставший уже традиционным сарафан) вытесняются парочкой – одеждой нового городского типа (ИЭАР, карты 38, 39).
В некоторых городах комплект женской одежды с сарафаном удержался до последних десятилетий XIX в. В 1870 г. член Географического общества А. П. Шевяков наблюдал в г. Галиче Костромской губ. среди зажиточных горожан не только сохранность, но даже своеобразный расцвет этой старинной одежды, которая считалась весьма представительной, надевалась в праздники и при различных ритуалах, например, при сватовстве и вообще при всех свадебных торжествах (Шевяков; АГО 116, оп. 1, № 24) (см. также цветную вклейку).
Наконец, женской комнатной и отчасти уличной одеждой в конце рассматриваемого нами периода становится юбка, делавшаяся из красивых, богато орнаментированных материй. В росписи богатого приданого конца XVII в. значится «юбка тафтяная зеленая, юбка стаметная новая зеленая, юбка с бустрогом носильная выбойчатая» (АЮБ III, № 328-IV, стб. 266-267). Последняя, очевидно, служила повседневной одеждой и была сшита не из шелка, а из обыкновенной набивной ткани – выбойки. П. Савваитов считал, что упоминаемый в источниках «саян» мог быть не только распашным сарафаном, но и юбкой, которая придерживалась проймами или помочами (Савваитов, с. 125). В этом случае ясно проступает генетическая близость сарафана и юбки.
Плечевой одеждой горожанки была душегрея – короткая (по большей части без рукавов) распашная кофта, собранная сзади во множество сборок, охватывающих талию пышным кольцом (Гиляровская, с. 43).
В Пудоже в XIX в. душегрейка шилась из штофа или из той же материи, что и сарафан, и имела сзади 18 – 20 «зборов» (АГО, 25, № 30, л. 15). В г. Торопце аналогичная «короткая шубейка», надевавшаяся поверх сарафана, называлась шугай. Так же называлась она и в Дедюхине (АГО, 32, № 17, л. 1, 1849 г.; 29, № 29, л. 15). Душегрейки носили и в Нижнем Тагиле в начале XIX в. (ХОПГ, с. 225). В Галиче их крыли парчой и отделывали бахромой (КС, III, с. 20 – 21).
Вариантом душегреи был появившийся в XVII в. бострог (бустрог) – безрукавка со сборами, которую шили обычно из недорогих материй (например, выбойки) и носили, судя по упоминаниям в источниках, не с сарафаном, а с юбкой. Подобно сарафану, бострог был первоначально мужской одеждой вроде куртки из сукна или даже парчи, с рукавами и нарядными пуговицами (СРЯ I, с. 302). В мужской одежде это название не удержалось, а женская юбка с бострогом, превратившимся в кофту с рукавами (ОРК XVIII в., с. 354 – 355), развилась в «парочку», о которой уже говорилось.
Другая верхняя женская одежда, о которой уже сказано, называлась телогрея. Она также надевалась поверх сарафана и была похожа на него по покрою, но имела длинные, сужавшиеся к кисти рукава, иногда откидные. Телогрея была распашной, застегивалась на множество пуговиц (от 14 до 24-х). Шили ее из шелковых материй, на шелковой же подкладке или на меху. Телогрея была распространена уже в середине XVI в. Во всяком случае, А. Курбский упрекал царя Ивана Грозного в том, что тот, вместо того чтобы отвечать по существу, смешивает важное и бытовые подробности, пишет «о постелях, о телогреях» (ПКГ, с. 115). Эта одежда бывала очень нарядной. «Телогрея куфтя-ная камчатная цветная, ал шолк да жолт, кружево кованое золотое, пуговицы серебряны позолочены», – читаем в описи приданого, перечисляющей и еще три столь же роскошные телогреи червчатого и алого (т. е. различных оттенков красного) цвета (АШ, № 103, с. 125 – 188). Но в целом телогрея встречается в документах XVII в. не часто, реже, чем другие предметы женской одежды. Богатая телогрея, украшенная золотным кружевом «с городами», могла стоить даже дороже шубы – 35 р. 11 а. 4 д., телогреи попроще стоили в конце XVII в. 8 – 9 р. (АЮБ, III, № 336 – VI, стб. 313 – 314). Иногда телогреи подбивались мехом. У простонародья телогрею, видимо, заменяла более простая короткая одежда – шушун, упоминаемая в середине XIX в. Самым южным из русских городов, где носили в середине XIX в. телогрею, был Новозыбков. Здесь она называлась холодник, была длиной по пояс и имела длинные рукава (АГО 46, № 14, л. 4 об.). В Новозыбкове бытовал и длинный холодник (вероятно, одна из форм сарафана).
ОДЕЖДА ДЛЯ УЛИЦЫ
Простейшей верхней одеждой, в которой выходили из дому, у русских, как, пожалуй, и у всех народов мира, была плащевидная – накидываемые на плечи куски ткани или меха без рукавов. В древности плащевидная одежда отличалась разнообразием и применялась всеми слоями населения. Но каждому сословию были присущи свои формы плащей, различные по покрою и материалу.
Наиболее распространена в первый период была вотола, ила волота, – кусок толстой льняной или посконной материи, накидывавшийся на плечи поверх свиты в сырую и холодную погоду (Поппэ, с. 151). И сама материя тоже называлась «вотола» (можно было сказать «свита вотоляна»). Вотолу носило простонародье – крестьяне и небогатые горожане. Упоминания ее относятся преимущественно к XI – XIV вв. В XIV в. вотола, как видно, не считалась одеждой, в которой прилично пойти, например, на такой важный церковный обряд, как причастие. Во всяком случае, московский митрополит Киприан не рекомендоаал приходить к причастию «в волотах» (РИБ VI, с. 242).
Вотола упоминается изредка и во второй период, но в числе дорогих одежд феодальной знати (вотола «сажена», т. е. украшена драгоценными каменьями) (ДДГ, № 12, с. 36). И если можно было украсить яркой золотной вышивкой и жемчугом нагольный меховой кафтан – «кожух» (о чем речь будет ниже), то вряд ли дорогое шитье и каменья могли украшать одежду из грубошерстной ткани. Видимо, речь идет о покрое плаща, напоминающем простонародную вотолу, а не о «вотоляной» одежде в собственном смысле слова*.
Вотола застегивалась или завязывалась у шеи; длина ее была до колен или до икр. Возможно, что вотола имела еще и капюшон (Поппэ, с. 138, 152; СРЯ III, с. 73) (сравни рис. 12, I).
Другой формой безрукавного плаща был мятль, упоминаемый в источниках XII – XIII вв. Мятль носили не только русские, но и поляки (Срезневский, II, стб. 259 – 260). Это была одежда простых людей, но довольно добротная, о чем говорит высокий штраф – три гривны, полагавшийся в том случае, если в драке будет разорван мятль. Покрой этого вида плащей неясен, цвет упомянут только один раз – черный. Такие формы плаща, как киса и в особенности коць, употреблялись преимущественно в княжеско-боярской среде (Срезневский, I, стб. 305; Рорре, s. 16 – 17). Покрой их также неизвестен. А. В. Арциховский считает, что именно коць распространился в Западной Европе под названием «славоника» (Арциховский, 1948, с. 252).
Длинный, почти до пят, застегивавшийся на правом плече драгоценной пряжкой плащ – корзно («кързно», «корьзно») – носили, кажется, только князья. Во всяком случае, все упоминания корзна в письменных источниках связаны с князьями. Корзно, как самая раскошная одежда, противопоставляется в церковной литературе бедной власянице. Многочисленны изображения корзна на иконах, фресках, миниатюрах. Это всегда очень красивые плащи из ярких византийских материй, иногда с меховой опушкой. У человека, одетого в корзно, свободна правая рука, а левая покрыта плащом, из-за чего такие плащи, как корзно или коць, вряд ли были удобной одеждой, да и вообще длиннополый плащ в обыденной жизни, вероятно, не давал нужной свободы движений. В особенности это можно сказать о жизни военной. Если в походе длинный плащ имел известные преимущества, закрывая ноги конного, то в сражении, которое в эпоху феодализма по большей части представляло собой рукопашную схватку, он мог только мешать. Вероятно, поэтому знатные и богатые воины поверх брони надевали плащи, также красивые, богато украшенные, но несколько иного покроя. Можно думать, что в Северной Европе был, по крайней мере с X – XI вв., распространен более короткий плащ, называвшийся луда или оплечье (ПВЛ I, с. 100; Рабинович, 1947, с. 95). Летописец не без иронии описывает варяжского конунга Якуна, носившего
_________________
* Комментатор ДДГ определяет ьотолу как «простую верхнюю одежду» (ДДГ, с. 512).
_________________
в бою «истканную златом» луду, которую, однако, пришлось бросить, спасаясь от русских войск. Шитые золотом оплечья новгородских богатеев упоминал в 1216 г. князь Ярослав Всеволодович, призывая своих воинов не льститься богатой добычей (ПСРЛ, IV, ч. 2, с. 190). Э. А. Рикман отмечает изображения легких плащей на фигурах всадников, украшающих стены Дмитровского собора во Владимире (Рикман, с. 38).
В XIV в. встречается новое название богато украшенного боевого плаща – приволока. Московский великий князь Дмитрий Иванович перед славной Куликовской битвой передал все знаки, отличавшие его как военачальника, своему оруженосцу – рынде Михаилу Андреевичу Бренку «и приволоку свою царскую возложил на него» (ПКБ, с. 66). Приволока как нарядный плащ знатного воина упоминается изредка и в XVI – XVII вв. «Приволока камчата жолта с горностаем» была в числе вещей князя Никиты Александровича Ростовского, скончавшегося в 1548 г. Примерно в те же годы названа среди имущества князя Оболенского «приволока бархат з горностаем» (АЮ № 420, с. 451 – 454; АФЗиХ, № 207, с. 207 – 214). Вместе с тем богато украшенная обшивкой и даже вошвами приволока была в третий период также и женской одеждой (Савваитов, с. 110 – 111).
В качестве парадной одежды длинный плащ сохранялся у зажиточных горожан еще в XV в. На иконе 1467 г. молящиеся новгородцы изображены в таких плащах, достигающих почти до щиколоток (сравни цв. вклейку). Но покрой этих плащей совсем не похож на корзно или коць. Разрез был не у правой руки, а посредине, так что обе руки можно было довольно свободно выпростать. Плащ имел отложной воротник, называвшийся также оплечье, вдоль пол было до двадцати пар декоративных горизонтальных петель (Арциховский, 1970, с. 291), очевидно вышитых золотной или цветной нитью и имитировавших застежку, как это было распространено и позднее в военной одежде славянских войск. В целом же плащи без рукавов в XV – XVII вв. вытесняет гораздо более удобная верхняя одежда с рукавами, о которой мы скажем ниже. Впрочем, манера носить парадную верхнюю одежду накинутой на плечи, очевидно, укоренилась довольно глубоко и породила как у русских, так и у западных славян особый тип платья с чисто декоративными длинными узкими рукавами, в которые руки вовсе не продевались. Она имела длинные полы с двумя рядами ложных петель, чем была похожа на только что описанные плащи новгородских бояр. Называлась эта одежда охабень и носилась внакидку, иногда даже с завязанными сзадч узлом рукавами. С этим несколько небрежным способом ношения охабня, отнюдь не говорившим о боевой готовности владельца, связано и его первое упоминание в летописи под 1378 г. Но охабень упомянут только в поздней редакции этого повествования в XVI в. (ПСРЛ XI, с. 27), что заставляет сомневаться, существовал ли охабень в XIV в. В XVI – XVII вв. он был довольно широко распространен, преимущественно в кругу феодальной знати и богатых горожан. Так, среди имущества московского гостя Григория Юдина было два нарядных охабня – один белый, другой вишневый «с плащи жемчужными и с каменьем» (АГР I, № ПО, с. 389) (очевидно, имеются в виду драгоценные украшения). Возможно, охабень носили и женщины. Во всяком случае, в описи богатого приданого в г. Кашине значилось три «охабенка» (один из них – холодный крашенинный, т. е., видимо, летняя накидка). В описи мужских вещей конца XVII в. из г. Ростова – также три охабня с нашивками, в том числе два суконных дорогильных – червчатый и желтый (АЮБ III, №336 – V, стб. 309 – 312, 1695 г.; 328 – V, стб. 207 – 262). Охабней, подбитых мехом, нами не встречено.
В XVIII – XIX вв. плащевидная одежда вновь получает некоторое распространение, но только у господствующих классов, преимущественно у военных. Здесь явно влияние западноевропейской моды в военной форме. Распространяются безрукавные плащи и (у некоторых конных) короткая, накидываемая на одно плечо парадная форменная одежда с рукавами, например ментики у гусар (по происхождению своему венгерские).
В первый период развития городов, кажется, не так разнообразна была верхняя теплая одежда с рукавами. Чаще всего упоминается кожух. Само название говорит, что это была одежда из кожи, шкуры животного мехом внутрь. Мало у кого из горожан не было овчинного кожуха или, как его позже стали называть, тулупа. Рядовые горожане, как и крестьяне, одевались в нагольные кожухи или более короткие полушубки (это название тоже позднее). Люди побогаче – городская верхушка, феодалы – шили роскошные кожухи, покрытые золотной византийской материей, обшитые кружевами, украшенные каменьями. В 1252 г. Даниил Галицкий так нарядился для встречи с иноземцами: «кожух же оловира грецкого и круживы златыми плоскими ошит и сапоги зеленого хза шиты золотом» (ПСРЛ II, стб. 814). Видимо, это была довольно длинная одежда, из-под которой были видны только сапоги. Дорогой кожух был желанной военной добычей (СПИ, с. 11); надо думать, что эта одежда имела важное престижное значение. Если народ носил кожухи, защищаясь от зимнего холода, то богачи и феодалы щеголяли в них и в теплое время года. У Ивана Калиты, например, было четыре кожуха, шитых жемчугом, в том числе один малиновый («червленый»), и два, украшенных, кроме жемчуга, еще металлическими бляхами – аламами (ДДГ, № 1, с. 8; Базилевич, с. 26). Кожухами во второй период называли иногда и не нагольную одежду: один из кожухов Калиты был крыт желтой объярью, а спустя полтораста лет верейский князь Михаил Андреевич завещал своему зятю князю дорогобужскому «кожух крыт камкой, подбит соболем» (ДДГ, № 80, с. 312).
В последующие же периоды горожане носили на улице разнообразную верхнюю одежду в зависимости от погоды, времени года и достатка владельца. Аналогично современной можно выделить летнюю, осеннюю (или, как мы бы сказали сейчас, «демисезонную») и зимнюю верхнюю одежду, хотя, как увидим, разница между сезонными видами одежды была не так ясно различима, как социальная. К летней, осенней или осенне-весенней мы отнесем условно верхнюю одежду из легких или более плотных тканей, но не на меху.
Излюбленной выходной одеждой для не слишком холодной погоды, носимой мужчинами и женщинами весной и осенью, была однорядка. Однорядки шили из сукна или иных шерстяных тканей «в один ряд» (т. е., по-видимому, без подкладки), что, как думают, и обусловило само название. Это была распашная длинная широкая одежда с длинными откидными рукавами и прорехами для рук у пройм. Полы ее делались спереди короче, чем сзади. «Однорятка женская сукно кармазин малиновый цвет, у ней 12 пуговиц серебряные большие на сканое дело, да однорядка женская вишневая», – сказано в описи имущества посадского человека 1672 г. Встречаем в описях и упоминание отрезов: «сукно на однорядку синее». «Однорядка лазоревая брюкишна» упомянута в завещании начала XVI в. (АЮ, № 415, с. 445).
Летом зажиточные мужчины и женщины носили внакидку («на опаш») легкие шелковые опашни свободного покроя с длинными, суживающимися к запястью рукавами, на шелковой же или бумажной подкладке. Полы опашня, как и у однорядки, были длиннее сзади; надевая его в рукава, все же не подпоясывали (Савваитов, с. 93). Такой опашень найден при строительстве Московского метрополитена в трещине стены Китай-города (Киселев, с. 157 – 158). Опашень украшали крупные пуговицы. «Опашен бархат зелен з золотом 11 пуговиц грушчатых... опашен зуфь светлозеленая амбурская 9 серебряных грановитых пуговиц...» – читаем в завещании князя Ю. А. Оболенского, составленном в середине XVI в. Всего в гардеробе этого князя было семь кафтанов (в том числе один терлик), пять однорядок, три ферязи, четыре опашня, два армяка, один сарафанец, две епанчи и шесть шуб (АФЗиХ, II, № 207, с. 207-214).
Сарафанец – длинная, довольно узкая распашная мужская одежда, давшая, как уже сказано, название и женскому сарафану, видимо, не была распространена очень широко. Упомянутая впервые к концу XIV в., она держалась до середины XVII в. только среди знати. Желтый шелковый сарафанец князя Оболенского застегивался на 23 золотых и серебряных пуговицы.
Армяк (иран. урмак), который простые люди шили из толстого домотканого сукна – армячины, был свободной халатооб-разной верхней уличной одеждой. Но знатные люди носили армяки только дома (Савваитов, с. 5) и шили из более дорогих тонких тканей: «армяк мухояр лазорев», «армяк тонкое полотенце».
Чрезвычайно парадной верхней одеждой московской знати в XVI – -XVII вв. была ферезея – длинная, прямая, несколько расклешенная книзу, широкая, с откидными рукавами. Шили ее из дорогих сукон, украшали вышивкой и даже камнями, подбивали иногда дорогим мехом (например, соболями), надевали поверх ферязи или кафтана. Ферезея, как думают некоторые исследователи (Левинсон-Нечаева, 1954, с. 312 – 315; Гиляровская, с. 72 – 74), была в XVII в. даже чем-то вроде должностной парадной одежды стольников царского двора.
Епанча, о которой мы говорили выше как о разновидности кафтана (япончица, ермулук, тур. япондже), могла представлять собой и безрукавный плащ типа бурки. Епанча теплая, на меху, называлась также ментеня (Савваитов, с. 76, 183 – 184) («ментеня камка на черевах лисьих и г.упках собольих». – АФЗиХ, II, №407, с. 207).
Пожалуй, наиболее характерной женской верхней одеждой был летник – свободный, не слишком долгополый (так, что видны были стопы), с широкими рукавами, которые назывались никапками и украшались дополнительными специальными нашивками – вошвами из другого материала: «Летник камчат черв-чат вошвы бархат с золотом зелен» (АЮ, № 248, с. 266). Вошвы, по-видимому, хранились отдельно и могли нашиваться на разные летники. Так, в завещании волоцкой княгини Юлиании (1503 г.) названы 4 летника без вошв и отдельно 12 вошв. «Вошва на одну накапку шита золотом да сажена была жемчюгом да жемчюг с нее снизан, а осталося его немного» (ДДГ, № 87, с. 349 – 350). Драгоценная вошва была, таким образом, «ограблена», но хранилась в сундуке княгини. По мнению И. Е. Забелина, летник был по большей части накладным, но делались и распашные летники, которые назывались опашница (Забелин, 1869, с. 634). В самом деле, при описании летников почти никогда не упоминаются пуговицы. Летник надевали поверх сорочки и сарафана. Это была специфически женская верхняя одежда, которую никогда не надевали мужчины. Теплый летник с такими же накапками и вошвами, но подбитый мехом, назывался кортель, кортли или торлоп (Савваитов, с. 69, 108).
В последующие периоды теплой верхней одеждой горожан – мужчин и женщин были шубы (сам термин джубба восточного происхождения). Шубы разнились весьма значительно по покрою и материалу. По сути дела, они имели одну непременную общую черту – все были меховыми. Бедные горожане, как и крестьяне, носили по-прежнему шубы преимущественно из овчины – шкур овец, гораздо реже – из козьего меха – фактически те же кожухи. У зажиточных же горожан и феодалов шубы делались из тщательно подобранных, иногда драгоценных, мехов, крылись красивой материей, украшались вышивкой, кружевом и т. п. Шубы, как и кафтаны (мы приводили и термин «кафтан шубный»), бывали разных фасонов в зависимости от моды. В частности, уже в XV в. известна «русская шуба», а позже – «шуба турская» – термины, аналогичные названиям фасонов кафтана. Богатые люди имели помногу шуб. Так, в конце XV в. у волоцкой княгини Юлиании было 11 шуб, в том числе 4 мужские: «шуба русская на соболях бархат червчат с золотом, шуба русская на соболях камка бурская с золотом тяжелая, кожух на беличьих черевих камка бурская с золотом тяжелая, шуба на куницах камка бурская с золотом и серебром» (ДДГ № 87, с. 349 – 350). Спустя более чем полстолетия в гардеробе князя Оболенского были «шуба на соболях бархатная, шуба на соболях камка 11 пуговиц серебряных резных грановитых, шуба пупки собольи наголо (т. е. не покрытая. – М. Р.), шуба кунья наголо... две шубы горностайны» (АФЗиХ, XII, № 207, с. 207 – 214). Еще на столетие позже, в 1668 г., в г. Шуе В. И. Бастанов давал в приданое за дочерью 5 шуб: «шуба атлас золотный с круживом... на горностаях, шуба куфтерная желтая камчатая на соболях, круживо кованое серебряное, пуговицы серебряны позолочены; шуба атласная цветная на куницах, круживо цепковое золотое, пуговицы серебряны золочены; шуба куфтерная алая камчатная на горностаях, круживо кованое золотое, пуговицы серебряные золочены; шуба тафта цветная на хребтах на бельих, круживо кованое серебряное, пуговицы серебряны позолочены» (АШ № 103, с. 185 – 188). Это перечисление богатых шуб стало в XVII в. мишенью демократической сатиры: в «Росписи о приданом» упоминаются: «шуба соболья, а другая – сомовья» (РДС, с. 125) (т. е. «на рыбьем меху», как любили острить позднее).
Шуба попроще, на овчине или на заячьем меху, крылась крашепиной и называлась кошуля. Кошулю носили мужчины и женщины (Савваитов, с. 65).
О покрое шуб у нас сведений мало. Можно лишь сказать, что шуба делалась обычно распашной, широкие рукава суживались к кисти; бывали и откидные рукава (у турской шубы они сочетались с обычными) (Гиляровская, с. 75). Длина шубы менялась в зависимости от фасона – немного ниже колен и почти до пят. Воротник был меховой, различных фасонов (например, у русской шубы – отложной). Это была в общем свободная одежда, но шуба турская кроилась как халат, а русская – больше в талию. Украшения те же, что и у другого верхнего платья: петлицы, пуговицы, кованое кружево, меховая опушка.
Как мы увидим ниже, шуба была, пожалуй, самым нарядным одеянием русских феодалов и зажиточных горожан. У богатых \ людей были специальные шубы разного назначения (например, столовая, санная, или ездовая, и пр.). Бедный же человек довольствовался одной, совсем не роскошной шубой. Такую простую шубу носил, например, московский митрополит Филипп в период своей ссылки (1566 – 1568 гг.). Она сохранилась как реликвия в патриаршей ризнице. Шуба длинная, прямая, с небольшими, расширяющимися внизу клиньями. Рукава, сверху очень широкие, к кисти суживаются; пуговицы (их всего 30) пришиты на правой поле, петли – на левой (следовательно, в XVI в. застежка была уже не только на левую сторону, но и «мужская» – на правую). Домотканое черно-коричневое грубое сукно покрывало обыкновенную коричневую овчину. Маленький отложной воротник был того же меха. Но по покрою шуба не отличалась ,,т тех, какие носили и феодалы (Левинсон-Нечаева, 1954, с. 309 – 310). В частности, великий князь Василий Иванович, отец Ивана Грозного, изображен на портрете в шубе того же покроя.
В последний из рассматриваемых нами периодов (XVIII – XIX вв.) верхнее уличное платье изменилось, пожалуй, больше всего, поскольку петровские новшества в области одежды касались в первую очередь тех частей костюма, которые надевались на улицу, ко двору, в гости и т. п. Что же касается людей среднего достатка и бедных горожан, то их верхняя одежда хотя и менялась довольно значительно, но сохраняла еще черты древности. Это в особенности можно сказать о средних и малых городах. Верхняя одежда горожан середины XIX в. отличалась разнообразием. Источники называют до 25 предметов. Среди них встречаем старинные: азям, армяк, гуню, зипун, кабат, кафтан, полукафтанье и шубу. У нас нет возможности проследить изменения покроя этих вещей, но несомненно, что некоторые предметы сохранили от древних времен только названия. Например, зипуном в г. Вышнем Волочке называлась не узкая одежда, надеваемая под кафтан, а «широкий армяк», видимо надевавшийся поверх остального платья на улицу (АГО 41, № 2, л. 2-4).
Из широкой верхней одежды, которую можно было носить на улице и в помещениях, шире всего был распространен длинный сюртук (описан в 22 городах – от Кадникова на севере до Новгорода-Северского на юте), который шили из сукна или нанки, с разрезом или без разреза сзади. Судя по названию, это одежда французского происхождения, но описания корреспондентов показывают, что она приспосабливалась к местным условиям. Так, в Чебоксарах носили сюртуки на меху и вате (АГО 14, № 101, л. 71 – 72), в Одоеве шили сюртуки с борами – сборками сзади, застегивающиеся на крючки, а не на пуговицы (АГО 42, № 14, л. 4), т. е. скорее похожие на поддевку. Разновидностью суртука была двубортная сибирка, которую тоже иногда шили со сборами (г. Лихвин, АГО 15, № 10, л. 6). Сибирка распространена довольно широко: она названа в восьми городах – от Мезени до Павловска. Одна песня, записанная в г. Кеми, обрисовывает характер этого верхнего платья: одежда относительно легкая. Девушка говорит про суженого, что «он не в шубе, не в кафтане, в одной легонькой сибирке» (АГО 1, № 59, л. 18). Из одежды того же типа, но иного покроя корреспонденты называют казакин – армяк со сборами (АГО 41, № 2, л. 3) и поддевку – также со сборами сзади, на крюках вместо пуговиц. У нас нет точных сведений о покрое верхней части казакина, но поддевка, судя по более поздним образцам, лацканов не имела и могла застегиваться наглухо.
В середине XIX в. мы встречаем верхнюю одежду с древним названием «свита» только в южных городах Фатеже, Бирюче, Новгороде-Северском, Краснокутске, граничащих с значительными массивами украинского населения, среди которого, как известно, это название сохранялось все время. Короткая – до колен – свита называлась в Бирюче и Новгороде-Северском свита-юпка или просто юпка (АГО 9, № 32, л. 6; 46, № 16, л. 6 об.). Свиту зачастую шили на меху, крыли нанкой, китайкой, иногда – черным сукном или черным плисом.
Из других предметов верхней одежды, видимо появившихся под влиянием соседей, дважды назван бешмет (Дедюхин, Черный Яр Астраханской губ.), короткий, до колен, сшитый из легкой материи «на манер казачьих кафтанчиков» (АГО 2, № 27, л. 1 об.).
Наиболее распространенной верхней уличной одеждой рядовых горожан был халат – широкий и длинный, из нанки или сукна, он надевался поверх комнатного верхнего платья, иногда и поверх полушубка (г. Бирючь), и подпоясывался матерчатым кушаком. Халат как будничная или даже праздничная верхняя одежда встречен в тринадцати городах – от Вологодской (г. Кадников) до Черниговской и Астраханской (г. Погар, Соленое займище) губерний. Подобного же типа одеждой были, видимо, балахон (города Пудож, Верховажский Посад), ватный капот (г. Ирбит), пониток (города Верховажский Посад, Дедюхин, Калязин), чекмень (г. Новозыбков).
Не столь широкая верхняя одежда, обычно суконная, с отложным воротником – чуйка – отмечена в девяти городах центра и юга Европейской России (от Вышнего Волочка до Но-возыбкова). Если чуйка была одеждой простонародной, впоследствии характерной для мещан, то шинель (встреченная в шести городах примерно на той же территории от Ярославской до Черниговской губ.) не как форменная одежда была характерна для людей более зажиточных, и притом следящих за модой (например, в г. Боровске – преимущественно для молодежи). Пальто, упомянутое при описании городов Чебоксары и Крапивна, было не только уличной одеждой: в пальто можно было (например, в Петербурге) и дома принимать гостей (Белинский, 1845, с. 71 – 72). Но специфически уличной меховой одеждой были бекеша (в первой половине XIX в. в ней щеголяли – ср. бекешу Ивана Ивановича в гоголевском Миргороде) и шуба. Тулуп у горожан упомянут всего один раз – в г. Погар Черниговской губ.
Женская уличная одежда в этот период была, кажется, менее разнообразной. Наряду с широко бытовавшими шубами, шубками и полушубками, о которых мы уже говорили, встречаются упоминания бурнусов (АГО 15, № 10, л. 6), манто, пальто и салопов (АГО 14, № 101, л. 71 – 72; 29, № 23, л. 2 об.; 47, № 17, л. 5 – 6 и др.). На севере, в Мезени, женщины и мужчины зимой по-прежнему носили верхнюю одежду, заимствованную у местного нерусского населения, – малицы и совики, пыжиковые шапки (Быстрое, с. 304). Из старой женской верхней одежды в XVIII – XIX вв. встречается шугай – теплый ватный халат, иногда крытый бархатом. На юге от Перемышля до Новозыбкова была распространена легкая летняя верхняя одежда – холодник. Она была короткой (не ниже колен, а иногда только до пояса), без воротника, но с капюшоном.
В четвертый период увеличивается различие между мужской и женской верхней одеждой; у горожан почти неизвестна одежда, общая для мужчин и женщин (так, могли носить разве кафтан, и то не везде). Утверждается и возникшее, по-видимому в XVI в., различие «мужского» и «женского» способа застегивать одежду – у женщин по-старому правая пола заходит на левую и застежка слева, у мужчин – левая на правую и застежка справа.
ГОЛОВНЫЕ УБОРЫ
В первый период развития городов рядовые горожане, как и крестьяне, носили меховые, валяные и плетеные шапки различных фасонов. По изображениям на фресках киевского Софийского собора и на русальских браслетах, о которых уже говорилось, известны островерхие, высокие, с несколько свисающими (обычно назад) концами клобуки или колпаки, в которых изображали скоморохов и гусляров. Возможно, это – ритуальные головные уборы.
Хорошо известны по изображениям также полусферические, с меховой опушкой шапки, составлявшие важнейшую регалию князей (Арциховский, 1944, с. 18 – 30). Фасон этот оказался чрезвычайно устойчив. Получив в XIV в. в подарок золотую тюбетейку бухарской работы, московские князья велели приделать к ней соболью опушку, так что тюбетейка стала похожей на традиционную княжескую шапку и только тогда превратилась в великокняжеский, а затем царский венец, по образцу которого вплоть до XVIII в. делали венцы русских царей.
Но вернемся к головным уборам рядовых горожан. Упомянутая ранее валяная темно-серая шапка XIV – XV вв. напоминает бытовавшие еще в XIX в. у крестьян грешневики, а плетенная из корней шляпа XIV в. – круглая, с плоской тульей и широкими полями (как у позднейшего украинского бриля) – бывшие в моде в Европе в конце прошлого – начале нынешнего столетия «канотье» (Кирпичников, 1969, с. 24; Колчин, 1968, с 85).
Во второй и третий период мужские головные уборы отличались разнообразием. Фасоны их претерпели значительные изменения, как и мужские прически, что иногда было взаимосвязано: например, в XV – XVI вв. волосы стригли совсем коротко, как мы бы сейчас сказали, «под машинку» (Арциховский, 1970, с 296; Гиляровская, с. 82 – 83), поскольку вошло в моду ношение круглой шапочки вроде восточной тюбетейки, закрывавшей только макушку, – тафьи или скуфьи. Привычка к такой шапочке уже в XVI в. была так сильна, что Иван Грозный, например, отказывался снимать тафью даже в церкви, несмотря на требования самого митрополита Филиппа (Костомаров с. 71). Тафья или скуфья могла быть простой темной (у монахов) или богато расшитой шелками и жемчугом.
Пожалуй, наиболее распространенной формой собственно шапки был по-прежнему колпак – высокий, кверху суживавшийся (иногда верх заламывался и отвисал). Внизу у колпака были узкие отвороты с одной – двумя прорехами, к которым прикреплялись украшения – пуговицы, запоны, меховая оторочка. Колпаки в XVI – XVII вв. были распространены чрезвычайно широко. Они были вязаными и шитыми из разных материй (от бели и бумаги до дорогих шерстяных тканей). Известны колпаки спальные, комнатные, уличные и парадные. В завещании начала XVI в. раскрывается любопытная история о том, как русский князь Иван взял у своей матери – волоцкой княгини – «во временное пользование» разные фамильные драгоценности, в том числе серьги из сестриного приданого, и пришил себе на колпак, да так и не отдал (ДДГ, № 87, с. 349 – 350). Должно быть, этот колпак был очень нарядным головным убором щеголя. Столетием позже среди имущества Бориса Годунова упомянут «колпак саженой; на нем 8 запон да на прорехе 5 пуговиц» (Савваитов, с. 55). Разновидностью колпака был в XVII в. науруз, имевший в отличие от колпака небольшие поля и также украшенный пуговицами и кистями (Савваитов с. 84). Поля науруза были иногда загнуты вверх, образуя острые уголки, верх закруглен, что любили изображать миниатюристы XVI в., отличая русский головной убор от татарского (Громов, 19776, с. 206 – 208).
Среди зажиточных горожан были в XVII в. распространены мурмолки – высокие шапки с плоской, расширяющейся книзу (наподобие усеченного конуса) тульей и с меховыми отворотами в виде лопастей, пристегивавшимися к тулье двумя пуговицами. Мурмолки шили из шелка, бархата, парчи и украшали дополнительно металлическими аграфами.
Теплыми головными уборами мужчин были меховые шапки. Бедный человек носил шапку из овчины, богатый – из дорогих мехов, крытую яркими материями. Среди фасонов мужских шапок источники называют треух, или малахай, – шапку-ушанку, такую же, как и у женщин. Наиболее парадной была горлатная шапка, высокая, расширяющаяся кверху, с плоской тульей. Упоминаются также «черевьи» шапки.
Подобно тому как принято было надевать при парадных выходах одну одежду поверх другой (например, зипун – кафтан – однорядку или шубу), надевали и по нескольку шапок: тафью, на нее колпак, а поверх него еще горлатную шапку (Костомаров, с. 72).
Особые головные уборы (разного рода клобуки) были у духовных лиц различных рангов.
Петровские реформы обязали городскую верхушку носить парики и шляпы современных европейских фасонов. И в дальнейшем эти слои городского населения неукоснительно следовали европейской моде даже тогда, когда правительство с ней боролось. Например, в 1796 г. было запрещено носить «якобинские» круглые шляпы, но этому запрету подчинились только в столицах и то ненадолго (Толченое, с. 316). В первой четверти XIX в. вошли в моду высокие твердые цилиндры, а для прогулок – мягкие широкополые фетровые шляпы, получившие по имени популярного южноамериканского политического деятеля название боливар.
Все эти новшества не коснулись, однако, широких слоев горожан (если не считать, конечно, чиновников и вообще всех, носивших форму – по большей части с треуголками). И в 40 – 50-х годах XIX в. в особенности в средних и малых городах мужчины носили суконные и войлочные шапки старинных фасонов наряду с новомодными фуражками и картузами (АГО 25, № 10, л. 7 – 8), зимой – меховые шапки и треухи. Однако такие головные уборы, как колпаки, мурмолки, тафьи и пр., уже не встречались.
Женские головные уборы в городах долгое время были, подобно крестьянским, гораздо сложнее, чем мужские, вследствие прочно укоренившегося древнего обычая, согласно которому волосы замужней женщины должны были обязательно быть целиком закрыты.
В IX – XIII вв. наиболее распространенным у горожанок был, кажется, полотенчатый головной убор – повой, или убрус. Длинный кусок ткани вроде полотенца обвивался вокруг головы, закрывая целиком волосы женщины. Оба конца могли спускаться на плечи и грудь (см. цветную вклейку).
Археологические находки позволили реконструировать у богатых русских горожанок этого времени как полотенчатый головной убор с аппликацией и вышивкой (Шеляпина, с. 54), так и более сложную рогатую кику с вышитыми золотом кринами на очелье (Даркевич, Фролов, с. 342 – 352). Кичкообразный головной убор с колтами реконструирует для черниговской горожанки Б. А. Рыбаков (Рыбаков, 1949, с. 55). П. П. Толочко, на наш взгляд без конкретных оснований, распространил этот убор на Киевщину (Толочко, 1980, с. 191). Для северных областей сведений о головном уборе древнерусских горожанок нет, но в крестьянских погребениях Вологодской обл. найдены украшения, принадлежащие, по мнению исследователей, как полотен-чатым головным уборам – покрывалам, так и расшитым бляхами кокошникам (Сабурова, 1974, с. 92). Таким образом, уже в первый период развития городов можно проследить все три типа головных уборов, бытовавших в древности и развившихся позднее – повой, кичку и кокошник.
О втором периоде – XIV – XV вв. – в источниках сведений почти нет. На упомянутой уже иконе «Молящиеся новгородцы» знатная новгородская женщина изображена в повое. Можно думать, что продолжали развиваться и две другие формы женского головного убора.
К третьему периоду – XVI – XVII вв. – относится множество упоминаний, описаний, изображений и некоторое количество реалий (частей головного убора, сохранившихся или найденных при раскопках).
Основные части сложного женского головного убора перечислены в свадебном чине, рекомендованном в XVI в. Домостроем. При приготовлениях к свадьбе предписывалось на блюдо возле «места» молодых в доме невесты «положити кика, да положити под кикой подзатыльник, за подубрусник, да волосник. да покрывало» (ДЗ, ст. 67, с. 166 – 167, 175 – 176).
Подубрусник, или повойник, представлял собой легкую мягкую шапочку из цветной материи; под него и убирались заплетеные в две косы волосы женщины. Сзади повязывался для той же цели одинаковой с повойником расцветки платок – подзатыльник. Поверх всего надевали убрус – полотенчатый, богато вышитый головной убор, закалывавшийся специальными булавками (иное его название – шлык); другой вариант головного убора – названный Домостроем волосник – сетка с околышем из золотных или вышитых золотом материй. Археологические находки волосников в погребениях знатных женщин датированы
XVI и XVII вв. В Москве на ул. Фрунзе (на территории бывшего Знаменского монастыря) под надгробной плитой 1603 г. найден волосник (Рабинович, 1964, с. 281), на околыше которого вышиты изображения единорогов – символ смерти. Возможно, этот волосник был заготовлен хозяйкой специально, как смертная одежда. Волосники встречены и в погребениях цариц. По мнению И. Е. Забелина, волосник надевали иногда и вместе с убрусом – под убрус или поверх нею (Забелин, 1869, с. 600).
Наконец, главной частью головного убора была (очевидно, в тех случаях, когда поверх волосника не надевался убрус) кика, или кичка, – символ замужества. Кика имела мягкую тулью, окруженную жестким, расширяющимся кверху подзором. Она была крыта яркой шелковой тканью, спереди имела расшитое жемчугом чело, у ушей – рясы, сзади – задок из куска бархата или собольей шкурки, закрывавший затылок и шею с боков. Поверх кики надевался иногда еще платок, так что оставалось видно чело (Гиляровская, с. 103).
Кроме кики, источники XVII в. называют сороку и (чаще) кокошник, но исследований древней конструкции этих уборов пока нет, сам же характер упоминаний не позволяет о ней судить. Исследователи отмечают связь упоминаемых в XVI –
XVII вв. кики, сороки и кокошника с женскими головными уборами, бытовавшими у крестьян и даже у горожан еще в середине XIX в. «В некоторых захолустьях, – писал П. Савваитов, – еше и в настоящее время можно видеть не только у крестьянок, но даже у горожанок головной убор, похожий на бурак или кузовок, иногда с рогами, сделанными из лубка или подклеенного холста, обтянутый позументом или тканью яркого цвета и украшенный разными вышивками и бисером, а у богатых баб даже жемчугом и дорогими камнями». Но разницы между кикой, сорокой и кокошником Савваитов не видел (Савваитов, с. 56). В. И. Даль писал о сороке: «Это некрасивый, но самый богатый убор, уже выходящий из обычая; но мне самому еще случалось видеть сороку в десять тысяч рублей» (Даль, т. IV, с. 281). Роскошные, шитые золотом сороки и кокошники не раз названы в составе приданого богатой горожанки XVII в. (см. приложение II). Богато вышитую свадебную сороку-золотоломку, которую молодуха носила по праздникам и в первые два-три года после свадьбы, для XIX – начала XX в. отмечает Г. С. Маслова (Маслова, 1984, с. 16).
К. А. Авдеева, описывавшая в 1842 г. одежду жителей Курска, отмечала, что «прежде, когда во всех богатых домах носили русскую одежду, кокошники низали дорогим жемчугом с каменьями»; такой кокошник стоил больше тысячи рублей (Авдеева, 1842, с. 58). Намечающиеся в источниках различия скорее социальные, чем территориальные: сорока и кика – у посадских людей, кокошник – у феодалов и высшего слоя купцов. Если вспомнить, что в середине XVII в. Мейерберг изобразил московскую крестьянку в кичкообразном (расширяющемся кверху) головном уборе (Мейерберг, 1903, с. 86), то можно предположить, что в центральных русских землях (бывших Московском и Владимирском княжествах) по крайней мере в XVII в. существовал женский кичкообразный головной убор. Кокошники же были принадлежностью туалета знатных и богатых женщин повсеместно. В северных русских землях какие-то твердые головные женские уборы существовали и до XIII в. Но кика и сопровождавшие ее части головного убора, вероятно, имели большее распространение и поэтому еще в XVI в. вошли, как мы видели, в такое общерусское руководство к устройству семейной жизни, как Домострой.
Итак, традиционный, очень сложный по составу женский головной убор, который не снимали и дома, был характерен для IX – XVII вв. и удержался у некоторых социальных слоев горожан почти до XIX в.
Выходя на улицу, женщина зачастую надевала поверх этого убора платок или (у зажиточных слоев населения) шапку или шляпу.
Источники знают, помимо общего названия «шапка» и «шляпа», также специальные термины, обозначавшие женские Уличные головные уборы различных фасонов: каптур, треух, столбунец и даже чепец. Женские шляпы были круглыми, с небольшими полями, богато украшались шнурами из жемчужных и золотных нитей, иногда драгоценными камнями. Шапки были меховыми, по большей части с матерчатым верхом. Шапка-столбунец была высокой и напоминала мужскую горлатную шапку, но суживалась кверху и имела дополнительную меховую опушку на затылке. Каптур был круглым, с лопастями, закрывавшими затылок и щеки, треух напоминал современные ушанки и имел верх из дорогих тканей [Забелин, 1869, с. 577 – 603; Гиляровская, с. 105; Савваитов, с. 149 – 150). Иногда платок – фата – повязывался и поверх меховой шапки, так что угол его свешивался на спину. «Шапка польская с куницей, верх камчатной, треух куней верх изобравной»; «шапка женская, шитая битым золотом, с круживом низаным... шапка горлатная лисья» (всего перечислено пять шапок); «каптур соболей наголной»; «чепец косой камчатной красной, круживо золотое с серебром» (всего перечислено три чепца), – читаем в источниках XVI – начала XVIII в. (Пенза, 1701 г. – АЮБ, III, № 334 – IX, стб. 300; Шуя, 1668 г. – АШ, № 103, с. 186, 198; 1576 г. – АЮ, № 248, с. 266; конец XVII в. – АЮБ III, № 328 – IV, стб. 267).
Подобные данные о головных уборах горожанок содержатся в ответах на Программу Русского географического общества. Относясь формально к концу четвертого периода – середине XIX в., они характеризуют и время несколько более раннее: иногда корреспонденты писали не только о том, что бытовало в их время, но и о том, что отмирало или было уже вытеснено новыми головными уборами. Нужно отметить и то, что многие корреспонденты описывали только платье горожанок, не касаясь вовсе головного убора; данные и в этом случае получились неполные.
Наиболее распространен в середине XIX в. был головной платок. Он упомянут в 27 городах: от Пудожа на северо-западе до Новгорода-Северского на юге. При этом иногда названы особые местные формы головного платка – повязка (Медынь, Лихвин, Перемышль, Фатеж), подбериха – платок, сшитый из разноцветных лоскутов (Пудож), косынка (Ирбит, Валдай, Корчев, Ядрин), иногда богато украшенная фатка (Козмо-демьянск). Молодые женщины носили яркие платки, пожилые – темные (АГО 14, № 87, л. 4). Во многих северных городах (Усть-Сысольске, Екатеринбурге, с которого брали моду жители многих уральских заводов, Белозерске, Торопце, Галиче, в городах Ярославской губ.) еще носили кокошники. Из Дмитрова сообщали, что кокошник уже вытеснен (значит, незадолго до того он здесь бытовал), в Мещовске кокошник донашивали еще старухи. Из южных городов кокошник отмечен в Валуйках и (как праздничный убор) в Павловске. Зачастую поверх кокошника надевали платок (Валуйки), шаль (Торопец), фату (Ярославская губ.), покрывало (Урал). Из старинных мягких головных уборов встречен повойник (Мезень, Пудож, Великие Луки, Торжок, Курск, Ливны, Новозыбков). В Мезени и Новозыбкове повойник тоже обвязывали платком. Рогатая кика отмечена только в Нижнем Тагиле (тогда еще не получившем статуса города). В Краснокутске горожанки носили украшенный очипок.
Довольно широко распространились уже новомодные головные уборы – разного рода чепцы и шляпки (Пудож, Великие Луки, Торопец, Петровск, Кашин, Чебоксары, Мещовск, Ефремов, Новгород-Северский, Павловск; из Корчева писали, что чепцы и шляпки носят, но еще редко).
Девушки в течение всего рассматриваемого нами времени были свободны от описанных выше жестких предписаний, касавшихся только головного убора замужних женщин и вдов. Уже на древних изображениях можно увидеть девушек с распущенными или с заплетенными (по более поздним данным – в одну или две косы) волосами. Волосы придерживал венчик – узкая полоска металла или материи, охватывавшая лоб и скреплявшаяся на затылке. Более сложный, богато украшенный венчик назывался коруной. Коруна была, кажется, более распространена в городах. Венчик и коруна не закрывали ни темени, ни спускавшихся на плечи или заплетенных волос девушек. Так девушки ходили дома, а в теплое время и на улице. Так было и во второй, и в третий периоды развития городов. «Девушки ходят с открытой головой, нося только укрепленную на лбу богатую повязку; волосы девушек спадают до плеч и с гордым изяществом заплетены в косы», – писал иностранец в 1698 г. (Корб, с. 243). В XVI – XVII вв. девушки нередко и завивали волосы, носили их по-прежнему распущенными или заплетали в косу (причем старались заплетать возможно слабее, чтобы коса казалась толще) и перевивали пряди нитками (Забелин, 1869, с. 577). Девичью косу украшал косник, или накосник, – вплетеная в нее золотная нить, или, чаще – треугольная привязка, обычно на жесткой основе, богато расшитая нитками и жемчугом, окаймленная кружевом или металлическими пластинками. Древний венчик назывался в этот период перевязкой и делался из шелковых, а у богатых – и из золотных нитей. Украшенная на лбу шитьем (иногда – жемчугом), перевязка называлась также челом или челкой; если орнамент шел по всей окружности – венком или венцом. Старинное название – «коруна» – сохранил венец с зубцами по верхнему краю, «городками» (Забелин, 1869, с. 277 – 580; Гиляровская, с. 105).
В четвертый период, с распространением головного платка, разница между
женским и девичьим головным убором начинает как будто сглаживаться.
Девушки, как и женщины, стали носить головной платок, низко надвинутым
на лоб, но сзади из-под платка была видна перевитая лентами коса. Такой
убор отмечен в середине XIX в. в Усть-Сысольске, Ядрине и южных городах –
Медыни, Мещовске, Валуйках, Новгороде-Северском, Новозыбкове (АГО 7, №
61, л. 17; 14, № 87, л. 4; 15, № 29, л. 48 об.; № 55, л. 5, 9; № 9, л.
20; 46, № 16, л. 7; № 14, л. 4). В Краснокутске, по культуре украинском,
у девушек наполовину расплетенная коса свисала из-под очипка и была
украшена еще дукатом – серебряной монетой в рубль или полтинник (АГО 44,
№ 1, л. 4). Платок-косынку надевали девушки и в северных городах с
«парочкой» (Пудож, АГО 25, № 10, л. 11). Вообще же в северных городах
лучше сохранился старинный девичий головной убор – повязка вокруг
головы, оставлявшая открытым темя. Выпущенные концы повязки украшались
бисером, дешевыми камешками, у богатых – жемчугом. Косу перевивали
лентами. Иногда повязка дополнялась жемчужной поднизью, украшавшей лоб.
Сохранились и коруны, называемые теперь коронками и чепцами (Пудож,
Белозерск, Торопец и др.). В некоторых городах на северо-западе
Европейской России девушки носили жемчужные подвески – рясы – как с
коронкой, так и с повязкой или просто с лентой (Великие Луки, Торопец,
АГО 32, № 14, л. 2 об.; № 17, с. 1). Рясы закрывали иногда всю верхнюю
половину лица. Поверх такого парадного убора надевали еще накрахмаленный
платок, или фату, закрывавший всю голову и спускавшийся углом на спину
примерно до пояса (Торопец). Исследователь отмечает, что прежде фатой
закрывали и лицо [Семевский, 1870, с. 127). Между тем на юге девушки
ходили иногда и просто с открытыми волосами (Медынь).
ОБУВЬ
С древнейших времен русские горожане носили кожаную обувь. Общеизвестна летописная притча о том, что горожане «все в сапозех» в отличие от «лапотников» – крестьян (ПВЛ I, с. 59). Это подтверждается и археологическим материалом. При раскопках в городах, где культурный слой сохраняет органические остатки, найдены многие тысячи обрезков кожи и кожаной обуви и буквально считанные, единичные экземпляры лаптей. При этом и лапти в городе находят не только лыковые, но и плетенные из кожаных ремешков и такие, у которых только подошва укреплена («подковырена») такими ремешками, основное же плетение – из лыка и коры (Рабинович, 1964, с. 287).
Вместе с тем находки в городах инструментов для плетения – кочедыгов – свидетельствуют о производстве каких-то плетеных изделий, а известная лубочная картинка XVIII в. «Муж лапти плетет, жена нитки прядет, огня не гасят, обогатети хотят» позволяет заключить, что среди таких изделий были и лапти, которые делали, может быть, для продажи крестьянам. В XIX в. корреспонденты Географического общества сообщали из некоторых малых городов (например, Пудожа, Калязина, Ядрина), что бедные горожане носят лапти, «как у деревенских». Но это было именно признаком бедности, а в других случаях говорилось даже про несостоятельных горожан, что их одежду отличают от крестьянской «разве что сапоги».
Итак, кожаная обувь – характерная черта городского костюма. Обувь эта уже в первый период существования городов (IX – XIII вв.) была довольно разнообразна. Простейшей кожаной обувью бедных горожан были сделанные из прямоугольного куска сыромятной кожи (или даже необработанной шкуры) поршни (порабошни, постолы, моршни). Отмечая религиозное рвение простого народа, летописец писал в XI в., что на церковной службе даже в сильные морозы стояли в «порабошнях в черевьях портоптаных, яко примерзнеяшета нозе его к камени, и не движаще ногами, дондеже отпояху заутреню» (ПВЛ I, с. 129). Протоптанная обувь молящихся – поршни и черевики (о которых речь ниже) – яркий бытовой штрих, которым воспользовался не лишенный литературного таланта автор, когда писал о тогдашней киевской бедноте.
Поношенные, протоптанные поршни и их остатки – частая находка в культурном слое русских городов (Вахрос, с. 40 – 41; Рабинович, 1964, с. 100 – 102). Встречаются и поршни с латками на ступательной части. В русских городах Новгороде, Старой Ладоге, Москве и др. наряду с простыми поршнями, представлявшими собой кусок со сшитыми попарно углами и продернутым по верхнему краю шнуром, находят также нарядные ажурные поршни, украшенные на носке прорезями. Были и поршни, сшитые из двух кусков кожи (Изюмова, с. 200; Оятева, с. 50); их, как считают, называли также черевики; по крайней мере, такое название сохранилось у западных славян (Вахрос, с. 40).
Поршни прикреплялись к голени ноги длинными кожаными поворозами, перекрещивающимися по нескольку раз поверх онучей. На древнерусских изображениях, как и повсюду в Европе, с переплетом в виде косой клетки на голени рисовали людей, обутых в лапти и в поршни.
В Древней Руси часто встречалась и более сложная кожаная обувь, сшитая из нескольких кусков, с пришивной мягкой подошвой (само это название – «подошва» – от слова «подшивать») и краями, закрывавшими всю стопу несколько выше щиколотки. Спереди края расходились от подъема ноги. Видимо, к этой обуви можно отнести встречающиеся в источниках с X в. название череви, черевики. Происхождение же названия связано, по-видимому, с «черевием» – кожей с «чрева» – брюха животного (Вахрос, с. 192). Черевики встречаются при раскопках в городах, гораздо реже – в деревенских курганах. Это была, стало быть, уже в XIII – XIV вв. обувь горожан, которую носили и зажиточные крестьяне близлежащих деревень (Латышева, 1954, с. 54). Довольно сложная выкройка и наличие подошвы позволяют предположить, что черевики изготовлялись уже специалистами-сапожниками.
Все же наиболее распространенной обувью горожан были сапоги, которых крестьяне почти не носили. Остатки сапог встречаются при раскопках в городах гораздо чаще, чем остатки черевиков, поршней или тем более лаптей. В ремесленных районах, где были и кожевенно-сапожные мастерские, части сапог встречаются десятками и сотнями, а обрезки – тысячами. Само название этого вида обуви – «сапог», встречающееся, как сказано в древнерусских источниках уже в X в., исследователи, однако, не считают исконно русским, возводя его к древнетюркскому или прабулгарскому корню (Вахрос, с. 207). Древнерусские сапоги имели мягкую, сшитую из нескольких слоев тонкой кожи подошву, несколько заостренный или тупой носок, довольно короткие, ниже колена, голенища. Верхний край голенища срезался косо, так что спереди сапог был выше, чем сзади, швы располагались по обеим сторонам ноги (Рикман, с. 39; Изюмова, с. 212 – 214; Рабинович, 1964, с. 286 – 288). Нарядные сапоги украшались выпушкой материи по краю голенища, шитьем цветными нитками и даже жемчугом. Каблуков у найденных при раскопках сапог X – XIII вв. обычно не прослеживается. Жесткая подошва сапог появилась позже. Шили сапоги на правилах – деревянных колодках, без различия между левой и правой ногой. Впоследствии их либо разнашивали по ноге, либо носили попеременно на правой и левой. Судя по археологическим находкам, в сапоги обувались горожане богатые и бедные, мужчины, женщины, дети. Но сапоги богатых горожан уже в IX – XIII вв. отличались лучшей выделкой кожи, яркими цветами (желтый, красный и др. – сравни рис. 12, 2), дорогим шитьем. Сапоги, как и черевики и лапти, надевали, по всей вероятности, поверх онучей или чулок.
Находки кожаных поршней и их частей встречаются при раскопках в городах XIII – XVII вв., однако реже, чем находки другой кожаной обуви. Поршни, или уледи, делали в этот период из бычьей сыромятной кожи с войлочным верхом (Савваитов, с. 155). Часть кожаной обуви, подложенной (кроме войлочной стельки) войлоком так, чтобы стопа была прикрыта и сверху, найдена однажды при раскопках в Москве в Зарядье в слое XVI в. (Рабинович, 1964, с. 228). Может быть, это и были уледи. Известна в XVII в. и какая-то обувь типа поршней, называвшаяся ступни. Один иноземный купец, живший в Пскове в начале XVII в., переводил это название немецким словом Schuhe (Хорошкевич, с. 208).
В городах в это время больше распространены были чоботы, черевички и сапоги. Чоботы и черевики отличались от сапог примерно так же, как позднейшие ботинки: они были короткими, без голенищ в собственном смысле этого слова, спереди могли, как и встарь, иметь разрез или собирались вокруг ноги на шнуре-вздержке.
При археологических раскопках в Новгороде, Москве, Пере-яславле Рязанском и других городах части чобот и черевиков – находка не частая, встречающаяся преимущественно в XIII – XV вв. (Изюмова, с. 214; Рабинович, 1964, с. 298). Среди находок попадаются и богато украшенные тисненым или ажурным орнаментом. В последнем случае в дырочки зачастую продергивались цветные нити, образую разноцветный узор (Колчин, Янин, 1982, с. 84). Большинство сделано из черной кожи, но были и более нарядные чоботы разных цветов и из разных материалов – сафьяновые атласные, бархатные – с вышивкой (Шеляпина, 1973, с. 152 – 153). Сапоги (наиболее распространенная обувь горожан), как и прежде, имели относительно короткие голенища. «Сапоги они носят по большей части красные и притом очень короткие, так, что они не доходят до колен, а подошвы у них подбиты железными гвоздиками», – писал в XVI в. о московитах С. Герберштейн (Герберштейн, 1908, с. 123). Сапоги, как и башмаки, делались из различных сортов кожи. Лучшие были не только черными или красными, но и желтыми и зелеными; особым разнообразием цветов отличалась сафьяновая обувь. В качестве украшения широко применялось тиснение, причем более сложный узор оттискивался на голенищах, а на передах сапог тиснение по большей части имитировало естественные складки кожи, но более правильные и мелкие. Кроме того, иногда край голенища опушался цветной материей, а то и весь сапог покрывался дорогим шитьем (Колчин, Янин, 1982, с. 84). Так в 1252 г. князь Даниил Галицкий носил «сапоги зеленого хъза шити золотом» (ПСРЛ II, стб. 814). В XVII в. на Северной Двине, в Ровдогорье, зажиточной невесте в приданое дали две пары сапог: «сапоги телятинные красные с шелком да другие пришвы» (АГО 1,№3, л. 21 об.).
Фасоны сапог и башмаков менялись согласно моде и в зависимости от наличия разных сортов кожи. Так, мы уже говорили, что более древняя обувь делалась по необходимости из тонкой кожи и была поэтому мягкой, шилась выворотным способом. Подошва составлялась из нескольких слоев кожи. Мягкие сапоги – ичеготы, чедыги – были и в XVI – XVII вв. (Савваитов, с. 43). Но начиная с XIV в. появляется и толстая воловья кожа, позволяющая делать толстую жесткую подошву. Е. И. Оятева отметила, что из 110 фрагментов обуви, найденной в слоях XIV – XVII вв. в Переяславле Рязанском, 103 принадлежали обуви жесткой конструкции и только 7 мягкой (Оятева 1974, с. 189 – 192). С изменением конструкции подошвы перестали постепенно и шить симметричную обувь «на обе ноги». В случае, описанном Е. И. Оятевой, даже мягкая обувь была в большинстве асимметричной: на правую или на левую ногу, и только один экземпляр был симметричным. Подошва пришивалась к переду и для крепости подбивалась гвоздями, а на пятке – и подковой. К XVI – XVII вв. стала преобладать обувь на среднем или высоком каблуке. Каблук делался из многих слоев кожы, иногда скреплявшихся металлической скобкой, и подбивался также металлической подковкой. Носки сапог и башмаков в зависимости от моды делались закругленными или несколько приподнятыми кверху (длинный острый носок подошвы при этом вшивался в специальный вырез переда).
Кроме чобот, черевиков и сапог, С. А. Изюмова выделяет еще полусапожки – с более коротким, чем у сапог, голенищем и мягким (без берестяной прокладки) задником (Изюмова, с. 205, 213). Однако письменные источники эпохи средневековья такого термина не знают, и мы вынуждены рассматривать полусапожки как разновидность сапог.
Обувь по-прежнему надевали на онучи – как мужчины, так и женщины. Онучи бывали холщовые, суконные, иногда на меху – шкарпетки. Иногда они дополнялись ноговицами и наколенниками (Савваитов, с. 92, 176, 81).
Все большее распространение получали чулки – вязаные и шитые из шелковых материй. Теплые чулки подкладывали мехом. Длина чулок бывала, как видно, различной. В описи имущества Ивана Грозного значились чулки «полные» и полуполные». Носили чулки на подвязках (Савваитов, с. 168). В. О. Ключевский считал, что вязаные чулки распространились только с XV в. (Ключевский, с. 190). Савваитов также отмечал «чулки вязаные немецкое дело». Однако, как уже было сказано, вязаные чулки были и местного производства.
В четвертый период – XVIII – середина XIX в. – женщины, как и мужчины высшего круга, всегда носили чулки (по большей части – бумажные); мужчины средних и низших городских сословий – чулки или онучи, в зависимости от обуви. Сама обувь сохраняла в общем примерно тот характер, который приобрела в предыдущий период. Наиболее распространены были сапоги – как мужские, так и женские – на жесткой подошве и среднем или (преимущественно у женщин) высоком каблуке. Сапоги носили различных фасонов соответственно современной моде – например, со складками на голенищах (то, что позднее называлось «гармошкой») или, наоборот, вытянутые гладкие (позднейшее название – «бутылками»). Мужчины из «благородных» носили сапоги с голенищами и при брюках навыпуск. В этот период еще встречаются сафьяновые цветные сапоги, но постепенно возобладали сапоги черные, реже – коричневые, у женщин – красные. Впрочем, известны и местные отличия. Например, в г. Пудоже в середине XIX в. была мужская мода на выворотные белые сапоги (АГО 25, № 10, с. 8). Наряду с сапогами распространены были женские полусапожки с короткими голенищами, а также более открытая обувь без голенищ – башмаки, ботинки (например, в г. Княгинине), отороченные красным сукном коты с высоким передом (пампушей), круглым носком и язычком спереди (г. Пинега – АГО 1, № 10, л. 9, 12об.). В Пинеге же сохранилось старинное название «уледи» для сапог с головками из моржовой кожи или сукна (л. 19). Башмаки носили чаще женщины, а в XVIII – начале XIX в. – и мужчины высших сословий при коротких штанах – форменных или гражданских. Цветные башмаки на высоких каблуках были в то время парадной обувью. Расхожие же женские башмаки, «большие, вроде калошей», назывались, например, в г. Ефремове в середине XIX в. коты, ходаки, ходуны (АГО 42,№ 15, л. 5). Судя по характеру упоминания, такие башмаки могли надевать поверх комнатной или парадной обуви. Так или иначе корреспонденту были уже известны и калоши (по всей вероятности, кожаные). Зимой горожане носили теплую обувь, ассортимент которой значительно расширился. Наряду с сапогами на теплой (видимо, войлочной, как мы говорили ранее) подкладке (г. Пудож) упоминается, кроме только что названных калош, уже и валяная обувь, причем корреспонденты отмечают, что она появилась недавно, в начале XIX в. (в г. Кадникове – АГО, №13, л. 7 – 7 об.); катанки, а также шдтаники – валеные сапоги без голенищ. Валенки названы и в г. Княгинине. Из старых видов кожаной обуви у горожан в XVIII – XIX вв. почти исчезли поршни. Кожаные туфли неизвестного покроя противопоставил лаптям лишь корреспондент из г. Валуйки (АГО 9, № 9, л. 20); в г. Калязине наряду с лаптями ьазваны чуни – лапти веревочные.
ПОЯСА И УКРАШЕНИЯ
В древнерусском костюме большое значение имел пояс. Он применялся даже не столько для поддержки частей костюма (поскольку так называемая поясная одежда держалась несобственно на поясе, как в наше время, а на вздежках – шпурах-гашниках), сколько для сохранения тепла. Пояс был предметом престижным и вообще охранительным. Предположение А. В. Арциховского, что женская одежда не подпоясывалась (Арциховский, 1948), пока не подтверждается. Отсутствие в женских курганных погребениях пряжек скорее можно объяснить тем, что женщины подпоясывали рубаху плетеным или полутканым поясом, какие хорошо известны в более позднем крестьянском костюме (Лебедева, 1956, с. 499 – 501). Такой пояс завязывался так, что концы его оставались свободными. Один узорный шерстяной полутканый пояс найден на территории посада в Москве в слое XVI в. (Рабинович, 1964 с. 281; Громов, 19776, с. 214). Таким поясом, а также витым шнуром с кистями на концах подпоясывали мужскую и женскую рубахи, сарафан. Изображение пояса с кистями есть на иконе XV в. «Молящиеся новгородцы».
Верхнюю одежду подпоясывали ременным поясом с фигурными металлическими пряжками (находки Их нередки) излюбленных в данной местности в данное время форм. Такой пояс украшал иногда набор бронзовых бляшек, как это можно видеть еще и сейчас, у некоторых народов Кавказа. Выбор формы бляшек и сюжетов изображений на них, вероятно, не был случаен. На эту мысль наводят находки поясных бляшек с изображением княжеского знака Ярослава Владимировича в могильниках у тех городов, где княжил Ярослав в молодости (Рыбаков, 1941, с- 245). Возможно, бляшки с личным гербом князя украшали пояса его дружинников, членов его двора.
Вообще пояс зачастую являлся опознавательным знаком, регалией определенной должности. Высшие должностные лица, военачальники, крупные феодалы, князья носили и драгоценные золотые пояса. Недаром иноземцы называли членов новгородского Совета господ – высших магистратов этой феодальной республики – «золотыми поясами» (Никитский, с. 300 – 301). В духовных грамотах – завещаниях московских великих князей и царей не раз названы эти фамильные драгоценности. У Ивана Калиты было десять драгоценных поясов, у Ивана Красного – четыре, у Дмитрия Донского – восемь поясов (Базилевич, с. 7 – 15). Сыновья великих князей получали в наследство не только удел, но и драгоценности, среди которых обязательно был и золотой пояс. Кража такого пояса послужила однажды даже поводом к феодальной войне.
К поясу, будь он ременный или золотой, привешивались, как и в предыдущий период, разные необходимые вещи, в том числе нож в ножнах, ложка в футляре, иногда гребень и обязательно сумочки, заменявшие карман. В эпоху средневековья карманов не было обычно не только у женщин, но и у мужчин; только в XVI – XVII вв. появились карманы, которые сначала пристегивались к одежде (кишёнь), а потом стали нашиваться (зепь) (Савваитов, с. 56 – 57, 40). Поясная сумочка (вернее – коробочка) из драгоценного металла называлась капторгой, кожаная сумка – калитой или мошной. Впрочем, в духовной грамоте Дмитрия Донского находим «пояс золот с калитою». Два последние названия очень рано приобрели общее значение кошелька; уже в XIV в. Калитой был, как известно, прозван за скопидомство сам московский князь.
Кожаные калиты найдены при раскопках в Новгороде Великом и в Москве (Изюмова, с. 218; Рабинович, 1964, с. 112 – 115). Подобные сумочки носили на поясе мужчины и в Западной Европе. У немцев они назывались в XIV – XV вв. Reisetaschen и комбинировались иногда с небольшим кинжалом. Носили их в Западной Европе как на поясе, так и через плечо. Эти сумочки обычно ничем не украшались, в то время как русские калиты зачастую богато орнаментировались.
Широкие матерчатые кушаки ярких цветов были важной принадлежностью мужской одежды начиная с XIV в. Таким кушаком подпоясан например, мастер Аврам на знаменитых Сигтунских вратах Новгорода. Рядовые горожане поверх кафтана подпоясывались кумачными или бумажными кушаками, богатые – кушаками из более дорогих привозных материй, с особо украшенными концами, которые свисали книзу. Среди царского платья в Музеях Московского Кремля сохранился дорогой, вытканный золотом и серебром кушак из числа 12 кушаков, подаренных в 1621 г. царю Михаилу Федоровичу персидским шахом Аббасом (Левинсон-Нечаева, 1954, с. 345 – 346). Среди уже не раз упомянутого нами имущества князя Ю. А. Оболенского (середина XVI в.) были даже «кушаки бумажны пушены горностаем» (АФЗиХ, II, №207, с. 211). В дальнейшем, в XVIII – XIX вв., широкие цветные кушаки сохранились главным образом в одежде простонародья, в частности у городского мещанства. Очень распространена была манера подпоясывать широкие халаты красным или синим кушаком. Вместе с тем в ходу ременные пояса разных ширины и цвета, но без набора блях. В военной форме преобладали ременные пояса, и лишь некоторые офицеры в известных случаях подпоясывались форменным шарфом, т. е. тем же кушаком.
Итак, разнообразные пояса были необходимой частью туалета, украшением и в то же время оберегом, преграждавшим дорогу «нечистой силе». То же значение в мужской и женской одежде придавалось также всякого рода краям одежды – воротникам, обшлагам, полам и подолу, всегда по мере возможности украшавшимся (Маслова, 1978).
Богато вышитый воротник-ожерелье пристегивался, как было сказано, к рубахе, зипуну или кафтану и даже к однорядке и был важным украшением одежды. У богатых людей мужские и женские ожерелья вышивались жемчугом. «Ожерелье зожоно, а исподний ряд снизан...», «ожерелья 3 жемчужных...» (ДДГ № 87, с. 349; АЮБ Ш, № 328 – V, с. 268; АФЗиХ II, № 207, с. 210), – читаем нередко в грамотах. Украшением ожерелья служили и пуговицы: «ожерелье сажено жемчугом, 6 пуговиц жемчужных».
Шитое жемчугом ожерелье стоило очень дорого. Среди имущества московского гостя Григория Юдина (XVII в.) находим женское ожерелье ценой 700 р., два женских ожерелья по 300 р., ожерелье мужское стоимостью 400 р., 10 ожерелий мужских, стоячих и отложных с жемчугом, каменьями указаны без цены (АГР I № ПО, с. 389). Косвенно эта опись указывает на то, что женские ожерелья отделывались богаче, чем мужские. Ожерельем назывался так же меховой стоячий воротник, пристегивавшийся к шубе. У князя Оболенского, например, было «ожерелье боброво» (АФЗиХ II, № 207, с. 211).
Вышитые пристежные манжеты назывались зарукавьями или запястьями и были также распространены в мужской и женской одежде. Например, надевая верхнюю одежду с откидными рукавами, можно было просовывать руки в прорези у пройм и щеголять драгоценными зарукавьями, пристегнутыми к рубахе, зипуну или кафтану. «Запястье сажено жемчугом», – читаем в той же духовной XVI в.
Одежду, как сказано, украшали также вышивкой у ворота, плеч, бортов, петель, обшлагов и подола, нашивными бляхами – аламами. При этом широко применяли обшивку галунами и нашивку петель из серебряного и золотого шнура с жемчугом и каменьями. Края одежды обшивались также металлическим кованым, плетеным или низаным жемчугом кружевом.
Важным украшением одежды служили упомянутые уже пуговицы, которые у богатых были серебряными, золотыми, жемчужными. Это явление, общее для всей Европы. На русских одеждах бывали и пуговицы литовского и немецкого дела. П. Савваитов приводит интересные данные о числе пуговиц на разных предметах одежды. К кафтану полагалось 13 – 19 пуговиц, к опашню – 11 – 30, к однорядке – 15 – 18, к ферязи – 3 – 10, к чуге – 3 – 22, к шубе – 8 – 16, к зипуну – 11 – 16, к кожуху – 11, к епанче – 5, к армяку – 11, к терлику – до 35, к телогрее – 14 – 24 (Савваитов, 1896, с. 113 – 114). Вместо пуговиц иногда пришивали особые костыльки – кляпыши, тоже красивые и дорогие. Впрочем, какой-нибудь щеголь мог нашить на одежду и гораздо больше пуговиц: «Кафтан суконный... 42 пуговицы канительные... петли снурок золотной».
В IX – XIII вв. были распространены также булавки с фигурными спинками (исследователи называют их латинским словом «фибулы»). На улицах русских городов можно было в те времена увидеть людей в плащах, застегнутых на правом плече такими красивыми фибулами.
Что же касается собственно украшений как отдельных предметов, то они были особенно обильны в первый период развития городов. В слоях IX – XIII вв. находят украшения, восходящие еще к древним племенам. Однако появились и стали распространяться сначала среди горожан, а потом и среди окрестных крестьян новые вещи, уже лишенные племенных особенностей, например привески в виде колец с напускными гладкими или ажурными бусами, которые могли украсить головной убор, но, кажется, чаще продевались в мочки ушей (серьги). В городе все больше распространялась мода украшать кисти и пальцы рук обручами и перстнями. Кроме обычных металлических обручей, в XII в. появились пластинчатые литые серебряные обручи-браслеты с изображением русальских танцев (Рыбаков, 1967). Но, пожалуй, еще более специфичными для города были разноцветные стеклянные браслеты, которые носили по нескольку на каждой руке не только богатые, но и рядовые горожанки. Обломки стеклянных браслетов находят сотнями, а в крупных городах – тысячами (например, в Новгороде – 7500) (Колчин, Янин, 1982, с. 85). Нужно думать, что эти браслеты были недороги, раз их так бросали, сломав. Известны и перстни из стекла и янтаря.
Интересно сопоставить украшения, находимые в больших и малых древнерусских городах. В последних встречаются украшения древнейших форм, причем обычно только те, какие носило окрестное сельское население: например, в Екимауцах – височные кольца тиверцев, в Москве и Перемышле Московском – вятичей. В крупных же городах, достигших к X в. уже значительного развития, встречаются украшения, принадлежавшие к уборам нескольких древних племен (например, в Полянском Киеве – украшения тиверцев, в Новгороде – украшения вятичей и радимичей и т. п.) (Арциховский, 1970, с. 293; Рабинович, 1957, с. 48-49). Это может указывать не только на то, что в крупных городах можно было встретить женщин разного происхождения, носивших каждая свои традиционные украшения, но и на то, что разные типы украшений могли входить в один комплекс, принадлежать одной женщине, т. е. на смешение древних этнотерриториальных типов украшений благодаря развитию торговли. Но стирание древней племенной обособленности в убранстве горожанки шло все же в основном за счет распространения новых, чисто городских форм, о которых говорилось выше.
Подобным же образом постепенно изменились ожерелья: вместо бус, прежде излюбленных в том или ином племени, они состояли из бус новых форм, среди которых было особенно много металлических, составных из двух полусферических или полуовальных частей (Даркевич, Монгайт, с. 33 – 35). В первый период цельные металлические шейные украшения – гривны – носили не только женщины, но и мужчины. Золотая гривна упомянута в качестве награды, которую получил за службу дружинник – «отрок» Георгий – от князя Бориса (ПВЛ I, с. 95).
Богатые горожанки носиЛи множество золотых украшений, среди которых выделялись изяществом форм и высоким мастерством ювелирной работы колты, по-видимому дополнявшие головной убор (Рыбаков, 1949, с. 55 – 57; Даркевич, Монгайт, с. 20 – 26).
Во второй и третий периоды (XIII – XVII вв.) в составе украшений произошли существенные изменения. Древний красочный племенной убор с характерными для него височными кольцами во второй период отмер окончательно, и простые горожанки стали носить вообще гораздо меньше украшений. Но богатые женщины имели множество драгоценностей. Описи имущества, приданого, свадебные договоры, завещания пестрят упоминаниями перстней, обручей, монист, ожерелий, серег. Кое-что из чтого богатства сохранилось в наших музеях.
Серьги вдевались в мочки ушей и представляли собой золотое или серебряное кольцо или крючок с привесками из металлических бус или чаще из драгоценных камней. По числу привесок серьги назывались одинцы, двойни, тройни, (Савваитов, с. 126; Базилевич, с. 6 – 8). Серьги носили и мужчины (одну серьгу). Этот древний обычай, прослеживающийся еще с X в., существовал и в XIV в. Московский великий князь Иван Иванович в 1356 г. завещал своим малолетним детям – Дмитрию и Ивану – по серьге с жемчугом (ДДГ № 4, с. 16, 18).
На шее женщины носили монисто – ожерелье в нашем современном смысле слова, иногда и гривну. Мужских гривен в XIII – XVI вв. не упомянуто. Монисто состояло из бус, более или менее дорогих в зависимости от состояния. На кистях рук носили по-прежнему обручи, на пальцах – перстни (богатые женщины – • по нескольку обручей и перстней на каждой руке). Мужской золотой перстень назывался жиковина или напалок (от слова «палец»). Все это дополнялось рясами – прядями жемчужных зерен, украшавшими женский головной убор, заносками – золотыми цепочками для крестов и просто золотыми цепями, носимыми на шее (Базилевич, с. 28 – 29).
Кресты-тельники были довольно крупными и зачастую художественно выполненными. Их делали из хороших сортов дерева (например, кипариса), кости, бронзы, серебра и золота, иногда и из оправленных в серебро и золото камней. Были и более сложные кресты – коробочки для мощей – мощевики. Широко бытовал также обычай носить на шее под одеждой разного рода образки и ладанки. Для последних бывали специальные мешочки на шелковых шнурках (Рабинович, 1964, с. 122). Вряд ли можно считать все это украшениями в собственном смысле слова, поскольку обычно они были скрыты одеждой. Но кресты и иконки поверх одежды носили духовные лица и царь при торжественных выходах, иногда и просто зажиточные люди.
Вот примерный перечень драгоценных украшений, какими владела богатая русская женщина в конце XV в.: «двои серги одни яхонты, а другие лалы... трои серги, двои яхонты, а третьи лалы... монисто большое золото да три обруча золоты... монисто на гайтане, два обруча золоты... перстни золотые 17» (ДДГ № 27, с. 349 – 350) – всего 2 мониста, 5 пар серег, 5 браслетов, 17 перстней. «Серги жемчужные двойчатки, перстней восемь золоченых... две цепочки серебряны» были даны на 200 лет позднее в богатом приданом в г. Ростове (АЮБ III, № 328 – V, с. 268 – 269).
Женские украшения сохранили примерно тот же характер и в XVIII – XIX вв., особенно у жителей малых и средних городов и вообще у горожан среднего достатка. Женщины высших сословий носили украшения на европейский лад. Наряд даже небогатой севернорусской горожанки отличался множеством украшений из жемчуга, которым изобиловали местные водоемы.
В мужской одежде XVIII в. наиболее распространенным украшением были дорогие пуговицы. Характерен известный эпизод, когда М. В. Ломоносов, пришедший на прием в кафтане со стеклянными пуговицами, был якобы высмеян кем-то из гостей, что послужило поводом для появления его знаменитого стихотворения «О пользе стекла». В середине и в конце XVIII в. очень модным украшением были часы с цепочками и разными брелоками, которых щеголь носил по нескольку, раскладывая по карманам камзола, так что цепочка, брелок, а по возможности и сами часы были видны. Дорогая цепочка на жилете была излюбленным и очень престижным украшением в течение всего XIX и значительной части XX в. Небольшие часики на длинной цепочке носили на шее и женщины. В остальном мужской костюм в четвертый период утратил прежнее богатство украшений. Со времен Петра I своеобразным украшением были, разумеется, и орденские знаки, различные шифры и иные аксессуары придворно-военно-чиновничьего быта.
На руках мужчины носили иногда перстни, причем были и перстни, служившие отличительными признаками (например, масонский перстень с изображением «адамовой головы» – черепа и скрещенных костей).
Нам остается еще сказать о некоторых мелких, но немаловажных деталях одежды.
В холодное время на руках носили рукавицы – рукавки и перчатки, как их называли в XVII в. – «рукавки персчатые», т. е. со всеми пальцами. Рукавицы и перчатки были кожаными, сафьяновыми, вязаными, суконными, наконец, из шелковых и зо-лотных материй. Богатые рукавицы украшались дорогим шитьем. Они имели краги (запястья), которые и были главным полем для украшения, как и тыльная сторона кисти. «Теплые» рукавицы и перчатки были на меху, «холодные» – просто на подкладке.
Важным дополнением костюма служили в XVI – XVII вв. богато вышитые платочки – ширинки – из полотна, бязи, кисеи, миткаля, шелковых материй. Особую роль они играли при трапезах, гостеваньях и различных обрядах, о чем говорилось в первой книге.
В XVIII – XIX вв. платочки сохранились лишь в женском простонародном костюме и употреблялись по-прежнему, например, в русских танцах. Мужской костюм зачастую дополнял в этот период шейный платок, который повязывали поверх стоячего ворота рубахи. При западноевропейском платье носили галстук также западноевропейского образца. Мужчины «из благородных» имели трости с разнообразными фигурными набалдашниками. В более ранние периоды длинный посох был принадлежностью некоторых должностных лиц и вообще людей, занимавших солидное положение в городе.
Роскошные веера наряду с утилитарной своей функцией опахала были и важным женским украшением.
КОСТЮМ КАК ЦЕЛОЕ
Мы рассмотрели основные предметы городской одежды. А как сочетались эти предметы в быту? Что представляло собой это сочетание или, как сейчас говорят, ансамбль – городской костюм? Каковы были его разновидности, отличавшие горожан разного пола, возраста, разного положения в городском обществе? В костюме рядового горожанина были важные черты, сближавшие его с крестьянским, что обусловливалось происхождением городского костюма от сельского и единством народной культуры. Но состав городского костюма был сложнее, он включал больше предметов (см. цветную вклейку).
Рубаха и порты составляли его основу. А. В. Арциховский считал, что именно этот минимальный комплект назывался в древности «руб» (Арциховский, 1948, с. 237). Но, выходя на улицу, горожанин надевал еще свиту. Одежду дополняли шапка и сапоги. Интересен перечень носильных вещей в расписке, выданной в первой половине XIII в. новгородским ростовщиком неким Гришке и Косте: «А Гришки кожюхе, свита, сороцица, шяпка. А Костина свита, сороцица. А сапоги Костини, а дроугии Гришкини» (НБГ, № 141, 1958, с. 17). Здесь перечислен весь комплекс мужского костюма, за исключением штанов: сорочка, свита, шапка, сапоги, кожух. Вероятно, рубаха, а может быть, и свита подпоясывались поясом. Из приведенных выше упоминаний в источниках того времени известно, что горожане, как и крестьяне, носили на улице также безрукавный плащ – вотолу.
Одежда верхушки горожан – феодалов и богатых купцов – дополнялась многими предметами, которых не носили ни крестьяне, ни городские низы. Это относилось по преимуществу к верхнему платью, надевавшемуся как в комнатах для торжественных приемов, так и при выходе на улицу. Только князь Святослав Игоревич, простота образа жизни которого подчеркивалась и русской летописью, мог явиться на свидание с византийским императором в нарочито небогатой одежде. Князь и его свита были, по-видимому, в холщовых белых рубахах и портах. Убранство головы князя – усы и длинный чуб – «оселедец» – похожие на то, что позднее было известно у запорожцев. Единственный предмет роскоши – золотая трехбусинная серьга в одном ухе.
Но в том же X в. арабский писатель Ибн-Фадлан отмечал, что погребальная одежда знатного славянина очень богата. На изготовление ее уходит примерно треть оставшегося имущества. «Они
12. ГОРОЖАНЕ ПО ИЗОБРАЖЕНИЯМ XII – XIV ВВ.:
1 – знатный мужчина в свите и вотоле, XII в. (с миниатюры Радзивилловской летописи); 2, 3 – ритуальный танец. Женщина в вышитой рубахе и поневе, мужчина в свите и четотах (по изображению на браслете XII в.); 4, 5 – мужчины в свитах (с инициалов новгородских рукописей XIV в.); 6 – всадник в свите и в сапогах, на поясе – калита (там же); 7 – новгородский ремесленник XIV в. (по изображению мастера Авраама на Сигтунских вратах)
надели на него шаровары, и гетры, и сапоги, и куртку, и хафтан парчовый с пуговицами из золота и надели ему на голову шапку из парчи соболевую» (Ибн-Фадлан, с. 80 – 81). Если оставить пока в стороне термины, естественные в устах восточного писателя: (например, «хафтан», «шаровары» или «калансува» – шапка), то мы увидим здесь довольно полный комплект одежды древнерусской знати: штаны и рубаху (которая здесь, возможно, названа курткой, – переводчик в примечании 145 отметил условность термина), ноговицы и сапоги, верхнюю нарядную распашную одежду с драгоценными пуговицами и шапку с собольей опушкой. Не упомянут только верхний безрукавный плащ – корзно. Впрочем, несколькими строками ниже Ибн-Фадлан говорит, по-видимому, как раз о таком плаще, которым славянин «покрывает один свой бок, причем одна из его рук выходит» наружу.
Древние изображения феодалов позволяют представить себе силуэт парадного княжеского костюма: длинное до икр корзно,. из-под которого видны облегающая тело свита и цветные сапоги; довольно высокая полусферическая, опушенная мехом шапка. Корзно и свита – из дорогих византийских материй, обшиты галунами (сравни рис. 12, /). Узоры и оттенки таких различных" частей княжеского костюма подбирались очень тщательно. Самыми нарядными считались одежда и обувь разных оттенков красного цвета – червленые (киноварные) и багряные (карминные) (Арциховский, 1948, с. 248, 252 – 255), и самое слово «красный» означало, как известно, «красивый».
Женский богатый костюм состоял из длинной (до щиколоток) рубахи, поверх которой надевали одно, а иногда и несколько» платьев, причем верхнее было короче нижнего и с более широкими рукавами, так что были видны богато украшенные подол и обшлага рукавов нижней одежды, образуя как бы ступенчатый силуэт. Дополняли одежду золотой пояс, длинный, застегивавшийся на правом плече плащ, похожий на корзно, повой и цветные сапоги (см. цветную вклейку).
Головной убор богатой горожанки украшали драгоценные колты, в ушах были серьги, на шее – гривны и ожерелья из бус художественной ювелирной работы, на руках – широкие массивные браслеты. В костюме богатой древнерусской горожанки мы не находим ни поневы, ни племенных украшений.
Об одежде рядовых горожан XIII – XV вв. мы можем судить в основном по изображениям (рис. 12, 4 – 6). Весьма важны орнамент и инициалы новгородских рукописей XIV в., где встречаются чрезвычайно реалистические изображения1 горожан, преимущественно без головных уборов, в довольно коротких – до колен – верхних одеждах, скроенных в талию, подпоясанных кушаками; рукава одежд в некоторых случаях короткие (может быть, засучены?), из-под них видны узкие, облегающие руку рукава рубах. Художник показал и вышивку (или пристежные запястья?). Рубаха обычно другого цвета, чем штаны (например, белая с желтым поясом и синие штаны; есть и темно-синяя рубаха). Все горожане обуты в сапоги разных цветов (Стасов, табл. 69, № 7, 12, 13, 17, 24 и др.).
К XIV в. относится и знаменитый скульптурный автопортрет новгородского мастера-литейщика Авраама в верхней распашной одежде типа свиты или зипуна, подпоясанной поясом (в три оборота с кистями) и достигающей колен. Узкие штаны заправлены в сапоги (рис. 12, 7). В XVI – XVII вв. костюм рядового горожанина состоял из нижних портов и сорочки, верхних рубахи и штанов, зипуна или кафтана, подпоясанного кушаком. Уличное верхнее платье составляли в холодное время шубный (меховой) кафтан или овчинная шуба, на голове – шапка (довольно дорогая), на руках – рукавицы, на ногах – сапоги. Кафтан и зипун нередко были сермяжными, т. е. из домотканого грубого сукна. При этом мы не находим существенных территориальных различий: в Воронеже, Москве, Шуе, Угличе, Нижнем Новгороде, Новгороде Великом встречен все тот же перечень предметов мужского костюма (см. приложение III).
Сильнее различался женский костюм. Надо сказать, что материалы о нем более скудны, чем о мужском, но даже у бедных женщин (включая семью кабального холопа) ни в одном городе не названа понева, хотя, как мы видели раньше, в сельских местностях южнее Москвы она еще широко бытовала. В XVI в. в городе прочно утвердился комплекс женской одежды с сарафаном (в различных вариантах).
Еще одним важным отличием городской одежды от крестьянской было четкое выделение в ней одежды, специально изготовленной для детей. В письменных источниках XVII в. мы находим не только «рубашки ребячьи» или «детинные», но и «два кавтанца дорогильные детинные». И «шуба баранья децкая новая» и даже «тафейка ребячья сукно красное» (АЮБ, т. III, № 329, стб. 270 – 272; АШ, № 61, с. 42). Правда, эти упоминания редки и обычно относятся к семьям зажиточным, но все же нужно думать, что если дети крестьян и даже городской бедноты и бегали в одних рубашках, то для детей феодалов и вообще зажиточных людей шили одежду в общем такую же, как и для взрослых. Детскую одежду рекомендуется шить на вырост, «кроячи да загибати вершка по два и по три на подоле и по краям и по швам и по рукам, и как вырастает годы два или три или четыре и, распоров то платно, и загнуть, оправив – опять станет хорошо» (Д., 31, с. 30). Относительно обуви это можно сказать еще более определенно, потому что находки детской кожаной обуви при археологических раскопках часты. Детям шили такие же сапоги, как и взрослым (Колчин, Янин, 1982, с. 84). При раскопках поэтому можно найти, например, перед большого мужского сапога, из которого вырезана маленькая детская подошва. Обращает на себя внимание гамма цветов: например, у женщин – зеленый сарафан, красный летник с зелеными с золотом вошвами, торлоп темного меха с голубыми вошвами, капор темного меха (см. приложение III).
Пожалуй, не менее «рискованное» сочетание цветов можно было увидеть и в мужском костюме. Например, зажиточный горожанин мог надеть в холодный осенний день поверх рубахи однорядку вишневого цвета, на нее – желтую ферязь с красными завязками и кистями, сверху – лазоревую епанчу-дождевик: и шапку темного собольего меха с красным верхом (Селифонтов, разд. А, № 36, с. 6). Все это дополнялось цветным кушаком и сапогами, чаще всего тоже цветными (см. приложение III).
Чем богаче и знатнее был горожанин, тем больше предметов одежды он надевал одновременно и тем роскошнее были эти предметы. Покрой их был в общем таким же, как и у рядовых горожан, но материал и отделка несравненно дороже. Известная загадка о кочане капусты: «Семьдесят одежек, все без застежек» – возможно, навеяна когда-то мыслями о костюме городского богатея (хотя этот костюм как раз украшало множество пуговиц и петель, но застегивались далеко не все). Верхние мужские и женские сорочки, штаны, тафьи, убрусы, кички, сороки и кокошники поражали богатством серебряного и золотого1 шитья и драгоценных украшений, так же как женские шубка-сарафан и душегрея, мужские зипун и кафтан. Остальные разнообразные верхние одежды, которые мы уже описывали, обычно простонародьем вовсе не употреблялись (за исключением однорядок и простых шуб).
Петровские реформы в области одежды коснулись первоначально только высших слоев горожан – дворянства и богатого купечества. Для этих социально-сословных групп поворот к ношению западноевропейского костюма был резок и сопровождался, как известно, насильственными мерами правительства. Короткие (чуть ниже колен) штаны – кюлоты – с чулками и башмаками на высоких каблуках или с высокими ботфортами при широком кафтанообразном жюстокоре с узкой нарядной вестой под ним, пышный парик – кудри (лишь с середины XVIII столетия – гладко зачесанный, с косой и буклями), шляпу с плюмажем в русскую холодную зиму носили зачастую с меховой шубой старого образца. В дальнейшем и верхняя одежда, приобрела западноевропейский покрой (см. рис. 13).
Еще сильнее изменился женский костюм. «В моде» были женщины рослые. Пышные декольтированные платья сочетались с высокими пудреными париками, с открытой обувью на очень высоком каблуке. Мужчины на светских приемах казались как-то мельче женщин.
Нужно сказать, что после некоторого неудовольствия господствующие сословия довольно быстро восприняли новую одежду и с большим старанием следовали последней западноевропейской моде в течение всего четвертого периода. Однако возможности далеко не всегда соответствовали желаниям, и даже в середине XIX в. корреспонденты Географического общества, в особенности из малых городов, неоднократно отмечали, что при всем стремлении «благородных» следовать парижской моде они все же отставали от нее иногда довольно значительно и в целом одевались по моде «вчерашнего дня».
Что же касается средних и низших городских сословий – значительной части купечества и всего мещанства, то даже в новой столице – Санкт-Петербурге – они продолжали одеваться по-старому. «Собственная российская одежда обоего пола, – писал в конце XVIII в. академик И. Георги, – сохранилась в древнем своем виде не только у простого народа, но и у большей части людей среднего состояния... видны в столице, невзирая на иностранные моды, купцы и другие, совершенно так одетые, как в областях внутри государства, с бородою или без бороды и проч.» (Георги, с. 604). Вместе с тем новые веяния в одежде не могли не коснуться вовсе жителей столицы, но преломлялись в русской городской среде своеобразно. «Многие, однако же,, последуют в их одежде разным чужестранным обычаям, – писал И. Георги далее. – Но простой народ ничего чужого в своей одежде не имеет». Он отмечал, что женщины среднего состояния менее привержены к старине, чем мужчины, «и часто видно, что муж да сыновья носят все российское, а женщины в доме чужестранное и самое модное платье» (Георги, с. 605).
Однако позже в развитии одежды горожанок наблюдались две противоположные тенденции. В середине XIX в. повсюду женщины и особенно девушки одевались (употребляя выражение одного корреспондента Географического общества) «щегольливее» мужчин, но понятие щегольства в одних городах было связано со следованием по возможности последней западноевропейской моде, а в других – с подчеркнутым стремлением сохранить и украсить старинный русский костюм. Наряду с областными различиями большую роль здесь играли и различия возрастные и социальные. Так или иначе, в большинстве городов и в середине XIX в. можно было увидеть женщин из средних и низших, а иногда и зажиточных слоев горожан в сарафане, вышитой верхнице, в традиционном головном уборе (повойнике, кокошнике, даже в рогатой кике), в сапогах или котах. Иногда это было большинство горожанок; чаще – преимущественно' пожилые женщины, а в дворянских домах – женская прислуга (в особенности кормилицы и няни, которых одевали в нарядное «русское» платье).
По-видимому, к четвертому периоду относится развитие парочки – женского костюма – из юбки и кофты одинаковой материи. Прослеживаются, как сказано, и древние корни этого костюма: сарафан носили с душегреей, а во второй половине XVII и в XVIII в. – юбку с бострогом. Головной убор при этом значительно облегчался – женщина могла надевать один повойник или позже – головной платок.
В северных русских городах видна относительно большая сохранность старинного женского костюма, в особенности традиционной манеры украшать одежду жемчугом. Но это была лишь. общая тенденция, от которой бывали значительные отклонения: начал уже распространяться головной платок, а девушка, стремившаяся пленить «современного» молодого человека, выходила к нему «в кисейной белой юбке, при голубом полушубке» (АГО 1, 59, л. 48). Особенно красочен был женский и девичий убор в малых русских городах Приильменья, Верхнего и Среднего Поволжья, западных и центральных губерний Европейской России – Новгородской, Тверской, Московской, Ярославской, Костромской, Нижегородской, Казанской. Но современники уже подчеркивали в ряде случаев, что этот убор надевают на общественные городские празднества, а в будние дни и даже в гости ходят в кофте с юбкой или платье, что старинный повседневный костюм остался только у бедных и у старух (см. приложение IV). Все же в некоторых городах, например, в Галиче, в Торопце, старинное платье носили в 1870 – 1880-х годах (Семевский, 1870).
В заводских поселках и городах Урала, где население было более смешанным, поскольку на заводы переселяли крестьян из разных мест, можно было увидеть и традиционный костюм южных губерний (с поневой), который, впрочем, долго не удержался (Крупянская, Полищук), поскольку быстро распространялась городская одежда – парочка. В русских городах Поволжья в середине XIX в. так же, как на Севере, праздничным был костюм с сарафаном. Например, на масленицу еще в 1850-х годах ката-
ОБУВЬ
С древнейших времен русские горожане носили кожаную обувь. Общеизвестна летописная притча о том, что горожане «все в сапозех» в отличие от «лапотников» – крестьян (ПВЛ I, с. 59). Это подтверждается и археологическим материалом. При раскопках в городах, где культурный слой сохраняет органические остатки, найдены многие тысячи обрезков кожи и кожаной обуви и буквально считанные, единичные экземпляры лаптей. При этом и лапти в городе находят не только лыковые, но и плетенные из кожаных ремешков и такие, у которых только подошва укреплена («подковырена») такими ремешками, основное же плетение – из лыка и коры (Рабинович, 1964, с. 287).
Вместе с тем находки в городах инструментов для плетения – кочедыгов – свидетельствуют о производстве каких-то плетеных изделий, а известная лубочная картинка XVIII в. «Муж лапти плетет, жена нитки прядет, огня не гасят, обогатети хотят» позволяет заключить, что среди таких изделий были и лапти, которые делали, может быть, для продажи крестьянам. В XIX в. корреспонденты Географического общества сообщали из некоторых малых городов (например, Пудожа, Калязина, Ядрина), что бедные горожане носят лапти, «как у деревенских». Но это было именно признаком бедности, а в других случаях говорилось даже про несостоятельных горожан, что их одежду отличают от крестьянской «разве что сапоги».
Итак, кожаная обувь – характерная черта городского костюма. Обувь эта уже в первый период существования городов (IX – XIII вв.) была довольно разнообразна. Простейшей кожаной обувью бедных горожан были сделанные из прямоугольного куска сыромятной кожи (или даже необработанной шкуры) поршни (порабошни, постолы, моршни). Отмечая религиозное рвение простого народа, летописец писал в XI в., что на церковной службе даже в сильные морозы стояли в «порабошнях в черевьях портоптаных, яко примерзнеяшета нозе его к камени, и не движаще ногами, дондеже отпояху заутреню» (ПВЛ I, с. 129). Протоптанная обувь молящихся – поршни и черевики (о которых речь ниже) – яркий бытовой штрих, которым воспользовался не лишенный литературного таланта автор, когда писал о тогдашней киевской бедноте.
Поношенные, протоптанные поршни и их остатки – частая находка в культурном слое русских городов (Вахрос, с. 40 – 41; Рабинович, 1964, с. 100 – 102). Встречаются и поршни с латками на ступательной части. В русских городах Новгороде, Старой Ладоге, Москве и др. наряду с простыми поршнями, представлявшими собой кусок со сшитыми попарно углами и продернутым по верхнему краю шнуром, находят также нарядные ажурные поршни, украшенные на носке прорезями. Были и поршни, сшитые из двух кусков кожи (Изюмова, с. 200; Оятева, с. 50); их, как считают, называли также черевики; по крайней мере, такое название сохранилось у западных славян (Вахрос, с. 40).
Поршни прикреплялись к голени ноги длинными кожаными поворозами, перекрещивающимися по нескольку раз поверх онучей. На древнерусских изображениях, как и повсюду в Европе, с переплетом в виде косой клетки на голени рисовали людей, обутых в лапти и в поршни.
В Древней Руси часто встречалась и более сложная кожаная обувь, сшитая из нескольких кусков, с пришивной мягкой подошвой (само это название – «подошва» – от слова «подшивать») и краями, закрывавшими всю стопу несколько выше щиколотки. Спереди края расходились от подъема ноги. Видимо, к этой обуви можно отнести встречающиеся в источниках с X в. название череви, черевики. Происхождение же названия связано, по-видимому, с «черевием» – кожей с «чрева» – брюха животного (Вахрос, с. 192). Черевики встречаются при раскопках в городах, гораздо реже – в деревенских курганах. Это была, стало быть, уже в XIII – XIV вв. обувь горожан, которую носили и зажиточные крестьяне близлежащих деревень (Латышева, 1954, с. 54). Довольно сложная выкройка и наличие подошвы позволяют предположить, что черевики изготовлялись уже специалистами-сапожниками.
Все же наиболее распространенной обувью горожан были сапоги, которых крестьяне почти не носили. Остатки сапог встречаются при раскопках в городах гораздо чаще, чем остатки черевиков, поршней или тем более лаптей. В ремесленных районах, где были и кожевенно-сапожные мастерские, части сапог встречаются десятками и сотнями, а обрезки – тысячами. Само название этого вида обуви – «сапог», встречающееся, как сказано в древнерусских источниках уже в X в., исследователи, однако, не считают исконно русским, возводя его к древнетюркскому или прабулгарскому корню (Вахрос, с. 207). Древнерусские сапоги имели мягкую, сшитую из нескольких слоев тонкой кожи подошву, несколько заостренный или тупой носок, довольно короткие, ниже колена, голенища. Верхний край голенища срезался косо, так что спереди сапог был выше, чем сзади, швы располагались по обеим сторонам ноги (Рикман, с. 39; Изюмова, с. 212 – 214; Рабинович, 1964, с. 286 – 288). Нарядные сапоги украшались выпушкой материи по краю голенища, шитьем цветными нитками и даже жемчугом. Каблуков у найденных при раскопках сапог X – XIII вв. обычно не прослеживается. Жесткая подошва сапог появилась позже. Шили сапоги на правилах – деревянных колодках, без различия между левой и правой ногой. Впоследствии их либо разнашивали по ноге, либо носили попеременно на правой и левой. Судя по археологическим находкам, в сапоги обувались горожане богатые и бедные, мужчины, женщины, дети. Но сапоги богатых горожан уже в IX – XIII вв. отличались лучшей выделкой кожи, яркими цветами (желтый, красный и др. – сравни рис. 12, 2), дорогим шитьем. Сапоги, как и черевики и лапти, надевали, по всей вероятности, поверх онучей или чулок.
Находки кожаных поршней и их частей встречаются при раскопках в городах XIII – XVII вв., однако реже, чем находки другой кожаной обуви. Поршни, или уледи, делали в этот период из бычьей сыромятной кожи с войлочным верхом (Савваитов, с. 155). Часть кожаной обуви, подложенной (кроме войлочной стельки) войлоком так, чтобы стопа была прикрыта и сверху, найдена однажды при раскопках в Москве в Зарядье в слое XVI в. (Рабинович, 1964, с. 228). Может быть, это и были уледи. Известна в XVII в. и какая-то обувь типа поршней, называвшаяся ступни. Один иноземный купец, живший в Пскове в начале XVII в., переводил это название немецким словом Schuhe (Хорошкевич, с. 208).
В городах в это время больше распространены были чоботы, черевички и сапоги. Чоботы и черевики отличались от сапог примерно так же, как позднейшие ботинки: они были короткими, без голенищ в собственном смысле этого слова, спереди могли, как и встарь, иметь разрез или собирались вокруг ноги на шнуре-вздержке.
При археологических раскопках в Новгороде, Москве, Пере-яславле Рязанском и других городах части чобот и черевиков – находка не частая, встречающаяся преимущественно в XIII – XV вв. (Изюмова, с. 214; Рабинович, 1964, с. 298). Среди находок попадаются и богато украшенные тисненым или ажурным орнаментом. В последнем случае в дырочки зачастую продергивались цветные нити, образую разноцветный узор (Колчин, Янин, 1982, с. 84). Большинство сделано из черной кожи, но были и более нарядные чоботы разных цветов и из разных материалов – сафьяновые атласные, бархатные – с вышивкой (Шеляпина, 1973, с. 152 – 153). Сапоги (наиболее распространенная обувь горожан), как и прежде, имели относительно короткие голенища. «Сапоги они носят по большей части красные и притом очень короткие, так, что они не доходят до колен, а подошвы у них подбиты железными гвоздиками», – писал в XVI в. о московитах С. Герберштейн (Герберштейн, 1908, с. 123). Сапоги, как и башмаки, делались из различных сортов кожи. Лучшие были не только черными или красными, но и желтыми и зелеными; особым разнообразием цветов отличалась сафьяновая обувь. В качестве украшения широко применялось тиснение, причем более сложный узор оттискивался на голенищах, а на передах сапог тиснение по большей части имитировало естественные складки кожи, но более правильные и мелкие. Кроме того, иногда край голенища опушался цветной материей, а то и весь сапог покрывался дорогим шитьем (Колчин, Янин, 1982, с. 84). Так в 1252 г. князь Даниил Галицкий носил «сапоги зеленого хъза шити золотом» (ПСРЛ II, стб. 814). В XVII в. на Северной Двине, в Ровдогорье, зажиточной невесте в приданое дали две пары сапог: «сапоги телятинные красные с шелком да другие пришвы» (АГО 1,№3, л. 21 об.).
Фасоны сапог и башмаков менялись согласно моде и в зависимости от наличия разных сортов кожи. Так, мы уже говорили, что более древняя обувь делалась по необходимости из тонкой кожи и была поэтому мягкой, шилась выворотным способом. Подошва составлялась из нескольких слоев кожи. Мягкие сапоги – ичеготы, чедыги – были и в XVI – XVII вв. (Савваитов, с. 43). Но начиная с XIV в. появляется и толстая воловья кожа, позволяющая делать толстую жесткую подошву. Е. И. Оятева отметила, что из 110 фрагментов обуви, найденной в слоях XIV – XVII вв. в Переяславле Рязанском, 103 принадлежали обуви жесткой конструкции и только 7 мягкой (Оятева 1974, с. 189 – 192). С изменением конструкции подошвы перестали постепенно и шить симметричную обувь «на обе ноги». В случае, описанном Е. И. Оятевой, даже мягкая обувь была в большинстве асимметричной: на правую или на левую ногу, и только один экземпляр был симметричным. Подошва пришивалась к переду и для крепости подбивалась гвоздями, а на пятке – и подковой. К XVI – XVII вв. стала преобладать обувь на среднем или высоком каблуке. Каблук делался из многих слоев кожы, иногда скреплявшихся металлической скобкой, и подбивался также металлической подковкой. Носки сапог и башмаков в зависимости от моды делались закругленными или несколько приподнятыми кверху (длинный острый носок подошвы при этом вшивался в специальный вырез переда).
Кроме чобот, черевиков и сапог, С. А. Изюмова выделяет еще полусапожки – с более коротким, чем у сапог, голенищем и мягким (без берестяной прокладки) задником (Изюмова, с. 205, 213). Однако письменные источники эпохи средневековья такого термина не знают, и мы вынуждены рассматривать полусапожки как разновидность сапог.
Обувь по-прежнему надевали на онучи – как мужчины, так и женщины. Онучи бывали холщовые, суконные, иногда на меху – шкарпетки. Иногда они дополнялись ноговицами и наколенниками (Савваитов, с. 92, 176, 81).
Все большее распространение получали чулки – вязаные и шитые из шелковых материй. Теплые чулки подкладывали мехом. Длина чулок бывала, как видно, различной. В описи имущества Ивана Грозного значились чулки «полные» и полуполные». Носили чулки на подвязках (Савваитов, с. 168). В. О. Ключевский считал, что вязаные чулки распространились только с XV в. (Ключевский, с. 190). Савваитов также отмечал «чулки вязаные немецкое дело». Однако, как уже было сказано, вязаные чулки были и местного производства.
В четвертый период – XVIII – середина XIX в. – женщины, как и мужчины высшего круга, всегда носили чулки (по большей части – бумажные); мужчины средних и низших городских сословий – чулки или онучи, в зависимости от обуви. Сама обувь сохраняла в общем примерно тот характер, который приобрела в предыдущий период. Наиболее распространены были сапоги – как мужские, так и женские – на жесткой подошве и среднем или (преимущественно у женщин) высоком каблуке. Сапоги носили различных фасонов соответственно современной моде – например, со складками на голенищах (то, что позднее называлось «гармошкой») или, наоборот, вытянутые гладкие (позднейшее название – «бутылками»). Мужчины из «благородных» носили сапоги с голенищами и при брюках навыпуск. В этот период еще встречаются сафьяновые цветные сапоги, но постепенно возобладали сапоги черные, реже – коричневые, у женщин – красные. Впрочем, известны и местные отличия. Например, в г. Пудоже в середине XIX в. была мужская мода на выворотные белые сапоги (АГО 25, № 10, с. 8). Наряду с сапогами распространены были женские полусапожки с короткими голенищами, а также более открытая обувь без голенищ – башмаки, ботинки (например, в г. Княгинине), отороченные красным сукном коты с высоким передом (пампушей), круглым носком и язычком спереди (г. Пинега – АГО 1, № 10, л. 9, 12об.). В Пинеге же сохранилось старинное название «уледи» для сапог с головками из моржовой кожи или сукна (л. 19). Башмаки носили чаще женщины, а в XVIII – начале XIX в. – и мужчины высших сословий при коротких штанах – форменных или гражданских. Цветные башмаки на высоких каблуках были в то время парадной обувью. Расхожие же женские башмаки, «большие, вроде калошей», назывались, например, в г. Ефремове в середине XIX в. коты, ходаки, ходуны (АГО 42,№ 15, л. 5). Судя по характеру упоминания, такие башмаки могли надевать поверх комнатной или парадной обуви. Так или иначе корреспонденту были уже известны и калоши (по всей вероятности, кожаные). Зимой горожане носили теплую обувь, ассортимент которой значительно расширился. Наряду с сапогами на теплой (видимо, войлочной, как мы говорили ранее) подкладке (г. Пудож) упоминается, кроме только что названных калош, уже и валяная обувь, причем корреспонденты отмечают, что она появилась недавно, в начале XIX в. (в г. Кадникове – АГО, №13, л. 7 – 7 об.); катанки, а также шдтаники – валеные сапоги без голенищ. Валенки названы и в г. Княгинине. Из старых видов кожаной обуви у горожан в XVIII – XIX вв. почти исчезли поршни. Кожаные туфли неизвестного покроя противопоставил лаптям лишь корреспондент из г. Валуйки (АГО 9, № 9, л. 20); в г. Калязине наряду с лаптями ьазваны чуни – лапти веревочные.
ПОЯСА И УКРАШЕНИЯ
В древнерусском костюме большое значение имел пояс. Он применялся даже не столько для поддержки частей костюма (поскольку так называемая поясная одежда держалась несобственно на поясе, как в наше время, а на вздежках – шпурах-гашниках), сколько для сохранения тепла. Пояс был предметом престижным и вообще охранительным. Предположение А. В. Арциховского, что женская одежда не подпоясывалась (Арциховский, 1948), пока не подтверждается. Отсутствие в женских курганных погребениях пряжек скорее можно объяснить тем, что женщины подпоясывали рубаху плетеным или полутканым поясом, какие хорошо известны в более позднем крестьянском костюме (Лебедева, 1956, с. 499 – 501). Такой пояс завязывался так, что концы его оставались свободными. Один узорный шерстяной полутканый пояс найден на территории посада в Москве в слое XVI в. (Рабинович, 1964 с. 281; Громов, 19776, с. 214). Таким поясом, а также витым шнуром с кистями на концах подпоясывали мужскую и женскую рубахи, сарафан. Изображение пояса с кистями есть на иконе XV в. «Молящиеся новгородцы».
Верхнюю одежду подпоясывали ременным поясом с фигурными металлическими пряжками (находки Их нередки) излюбленных в данной местности в данное время форм. Такой пояс украшал иногда набор бронзовых бляшек, как это можно видеть еще и сейчас, у некоторых народов Кавказа. Выбор формы бляшек и сюжетов изображений на них, вероятно, не был случаен. На эту мысль наводят находки поясных бляшек с изображением княжеского знака Ярослава Владимировича в могильниках у тех городов, где княжил Ярослав в молодости (Рыбаков, 1941, с- 245). Возможно, бляшки с личным гербом князя украшали пояса его дружинников, членов его двора.
Вообще пояс зачастую являлся опознавательным знаком, регалией определенной должности. Высшие должностные лица, военачальники, крупные феодалы, князья носили и драгоценные золотые пояса. Недаром иноземцы называли членов новгородского Совета господ – высших магистратов этой феодальной республики – «золотыми поясами» (Никитский, с. 300 – 301). В духовных грамотах – завещаниях московских великих князей и царей не раз названы эти фамильные драгоценности. У Ивана Калиты было десять драгоценных поясов, у Ивана Красного – четыре, у Дмитрия Донского – восемь поясов (Базилевич, с. 7 – 15). Сыновья великих князей получали в наследство не только удел, но и драгоценности, среди которых обязательно был и золотой пояс. Кража такого пояса послужила однажды даже поводом к феодальной войне.
К поясу, будь он ременный или золотой, привешивались, как и в предыдущий период, разные необходимые вещи, в том числе нож в ножнах, ложка в футляре, иногда гребень и обязательно сумочки, заменявшие карман. В эпоху средневековья карманов не было обычно не только у женщин, но и у мужчин; только в XVI – XVII вв. появились карманы, которые сначала пристегивались к одежде (кишёнь), а потом стали нашиваться (зепь) (Савваитов, с. 56 – 57, 40). Поясная сумочка (вернее – коробочка) из драгоценного металла называлась капторгой, кожаная сумка – калитой или мошной. Впрочем, в духовной грамоте Дмитрия Донского находим «пояс золот с калитою». Два последние названия очень рано приобрели общее значение кошелька; уже в XIV в. Калитой был, как известно, прозван за скопидомство сам московский князь.
Кожаные калиты найдены при раскопках в Новгороде Великом и в Москве (Изюмова, с. 218; Рабинович, 1964, с. 112 – 115). Подобные сумочки носили на поясе мужчины и в Западной Европе. У немцев они назывались в XIV – XV вв. Reisetaschen и комбинировались иногда с небольшим кинжалом. Носили их в Западной Европе как на поясе, так и через плечо. Эти сумочки обычно ничем не украшались, в то время как русские калиты зачастую богато орнаментировались.
Широкие матерчатые кушаки ярких цветов были важной принадлежностью мужской одежды начиная с XIV в. Таким кушаком подпоясан например, мастер Аврам на знаменитых Сигтунских вратах Новгорода. Рядовые горожане поверх кафтана подпоясывались кумачными или бумажными кушаками, богатые – кушаками из более дорогих привозных материй, с особо украшенными концами, которые свисали книзу. Среди царского платья в Музеях Московского Кремля сохранился дорогой, вытканный золотом и серебром кушак из числа 12 кушаков, подаренных в 1621 г. царю Михаилу Федоровичу персидским шахом Аббасом (Левинсон-Нечаева, 1954, с. 345 – 346). Среди уже не раз упомянутого нами имущества князя Ю. А. Оболенского (середина XVI в.) были даже «кушаки бумажны пушены горностаем» (АФЗиХ, II, №207, с. 211). В дальнейшем, в XVIII – XIX вв., широкие цветные кушаки сохранились главным образом в одежде простонародья, в частности у городского мещанства. Очень распространена была манера подпоясывать широкие халаты красным или синим кушаком. Вместе с тем в ходу ременные пояса разных ширины и цвета, но без набора блях. В военной форме преобладали ременные пояса, и лишь некоторые офицеры в известных случаях подпоясывались форменным шарфом, т. е. тем же кушаком.
Итак, разнообразные пояса были необходимой частью туалета, украшением и в то же время оберегом, преграждавшим дорогу «нечистой силе». То же значение в мужской и женской одежде придавалось также всякого рода краям одежды – воротникам, обшлагам, полам и подолу, всегда по мере возможности украшавшимся (Маслова, 1978).
Богато вышитый воротник-ожерелье пристегивался, как было сказано, к рубахе, зипуну или кафтану и даже к однорядке и был важным украшением одежды. У богатых людей мужские и женские ожерелья вышивались жемчугом. «Ожерелье зожоно, а исподний ряд снизан...», «ожерелья 3 жемчужных...» (ДДГ № 87, с. 349; АЮБ Ш, № 328 – V, с. 268; АФЗиХ II, № 207, с. 210), – читаем нередко в грамотах. Украшением ожерелья служили и пуговицы: «ожерелье сажено жемчугом, 6 пуговиц жемчужных».
Шитое жемчугом ожерелье стоило очень дорого. Среди имущества московского гостя Григория Юдина (XVII в.) находим женское ожерелье ценой 700 р., два женских ожерелья по 300 р., ожерелье мужское стоимостью 400 р., 10 ожерелий мужских, стоячих и отложных с жемчугом, каменьями указаны без цены (АГР I № ПО, с. 389). Косвенно эта опись указывает на то, что женские ожерелья отделывались богаче, чем мужские. Ожерельем назывался так же меховой стоячий воротник, пристегивавшийся к шубе. У князя Оболенского, например, было «ожерелье боброво» (АФЗиХ II, № 207, с. 211).
Вышитые пристежные манжеты назывались зарукавьями или запястьями и были также распространены в мужской и женской одежде. Например, надевая верхнюю одежду с откидными рукавами, можно было просовывать руки в прорези у пройм и щеголять драгоценными зарукавьями, пристегнутыми к рубахе, зипуну или кафтану. «Запястье сажено жемчугом», – читаем в той же духовной XVI в.
Одежду, как сказано, украшали также вышивкой у ворота, плеч, бортов, петель, обшлагов и подола, нашивными бляхами – аламами. При этом широко применяли обшивку галунами и нашивку петель из серебряного и золотого шнура с жемчугом и каменьями. Края одежды обшивались также металлическим кованым, плетеным или низаным жемчугом кружевом.
Важным украшением одежды служили упомянутые уже пуговицы, которые у богатых были серебряными, золотыми, жемчужными. Это явление, общее для всей Европы. На русских одеждах бывали и пуговицы литовского и немецкого дела. П. Савваитов приводит интересные данные о числе пуговиц на разных предметах одежды. К кафтану полагалось 13 – 19 пуговиц, к опашню – 11 – 30, к однорядке – 15 – 18, к ферязи – 3 – 10, к чуге – 3 – 22, к шубе – 8 – 16, к зипуну – 11 – 16, к кожуху – 11, к епанче – 5, к армяку – 11, к терлику – до 35, к телогрее – 14 – 24 (Савваитов, 1896, с. 113 – 114). Вместо пуговиц иногда пришивали особые костыльки – кляпыши, тоже красивые и дорогие. Впрочем, какой-нибудь щеголь мог нашить на одежду и гораздо больше пуговиц: «Кафтан суконный... 42 пуговицы канительные... петли снурок золотной».
В IX – XIII вв. были распространены также булавки с фигурными спинками (исследователи называют их латинским словом «фибулы»). На улицах русских городов можно было в те времена увидеть людей в плащах, застегнутых на правом плече такими красивыми фибулами.
Что же касается собственно украшений как отдельных предметов, то они были особенно обильны в первый период развития городов. В слоях IX – XIII вв. находят украшения, восходящие еще к древним племенам. Однако появились и стали распространяться сначала среди горожан, а потом и среди окрестных крестьян новые вещи, уже лишенные племенных особенностей, например привески в виде колец с напускными гладкими или ажурными бусами, которые могли украсить головной убор, но, кажется, чаще продевались в мочки ушей (серьги). В городе все больше распространялась мода украшать кисти и пальцы рук обручами и перстнями. Кроме обычных металлических обручей, в XII в. появились пластинчатые литые серебряные обручи-браслеты с изображением русальских танцев (Рыбаков, 1967). Но, пожалуй, еще более специфичными для города были разноцветные стеклянные браслеты, которые носили по нескольку на каждой руке не только богатые, но и рядовые горожанки. Обломки стеклянных браслетов находят сотнями, а в крупных городах – тысячами (например, в Новгороде – 7500) (Колчин, Янин, 1982, с. 85). Нужно думать, что эти браслеты были недороги, раз их так бросали, сломав. Известны и перстни из стекла и янтаря.
Интересно сопоставить украшения, находимые в больших и малых древнерусских городах. В последних встречаются украшения древнейших форм, причем обычно только те, какие носило окрестное сельское население: например, в Екимауцах – височные кольца тиверцев, в Москве и Перемышле Московском – вятичей. В крупных же городах, достигших к X в. уже значительного развития, встречаются украшения, принадлежавшие к уборам нескольких древних племен (например, в Полянском Киеве – украшения тиверцев, в Новгороде – украшения вятичей и радимичей и т. п.) (Арциховский, 1970, с. 293; Рабинович, 1957, с. 48-49). Это может указывать не только на то, что в крупных городах можно было встретить женщин разного происхождения, носивших каждая свои традиционные украшения, но и на то, что разные типы украшений могли входить в один комплекс, принадлежать одной женщине, т. е. на смешение древних этнотерриториальных типов украшений благодаря развитию торговли. Но стирание древней племенной обособленности в убранстве горожанки шло все же в основном за счет распространения новых, чисто городских форм, о которых говорилось выше.
Подобным же образом постепенно изменились ожерелья: вместо бус, прежде излюбленных в том или ином племени, они состояли из бус новых форм, среди которых было особенно много металлических, составных из двух полусферических или полуовальных частей (Даркевич, Монгайт, с. 33 – 35). В первый период цельные металлические шейные украшения – гривны – носили не только женщины, но и мужчины. Золотая гривна упомянута в качестве награды, которую получил за службу дружинник – «отрок» Георгий – от князя Бориса (ПВЛ I, с. 95).
Богатые горожанки носиЛи множество золотых украшений, среди которых выделялись изяществом форм и высоким мастерством ювелирной работы колты, по-видимому дополнявшие головной убор (Рыбаков, 1949, с. 55 – 57; Даркевич, Монгайт, с. 20 – 26).
Во второй и третий периоды (XIII – XVII вв.) в составе украшений произошли существенные изменения. Древний красочный племенной убор с характерными для него височными кольцами во второй период отмер окончательно, и простые горожанки стали носить вообще гораздо меньше украшений. Но богатые женщины имели множество драгоценностей. Описи имущества, приданого, свадебные договоры, завещания пестрят упоминаниями перстней, обручей, монист, ожерелий, серег. Кое-что из чтого богатства сохранилось в наших музеях.
Серьги вдевались в мочки ушей и представляли собой золотое или серебряное кольцо или крючок с привесками из металлических бус или чаще из драгоценных камней. По числу привесок серьги назывались одинцы, двойни, тройни, (Савваитов, с. 126; Базилевич, с. 6 – 8). Серьги носили и мужчины (одну серьгу). Этот древний обычай, прослеживающийся еще с X в., существовал и в XIV в. Московский великий князь Иван Иванович в 1356 г. завещал своим малолетним детям – Дмитрию и Ивану – по серьге с жемчугом (ДДГ № 4, с. 16, 18).
На шее женщины носили монисто – ожерелье в нашем современном смысле слова, иногда и гривну. Мужских гривен в XIII – XVI вв. не упомянуто. Монисто состояло из бус, более или менее дорогих в зависимости от состояния. На кистях рук носили по-прежнему обручи, на пальцах – перстни (богатые женщины – • по нескольку обручей и перстней на каждой руке). Мужской золотой перстень назывался жиковина или напалок (от слова «палец»). Все это дополнялось рясами – прядями жемчужных зерен, украшавшими женский головной убор, заносками – золотыми цепочками для крестов и просто золотыми цепями, носимыми на шее (Базилевич, с. 28 – 29).
Кресты-тельники были довольно крупными и зачастую художественно выполненными. Их делали из хороших сортов дерева (например, кипариса), кости, бронзы, серебра и золота, иногда и из оправленных в серебро и золото камней. Были и более сложные кресты – коробочки для мощей – мощевики. Широко бытовал также обычай носить на шее под одеждой разного рода образки и ладанки. Для последних бывали специальные мешочки на шелковых шнурках (Рабинович, 1964, с. 122). Вряд ли можно считать все это украшениями в собственном смысле слова, поскольку обычно они были скрыты одеждой. Но кресты и иконки поверх одежды носили духовные лица и царь при торжественных выходах, иногда и просто зажиточные люди.
Вот примерный перечень драгоценных украшений, какими владела богатая русская женщина в конце XV в.: «двои серги одни яхонты, а другие лалы... трои серги, двои яхонты, а третьи лалы... монисто большое золото да три обруча золоты... монисто на гайтане, два обруча золоты... перстни золотые 17» (ДДГ № 27, с. 349 – 350) – всего 2 мониста, 5 пар серег, 5 браслетов, 17 перстней. «Серги жемчужные двойчатки, перстней восемь золоченых... две цепочки серебряны» были даны на 200 лет позднее в богатом приданом в г. Ростове (АЮБ III, № 328 – V, с. 268 – 269).
Женские украшения сохранили примерно тот же характер и в XVIII – XIX вв., особенно у жителей малых и средних городов и вообще у горожан среднего достатка. Женщины высших сословий носили украшения на европейский лад. Наряд даже небогатой севернорусской горожанки отличался множеством украшений из жемчуга, которым изобиловали местные водоемы.
В мужской одежде XVIII в. наиболее распространенным украшением были дорогие пуговицы. Характерен известный эпизод, когда М. В. Ломоносов, пришедший на прием в кафтане со стеклянными пуговицами, был якобы высмеян кем-то из гостей, что послужило поводом для появления его знаменитого стихотворения «О пользе стекла». В середине и в конце XVIII в. очень модным украшением были часы с цепочками и разными брелоками, которых щеголь носил по нескольку, раскладывая по карманам камзола, так что цепочка, брелок, а по возможности и сами часы были видны. Дорогая цепочка на жилете была излюбленным и очень престижным украшением в течение всего XIX и значительной части XX в. Небольшие часики на длинной цепочке носили на шее и женщины. В остальном мужской костюм в четвертый период утратил прежнее богатство украшений. Со времен Петра I своеобразным украшением были, разумеется, и орденские знаки, различные шифры и иные аксессуары придворно-военно-чиновничьего быта.
На руках мужчины носили иногда перстни, причем были и перстни, служившие отличительными признаками (например, масонский перстень с изображением «адамовой головы» – черепа и скрещенных костей).
Нам остается еще сказать о некоторых мелких, но немаловажных деталях одежды.
В холодное время на руках носили рукавицы – рукавки и перчатки, как их называли в XVII в. – «рукавки персчатые», т. е. со всеми пальцами. Рукавицы и перчатки были кожаными, сафьяновыми, вязаными, суконными, наконец, из шелковых и зо-лотных материй. Богатые рукавицы украшались дорогим шитьем. Они имели краги (запястья), которые и были главным полем для украшения, как и тыльная сторона кисти. «Теплые» рукавицы и перчатки были на меху, «холодные» – просто на подкладке.
Важным дополнением костюма служили в XVI – XVII вв. богато вышитые платочки – ширинки – из полотна, бязи, кисеи, миткаля, шелковых материй. Особую роль они играли при трапезах, гостеваньях и различных обрядах, о чем говорилось в первой книге.
В XVIII – XIX вв. платочки сохранились лишь в женском простонародном костюме и употреблялись по-прежнему, например, в русских танцах. Мужской костюм зачастую дополнял в этот период шейный платок, который повязывали поверх стоячего ворота рубахи. При западноевропейском платье носили галстук также западноевропейского образца. Мужчины «из благородных» имели трости с разнообразными фигурными набалдашниками. В более ранние периоды длинный посох был принадлежностью некоторых должностных лиц и вообще людей, занимавших солидное положение в городе.
Роскошные веера наряду с утилитарной своей функцией опахала были и важным женским украшением.
КОСТЮМ КАК ЦЕЛОЕ
Мы рассмотрели основные предметы городской одежды. А как сочетались эти предметы в быту? Что представляло собой это сочетание или, как сейчас говорят, ансамбль – городской костюм? Каковы были его разновидности, отличавшие горожан разного пола, возраста, разного положения в городском обществе? В костюме рядового горожанина были важные черты, сближавшие его с крестьянским, что обусловливалось происхождением городского костюма от сельского и единством народной культуры. Но состав городского костюма был сложнее, он включал больше предметов (см. цветную вклейку).
Рубаха и порты составляли его основу. А. В. Арциховский считал, что именно этот минимальный комплект назывался в древности «руб» (Арциховский, 1948, с. 237). Но, выходя на улицу, горожанин надевал еще свиту. Одежду дополняли шапка и сапоги. Интересен перечень носильных вещей в расписке, выданной в первой половине XIII в. новгородским ростовщиком неким Гришке и Косте: «А Гришки кожюхе, свита, сороцица, шяпка. А Костина свита, сороцица. А сапоги Костини, а дроугии Гришкини» (НБГ, № 141, 1958, с. 17). Здесь перечислен весь комплекс мужского костюма, за исключением штанов: сорочка, свита, шапка, сапоги, кожух. Вероятно, рубаха, а может быть, и свита подпоясывались поясом. Из приведенных выше упоминаний в источниках того времени известно, что горожане, как и крестьяне, носили на улице также безрукавный плащ – вотолу.
Одежда верхушки горожан – феодалов и богатых купцов – дополнялась многими предметами, которых не носили ни крестьяне, ни городские низы. Это относилось по преимуществу к верхнему платью, надевавшемуся как в комнатах для торжественных приемов, так и при выходе на улицу. Только князь Святослав Игоревич, простота образа жизни которого подчеркивалась и русской летописью, мог явиться на свидание с византийским императором в нарочито небогатой одежде. Князь и его свита были, по-видимому, в холщовых белых рубахах и портах. Убранство головы князя – усы и длинный чуб – «оселедец» – похожие на то, что позднее было известно у запорожцев. Единственный предмет роскоши – золотая трехбусинная серьга в одном ухе.
Но в том же X в. арабский писатель Ибн-Фадлан отмечал, что погребальная одежда знатного славянина очень богата. На изготовление ее уходит примерно треть оставшегося имущества. «Они
12. ГОРОЖАНЕ ПО ИЗОБРАЖЕНИЯМ XII – XIV ВВ.:
1 – знатный мужчина в свите и вотоле, XII в. (с миниатюры Радзивилловской летописи); 2, 3 – ритуальный танец. Женщина в вышитой рубахе и поневе, мужчина в свите и четотах (по изображению на браслете XII в.); 4, 5 – мужчины в свитах (с инициалов новгородских рукописей XIV в.); 6 – всадник в свите и в сапогах, на поясе – калита (там же); 7 – новгородский ремесленник XIV в. (по изображению мастера Авраама на Сигтунских вратах)
надели на него шаровары, и гетры, и сапоги, и куртку, и хафтан парчовый с пуговицами из золота и надели ему на голову шапку из парчи соболевую» (Ибн-Фадлан, с. 80 – 81). Если оставить пока в стороне термины, естественные в устах восточного писателя: (например, «хафтан», «шаровары» или «калансува» – шапка), то мы увидим здесь довольно полный комплект одежды древнерусской знати: штаны и рубаху (которая здесь, возможно, названа курткой, – переводчик в примечании 145 отметил условность термина), ноговицы и сапоги, верхнюю нарядную распашную одежду с драгоценными пуговицами и шапку с собольей опушкой. Не упомянут только верхний безрукавный плащ – корзно. Впрочем, несколькими строками ниже Ибн-Фадлан говорит, по-видимому, как раз о таком плаще, которым славянин «покрывает один свой бок, причем одна из его рук выходит» наружу.
Древние изображения феодалов позволяют представить себе силуэт парадного княжеского костюма: длинное до икр корзно,. из-под которого видны облегающая тело свита и цветные сапоги; довольно высокая полусферическая, опушенная мехом шапка. Корзно и свита – из дорогих византийских материй, обшиты галунами (сравни рис. 12, /). Узоры и оттенки таких различных" частей княжеского костюма подбирались очень тщательно. Самыми нарядными считались одежда и обувь разных оттенков красного цвета – червленые (киноварные) и багряные (карминные) (Арциховский, 1948, с. 248, 252 – 255), и самое слово «красный» означало, как известно, «красивый».
Женский богатый костюм состоял из длинной (до щиколоток) рубахи, поверх которой надевали одно, а иногда и несколько» платьев, причем верхнее было короче нижнего и с более широкими рукавами, так что были видны богато украшенные подол и обшлага рукавов нижней одежды, образуя как бы ступенчатый силуэт. Дополняли одежду золотой пояс, длинный, застегивавшийся на правом плече плащ, похожий на корзно, повой и цветные сапоги (см. цветную вклейку).
Головной убор богатой горожанки украшали драгоценные колты, в ушах были серьги, на шее – гривны и ожерелья из бус художественной ювелирной работы, на руках – широкие массивные браслеты. В костюме богатой древнерусской горожанки мы не находим ни поневы, ни племенных украшений.
Об одежде рядовых горожан XIII – XV вв. мы можем судить в основном по изображениям (рис. 12, 4 – 6). Весьма важны орнамент и инициалы новгородских рукописей XIV в., где встречаются чрезвычайно реалистические изображения1 горожан, преимущественно без головных уборов, в довольно коротких – до колен – верхних одеждах, скроенных в талию, подпоясанных кушаками; рукава одежд в некоторых случаях короткие (может быть, засучены?), из-под них видны узкие, облегающие руку рукава рубах. Художник показал и вышивку (или пристежные запястья?). Рубаха обычно другого цвета, чем штаны (например, белая с желтым поясом и синие штаны; есть и темно-синяя рубаха). Все горожане обуты в сапоги разных цветов (Стасов, табл. 69, № 7, 12, 13, 17, 24 и др.).
К XIV в. относится и знаменитый скульптурный автопортрет новгородского мастера-литейщика Авраама в верхней распашной одежде типа свиты или зипуна, подпоясанной поясом (в три оборота с кистями) и достигающей колен. Узкие штаны заправлены в сапоги (рис. 12, 7). В XVI – XVII вв. костюм рядового горожанина состоял из нижних портов и сорочки, верхних рубахи и штанов, зипуна или кафтана, подпоясанного кушаком. Уличное верхнее платье составляли в холодное время шубный (меховой) кафтан или овчинная шуба, на голове – шапка (довольно дорогая), на руках – рукавицы, на ногах – сапоги. Кафтан и зипун нередко были сермяжными, т. е. из домотканого грубого сукна. При этом мы не находим существенных территориальных различий: в Воронеже, Москве, Шуе, Угличе, Нижнем Новгороде, Новгороде Великом встречен все тот же перечень предметов мужского костюма (см. приложение III).
Сильнее различался женский костюм. Надо сказать, что материалы о нем более скудны, чем о мужском, но даже у бедных женщин (включая семью кабального холопа) ни в одном городе не названа понева, хотя, как мы видели раньше, в сельских местностях южнее Москвы она еще широко бытовала. В XVI в. в городе прочно утвердился комплекс женской одежды с сарафаном (в различных вариантах).
Еще одним важным отличием городской одежды от крестьянской было четкое выделение в ней одежды, специально изготовленной для детей. В письменных источниках XVII в. мы находим не только «рубашки ребячьи» или «детинные», но и «два кавтанца дорогильные детинные». И «шуба баранья децкая новая» и даже «тафейка ребячья сукно красное» (АЮБ, т. III, № 329, стб. 270 – 272; АШ, № 61, с. 42). Правда, эти упоминания редки и обычно относятся к семьям зажиточным, но все же нужно думать, что если дети крестьян и даже городской бедноты и бегали в одних рубашках, то для детей феодалов и вообще зажиточных людей шили одежду в общем такую же, как и для взрослых. Детскую одежду рекомендуется шить на вырост, «кроячи да загибати вершка по два и по три на подоле и по краям и по швам и по рукам, и как вырастает годы два или три или четыре и, распоров то платно, и загнуть, оправив – опять станет хорошо» (Д., 31, с. 30). Относительно обуви это можно сказать еще более определенно, потому что находки детской кожаной обуви при археологических раскопках часты. Детям шили такие же сапоги, как и взрослым (Колчин, Янин, 1982, с. 84). При раскопках поэтому можно найти, например, перед большого мужского сапога, из которого вырезана маленькая детская подошва. Обращает на себя внимание гамма цветов: например, у женщин – зеленый сарафан, красный летник с зелеными с золотом вошвами, торлоп темного меха с голубыми вошвами, капор темного меха (см. приложение III).
Пожалуй, не менее «рискованное» сочетание цветов можно было увидеть и в мужском костюме. Например, зажиточный горожанин мог надеть в холодный осенний день поверх рубахи однорядку вишневого цвета, на нее – желтую ферязь с красными завязками и кистями, сверху – лазоревую епанчу-дождевик: и шапку темного собольего меха с красным верхом (Селифонтов, разд. А, № 36, с. 6). Все это дополнялось цветным кушаком и сапогами, чаще всего тоже цветными (см. приложение III).
Чем богаче и знатнее был горожанин, тем больше предметов одежды он надевал одновременно и тем роскошнее были эти предметы. Покрой их был в общем таким же, как и у рядовых горожан, но материал и отделка несравненно дороже. Известная загадка о кочане капусты: «Семьдесят одежек, все без застежек» – возможно, навеяна когда-то мыслями о костюме городского богатея (хотя этот костюм как раз украшало множество пуговиц и петель, но застегивались далеко не все). Верхние мужские и женские сорочки, штаны, тафьи, убрусы, кички, сороки и кокошники поражали богатством серебряного и золотого1 шитья и драгоценных украшений, так же как женские шубка-сарафан и душегрея, мужские зипун и кафтан. Остальные разнообразные верхние одежды, которые мы уже описывали, обычно простонародьем вовсе не употреблялись (за исключением однорядок и простых шуб).
Петровские реформы в области одежды коснулись первоначально только высших слоев горожан – дворянства и богатого купечества. Для этих социально-сословных групп поворот к ношению западноевропейского костюма был резок и сопровождался, как известно, насильственными мерами правительства. Короткие (чуть ниже колен) штаны – кюлоты – с чулками и башмаками на высоких каблуках или с высокими ботфортами при широком кафтанообразном жюстокоре с узкой нарядной вестой под ним, пышный парик – кудри (лишь с середины XVIII столетия – гладко зачесанный, с косой и буклями), шляпу с плюмажем в русскую холодную зиму носили зачастую с меховой шубой старого образца. В дальнейшем и верхняя одежда, приобрела западноевропейский покрой (см. рис. 13).
Еще сильнее изменился женский костюм. «В моде» были женщины рослые. Пышные декольтированные платья сочетались с высокими пудреными париками, с открытой обувью на очень высоком каблуке. Мужчины на светских приемах казались как-то мельче женщин.
Нужно сказать, что после некоторого неудовольствия господствующие сословия довольно быстро восприняли новую одежду и с большим старанием следовали последней западноевропейской моде в течение всего четвертого периода. Однако возможности далеко не всегда соответствовали желаниям, и даже в середине XIX в. корреспонденты Географического общества, в особенности из малых городов, неоднократно отмечали, что при всем стремлении «благородных» следовать парижской моде они все же отставали от нее иногда довольно значительно и в целом одевались по моде «вчерашнего дня».
Что же касается средних и низших городских сословий – значительной части купечества и всего мещанства, то даже в новой столице – Санкт-Петербурге – они продолжали одеваться по-старому. «Собственная российская одежда обоего пола, – писал в конце XVIII в. академик И. Георги, – сохранилась в древнем своем виде не только у простого народа, но и у большей части людей среднего состояния... видны в столице, невзирая на иностранные моды, купцы и другие, совершенно так одетые, как в областях внутри государства, с бородою или без бороды и проч.» (Георги, с. 604). Вместе с тем новые веяния в одежде не могли не коснуться вовсе жителей столицы, но преломлялись в русской городской среде своеобразно. «Многие, однако же,, последуют в их одежде разным чужестранным обычаям, – писал И. Георги далее. – Но простой народ ничего чужого в своей одежде не имеет». Он отмечал, что женщины среднего состояния менее привержены к старине, чем мужчины, «и часто видно, что муж да сыновья носят все российское, а женщины в доме чужестранное и самое модное платье» (Георги, с. 605).
Однако позже в развитии одежды горожанок наблюдались две противоположные тенденции. В середине XIX в. повсюду женщины и особенно девушки одевались (употребляя выражение одного корреспондента Географического общества) «щегольливее» мужчин, но понятие щегольства в одних городах было связано со следованием по возможности последней западноевропейской моде, а в других – с подчеркнутым стремлением сохранить и украсить старинный русский костюм. Наряду с областными различиями большую роль здесь играли и различия возрастные и социальные. Так или иначе, в большинстве городов и в середине XIX в. можно было увидеть женщин из средних и низших, а иногда и зажиточных слоев горожан в сарафане, вышитой верхнице, в традиционном головном уборе (повойнике, кокошнике, даже в рогатой кике), в сапогах или котах. Иногда это было большинство горожанок; чаще – преимущественно' пожилые женщины, а в дворянских домах – женская прислуга (в особенности кормилицы и няни, которых одевали в нарядное «русское» платье).
По-видимому, к четвертому периоду относится развитие парочки – женского костюма – из юбки и кофты одинаковой материи. Прослеживаются, как сказано, и древние корни этого костюма: сарафан носили с душегреей, а во второй половине XVII и в XVIII в. – юбку с бострогом. Головной убор при этом значительно облегчался – женщина могла надевать один повойник или позже – головной платок.
В северных русских городах видна относительно большая сохранность старинного женского костюма, в особенности традиционной манеры украшать одежду жемчугом. Но это была лишь. общая тенденция, от которой бывали значительные отклонения: начал уже распространяться головной платок, а девушка, стремившаяся пленить «современного» молодого человека, выходила к нему «в кисейной белой юбке, при голубом полушубке» (АГО 1, 59, л. 48). Особенно красочен был женский и девичий убор в малых русских городах Приильменья, Верхнего и Среднего Поволжья, западных и центральных губерний Европейской России – Новгородской, Тверской, Московской, Ярославской, Костромской, Нижегородской, Казанской. Но современники уже подчеркивали в ряде случаев, что этот убор надевают на общественные городские празднества, а в будние дни и даже в гости ходят в кофте с юбкой или платье, что старинный повседневный костюм остался только у бедных и у старух (см. приложение IV). Все же в некоторых городах, например, в Галиче, в Торопце, старинное платье носили в 1870 – 1880-х годах (Семевский, 1870).
В заводских поселках и городах Урала, где население было более смешанным, поскольку на заводы переселяли крестьян из разных мест, можно было увидеть и традиционный костюм южных губерний (с поневой), который, впрочем, долго не удержался (Крупянская, Полищук), поскольку быстро распространялась городская одежда – парочка. В русских городах Поволжья в середине XIX в. так же, как на Севере, праздничным был костюм с сарафаном. Например, на масленицу еще в 1850-х годах ката-
13. ГОРОЖАНЕ XVIII – XIX ВВ. ПО ЛУБОЧНЫМ ИЗОБРАЖЕНИЯМ:
1 – мужчина и женщина в «немецком» платье, женщина – в бостроге и юбке, мужчина – в кафтане, коротких штанах, чулках и башмаках; 2 – уличные разносчики (Москва, XIX в.); 3 – сватовство. Невеста и жених в европейских костюмах, сваха – в повойнике и шали, XIX в.
лись в шубках и сарафанах ярких цветов и «разных раззолоченных фактах», а то и в кокошниках. Но на вечорки девушки ходили в платьях, «одна другой наряднее»: «самая последняя мещанка норовит завести салоп и шляпку» (АГО 14, № 18, л. 1 об.; № 7, л. 3). Нередко по нашим источникам можно наблюдать как переходные стадии процесса развития костюма (например, сочетание в какой-то период сарафана с надеваемой на плечи шалью, кокошника – с головным платком – см. приложение IV), так и распространение в южные губернии предметов северной городской одежды (например, верхних гарусных «шушунчиков»), заносимых переселенцами (АГО 9, № 36, л. 7 – 8 об.). В частности, об эволюции костюма жителей г. Курска К- А. Авдеева, жившая там в конце 1830-х годов, писала, что прежде (т. е., видимо, в конце XVIII – начале XIX в. – М. Р.) во всех богатых домах носили дорогую русскую одежду (Авдеева, 1842, с. 58). «И теперь еще» (т. е. в 30-е годы XIX в. – М. Р.) большинство женщин в «русском платье, но многие – и в немецком, т. е. носят на голове вместо кички платок» (Там же, с. 57). Во многих купеческих домах можно увидеть платья, шляпки, чепчики. Но праздничный наряд – все еще сарафан (штофный или парчовый называется «шубкой», суконный – «сукней»), подпоясанный персидским кушаком, тонкая кисейная рубашка с широкими, собранными на запястьях рукавами и высоким, застегнутым запонкой воротником, вышитый, низанный жемчугом кокошник. Верхняя уличная одежда – кафтан (по будням – из нанки или китайки, по праздникам – шелковый, большей частью малиновый штоф); дома «уже лет 20» как носят саян (но это «не сарафан, а просто юбка под самые плечи и держится на плечах лентами») фартук; но на улицу выйти без кафтана нельзя, а поверх повойника повязывают ллаток. Наблюдательная бытописательница, на наш взгляд, очень точно отметила постепенную смену женского костюма в крупном городе, каким был уже в то время Курск. Мужчины ходили еще в русском платье, но прическа была уже в кружок, а не с выстриженным гуменцом. Нововведением были галстуки и подстригание бороды (Авдеева, 1842, с. 57 – 59).
В середине XIX в. часто писали о том, что горожанки вообще одевались лучше, чем мужчины в их семьях (рис. 14). «Женщины же и особенно девицы одеваются щегольливо. Отец в черном кафтане, в лаптях, а дочка в платье, в шали, в косынке, в серьгах и перстнях, на ногах нитяные чулки и башмаки» (АГО 14, .№71, л. 2).
Вместе с тем велики были и различия в одежде горожан бедных и зажиточных. Так, корреспондент Географического общества из г. Галича Костромской губ. отмечал, что платье у горожан сильно различается «по состоянию»: богач выходил в бобровой шапке, в лисьем тулупе нараспашку (показывая мех); из-под тулупа виднелась пара – сибирка и штаны. Его жена шла в наклоне – кокошнике с гребнем или сборнике, в жемчужных украшениях на груди и руках. В середине века появилась мода на
14. КОСТЮМЫ ГОРОЖАН СЕРЕДИНЫ XIX В. ПО РИСУНКАМ КОРРЕСПОНДЕНТОВ ГЕОГРАФИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА:
1 – г. Валуйки; 2 – г. Белозерск
длинные шубы с муфтами, головные платки поверх кокошника. Выходной костюм более бедного горожанина отличался скромностью верхней одежды – шляпа или картуз, тулуп (вероятно, овчинный. – М. Р.), крытый сукном или крашениной; горожанка среднего достатка надевала круглый кокошник, парчовый полушубок, шелковый или ситцевый сарафан. «Черный народ» одевался почти как крестьяне. Зимой мужчины носили простой тулуп – крытый или даже нагольный, суконный серый армяк или нанковый халат, на голове – чеплашка – круглая шапочка; женщины зимой и летом – полушубки, сарафаны из ситца или набойки (АГО 18, № 14, л. 3). Единственным отличием бедных горожан от крестьян была кожаная обувь.
Для мужского городского костюма на протяжении всего рассматриваемого тысячелетнего периода характерно сочетание узкой, облегающей, плотной, зачастую накладной одежды с надеваемой поверх нее широкой, по большей части распашной. Если на первом и втором этапах это были свита и вотола (или еще какой-либо плащ), то на третьем – зипун и кафтан, а на четвертом – веста и жюстокор, жилет и сюртук. Последний вариант сохраняется и в дальнейшем, переходит в XIX – XX вв. Подол рубахи по-прежнему выпускали поверх штанов. Штаны заправляли в голенища кожаных сапог, а при плетеной обуви, которую носили очень редко, – в онучи. Выходя на улицу, горожанин надевал шапку и широкую верхнюю одежду (в теплое время – из материи, в холодное – на меху). Разнообразие верхней одежды мы показали выше.
Развитие мужского костюма шло в городах по линии увеличения числа предметов, надеваемых одновременно. При этом социальные различия как в составе, так и в манере ношения костюма сказывались сильнее, чем территориальные. Как во второй период (XIII – XV вв.) и новгородец и киевлянин носили свиту, так в четвертый период (XVIII – XIX вв.) зажиточный мещанин из Кадникова Вологодской губ. или из Павловска Воронежской губ. носил сюртук, в Мезени Архангельской губ., в Миасском заводе Пермской и в Новозыбкове Черниговской губ. – сибирку. Но бедный горожанин мог и на улице быть в одной свите или кафтане, имел в лучшем случае один кожух или однорядку, зажиточный же, выходя из дома, надевал обязательно верхнюю уличную одежду, зачастую несколько одежд одну поверх другой (например, в XVII в. – однорядку, а в XIX в. – халат поверх шубы). Шапка бедного горожанина была, как и раньше, низкая, круглая, из простого меха или валяная, горожане побогаче носили шапки из более дорогих мехов; среди высших слоев горожан в XVIII – XIX вв. отмечены треуголки и цилиндры. В этот период у разных слоев горожан распространились также головные уборы с козырьками (у бедных - простые картузы, у чиновников и военных – нарядные форменные фуражки). То же можно сказать и об обуви: лапти носили только самые бедные и то не везде (в середине XIX в. в ответах на Программу Географического общества лапти и чуни упомянуты только в четырех городах – Пудоже, Калягине, Ядрине и Мензелинске), а разноцветные щегольские сапоги характерны для костюма богатой молодежи. Но были и территориальные различия, обусловленные климатом: валяная обувь упомянута в XIX в. и только в северных городах – Кадникове, Верховажском Посаде.
За четыре столетия комплект одежды бедного горожанина, как мы видели, не слишком расширился. Думается, что почти не изменились и покрой одежды, и облик того, кто ее носил: ведь мы уже говорили, что кафтан – это та же свита, а баранья шуба не что иное, как овчинный кожух, но, вероятно, крытый дешевой материей. Даже в середине XIX в. в городах встречались еще мужчины, одетые в свиту, в кафтан, в кожух, тулуп, в баранью шубу, причем если кафтан упомянут в корреспонденциях Географического общества всего девять раз, а свита только шесть (преимущественно в южных городах, расположенных ближе к Украине, то кожух, тулуп и шуба названы на всей теорритории Европейской России и встречались, по-видимому, одинаково часто.
Реформы конца XVII – начала XVIII в., как уже было сказано, коснулись в основном верхушки тогдашнего общества. Рядовые горожане еще долго продолжали одеваться по старой традиции, и даже в конце XVIII в. в самом Петербурге «люди среднего состояния одевались совершенно так, как в областях внутри государства» (Георги, с. 604 – 605).
На полвека позже В. Г. Белинский различал в городе одежду мещан, купцов и дворян. Купцы носили «длиннополый сюртук синего сукна и ботфорты с кисточкою, скрывающие в себе оконечности плисовых или суконных брюк» (Белинский, с. 66). В одежде столичных мещан (красная александрийская или ситцевая рубаха-косоворотка, нанковые или суконные штаны, заправленные в выростковые сапоги, широкая верхняя одежда – нечто среднее между кафтаном и сюртуком, картуз или пуховая шляпа, зеленые перчатки, пестрый шейный платок) он отмечал сильное влияние иностранной одежды, причем «равно изуродованы и русский и иностранный типы» (Белинский, с. 68 – 69).
Еще лет через двадцать в г. Торопце свадебная песня так описывала «хорошенького» дружку (видимо, несколько архаизированный образец провинциального щеголя): «На друженьке сапожки козловые... рубашка батистовая, штаны черно-бархатные... носочки бумажные... жилетка атласная... на шеюшке платочек ровно аленький цветочек... кафтан серонемецкого сукна» (Семевский, 1864, с. 108). Корреспондент Географического общества сообщал в 1853 г., что в г. Чебоксарах молодежь и вообще зажиточные горожане носили клетчатые или полосатые брюки, нарядный жилет, короткий сюртук, поверх которого летом надевали пальто, а зимой бекешу или теплый сюртук на меху и вате, с меховым воротником. Костюм этот дополняли картуз или фуражка. Горожане постарше и простолюдины носили еще полукафтаны, пуховые шляпы и азямы (АГО 14, № 101, л. 71 – 72).
В г. Михайлове Рязанской губ. носили цветную сорочку, шаровары, жилет, длиннополый сюртук или казакин. Теплой одеждой служили меховой сюртук, поддевка, чуйка, крытый синим сукном овчинный тулуп. Горожане позажиточнее надевали лисьи шубы, и только у молодых купцов имелись новомодные енотовые шубы (АГО 33, № 5, л. 3 об.). Примерно в то же время мастеровые уральского Миасского завода надевали в праздник красные косоворотки из французского ситца с перламутровыми пуговицами (иногда пришитыми даже в два ряда) и суконные шаровары. Рубаха, подпоясанная гарусным поясом, носилась навыпуск, и шаровары иногда тоже выпускались поверх голенищ сапог. Жилет носили не все, в ходу были сюртуки и сибирки; выходя на улицу, надевали азям и поярковую шляпу (АГО 26, Лга 16). Подобная же праздничная одежда рабочих – красная александрийская рубаха, кафтан (иногда – из тонкого сукна), щегольские сапоги гармошкой с сафьяновой оторочкой, круглая шляпа – отмечена в 1855 г. в Нижнем Тагиле (НА, ф. 101, оп. 1, № 578, л. 24). В. Ю. Крупянская и Н. С. Полищук подчеркивают, что и в начале XX в., когда выходным костюмом служила уже пиджачная пара или тройка, среди относительно высокооплачиваемых тагильских рабочих вновь распространился «русский костюм» – цветная косоворотка с вязаным поясом, плисовые или суконные шаровары, высокие лаковые или хромовые сапоги, поддевка (борчатка), фуражка с лаковым козырьком (Крупянская, Полищук, с. 137 – 138).
Костюм рядовых горожан Поволжья был в середине XIX в. ближе к крестьянскому. Это отмечал и корреспондент Географического общества, писавший из г. Ядрина в 1848 г., что «из одежды у горожан большею частию черный кафтан, шапка, рукавицы, онучи и лапти, как и у деревенских, в праздник – синий кафтан, сапогов мало. Зимою еще полушубок надевают под кафтан, а подостаточнее кто – тот и тулуп имеет или нагольный или крытый» (АГО 14, № 71, л. 2). Эта манера надевать в холодное время верхнюю одежду – халат, чуйку, даже свиту и кафтан – поверх меховой прослеживается и в других городах, как и упомянутое уже нами ношение теплых – на вате, на меху – кафтанов, поддевок, сибирок, сюртуков.
В средней полосе в середине XIX в., как отмечают Л. А. Анохина и М. Н. Шмелева, сословные различия в одежде горожан «были довольно заметны»: мещане носили холщовые рубахи, пестрядинные или нанковые порты, заправленные в сапоги, свиты или поддевки, лишь в праздник – сюртуки; в непогоду и в холодное время – сермяжные кафтаны, чуйки, халаты, тулупы, т. е. костюм, в целом сходный с одеждой окрестных крестьян, которые, однако, носили лапти, а сапоги только по праздникам. Мещане побогаче и купцы носили ситцевую рубаху, плисовые шаровары, заправленные в смазные сапоги, белый галстук, жилет, короткую поддевку из тонкого сукна или полубархата, старики – иногда «русский» кафтан, шитый в талию, длиной до колен, но большинство мужчин носили уже суконные сюртуки (Анохина, Шмелева, с. 170 – 171). Особенно хорошо видны сословные особенности мужского костюма в корреспонденции 1848 г. из г. Медыни. Здесь отмечается, что мещане на работе неотличимы от крестьян – в рубахах и пестрядинных портах, но заправленных в сапоги. Выходя же на улицу, мещане надевают длинные старомодные сюртуки и смазные сапоги. Одежда купцов более «современна», хотя в ней смешаны старые и новые элементы: те же смазные сапоги, но притом плисовые шаровары, цветной жилет, белый галстук, поддевка тонкого сукна или бархата и шляпа по последней моде. «Благородные» одевались по модным журналам (которые приходили в провинцию с большим опозданием). Особенно были щеголеваты чиновники, которые тратили на одежду много денег в ущерб еде (АГО 15, № 19, л. 46 об.). Жители г. Павловска Воронежской губ., которые в силу своих занятий высокотоварным земледелием разъезжали почти по всей Европейской России, одевались, пожалуй, еще более современно: купцы носили манишки, воротнички, манжеты, галстуки, брюки, шелковые жилеты и короткие сюртуки «по современному модному журналу», модельные сапоги (но смазные), на улице летом – шинель, реже – чуйку, зимой – енотовую шинель или лисью шубу, но в будни – калмыцкий тулуп. Люди постарше «не так щеголяли», в частности, не носили воротничков, но одевались опрятно и богато (АГО 9, № 35, л. 7-8).
Мы видим, таким образом, что в середине XIX в. костюм русского горожанина в разных сословиях сохранял еще значительные традиционные элементы, но приближался постепенно к так называемому среднеевропейскому. Это название применяется нами условно, с учетом изменений костюма каждой страны под действием моды, в результате взаимных влияний в процессе общения соседних и отдаленных народов между собой. Процессы эти шли и в глубокой древности (вспомним культурное влияние античных цивилизаций), но для восточной Европы особую важность имел период XVI – первой половины XIX в., в который укладываются намеченные нами третий и четвертый этапы развития русских городов. Россия в этот период все более активно включалась в европейскую жизнь как в экономической и политической, так и в культурно-бытовой сфере.
Влияния здесь были взаимными, судьба отдельных явлений бывала иногда весьма занимательной. Например, пушкинский Евгений Онегин надевал, как известно, для прогулки «широкий боливар», т. е. широкополую фетровую шляпу; кажется, в наши дни, один из вариантов такой шляпы вновь входит в моду не только у мужчин, но и у женщин. Но ведь Боливар – это политический деятель даже не Европы, а Латинской Америки, по имени которого и в наши дни называется целая страна – Боливия. Боливар был в начале XIX в. весьма популярен и в Европе – и вот широкополая европейская фетровая шляпа, попавшая в Америку, надо думать, еще с испанскими завоевателями, дошла до Петербурга уже под его именем.
В процессе формирования общеевропейской моды большую роль играла и традиционная одежда народов Европы, причем степень ее влияния на соседей, на те или иные сферы быта, на Европу в целом зависела зачастую от факторов политических и культурных. Законодателями мод становились то Италия, то Испания, то Франция, а то население какой-нибудь менее значительной страны. Например, в России во второй половине XVII в. были в моде особого покроя кафтаны, называвшиеся венгерскими, а в XVIII – начале XIX вв. на военную форму кавалерийских частей разных стран Европы оказал влияние традиционный венгерский праздничный костюм.
Влияния такого рода передавались обычно через города (в особенности столичные). Но в ряде случаев можно проследить и влияние на городской костюм традиционной одежды соседних народов, как городской, так и крестьянской. Примером этого служит сохранение названия «свита» для мужской верхней одежды и «плахта» для женской набедренной одежды в городах, близких к Украине.
ОДЕЖДА В СЕМЬЕ И В ОБЩЕСТВЕ
От прялки до сундука.
Дома. На улице.
Прическа и борода.
Сословная
и форменная одежда
Многообразные функции одежды особенно ясно сказываются в условиях города с его сложным этническим и социальным составом населения, чрезвычайно развитой общественной и домашней жизнью. Наряду с утилитарной своей функцией – защиты от неблагоприятных нынешних условий – одежда очень рано становится важнейшим признаком социального положения человека, его этнической принадлежности, с ней связываются также представления о защите не только от сил природы, но и от разного рода сверхъестественных сил и существ, которыми воображение наших предков так обильно населяло окружающий мир. В этих своих функциях – престижных и сберегательных – собственно одежда тесно сливается с украшениями и амулетами, воспринимается самим владельцем и окружающими как целая система важнейших знаков. Это необходимо учитывать при рассмотрении вопросов, связанных с ролью одежды во взаимоотношениях людей дома, на работе, на улице, в гостях.
На всех этапах своего развития во всех слоях общества одежда требовала больших затрат труда и средств, высоко ценилась. Для бедного человека его подчас нищенское платье было, пожалуй, еще более дорого, чем для богача его роскошный наряд. Городская семья стремилась всеми силами обеспечить каждому своему члену одежду, приличествующую его положению в обществе, а это требовало немалых затрат.
О громадной ценности одежды богачей в X – XVII вв. мы уже говорили. В середине XIX в. на одежду тратилась почти половина средств среднего горожанина, так писал в 1850 г. корреспондент Географического общества из г. Мценска (АГО 27, № 5, л. 14). Эти средства шли на приобретение материалов, заказ и покупку одежды, причем на различных этапах развития городов слагаемые этой части бюджета были не одинаковы. Если в первый и второй периоды денежные расходы были пропорционально меньше и производились в основном зажиточными горожанами, в то время как городские низы старались обойтись по возможности минимумом покупок, вкладывая зато много труда членов семьи в изготовление одежды (и при этом приходилось зачастую все же покупать, например, пряжу, платить за окраску материй и т. п.), то начиная со второго периода растут расходы на покупку материи, заказ, покупку и починку предметов одежды у всех слоев городского населения. Увеличивается число ремесленников, изготовлявших и чинивших одежду и обувь, что особенно ясно видно по писцовым книгам XVI – XVII вв. (Чечулин, 1889).
ОТ ПРЯЛКИ ДО СУНДУКА
Изготовление и хранение одежды было важной хозяйственной проблемой как в доме бедного горожанина, где поддержание на должном уровне количества, качества и ассортимента платья требовало зачастую большой изобретательности, поскольку потребности значительно превышали возможности семьи, так и в богатом доме, где на первом месте стояли требования престижа семьи в целом и отдельных ее членов, а драгоценная одежда была также надежной сферой помещения излишков средств.
Прядение и ткачество, шитье и вышивание были обычным рукоделием женщин богатых и бедных, хозяек и служанок. «А которая женщина рукоделечна, – говорится в Домострое, – и той указати рубашка делати или убрус брати, или ткати, или золотное или шелковое пяличное дело» (Д., ст. 29, с. 28). Здесь речь идет, видимо, о служанках, но издавна были в городах и ремесленники, мастера и мастерицы соответствующих профессий. Л. В. Черепнин предполагает, что уже в XIV в. существовала профессия вышивальщицы (Черепнин, 1969, с. 244 – 246). Домострой рекомендует горожанину держать также «мастера свои портные и сапожники» и всякий нужный для них инструмент: «снасть... портного мастера и сапожная» и для женского рукоделия «ино что себе изделал никто не слыхал, в чюжой двор не идешь» (Д., ст. 41, с. 40). Для изготовления и хранения одежды, материй и пр. он дает подробные инструкции, которых, как видно из некоторых актов (см. приложение III), горожане обычно придерживались.
Дочерям с самого рождения следует готовить приданое: «А полотен и од оувусчин и оу ширинок и од вубрусов и рубашек по вся годы ей в пришенной сундук кладут и платье, и саженье и монисто и святость и суды... прибавливати не по множку не вдруг, себе не в досаду». Рационалистически настроенный составитель Домостроя тут же пишет, что если дочь умрет девушкой, то все это пригодится «на помин души» (Д., ст. 16, с. 14).
В четвертый период домашнее изготовление одежды уже не преобладает, но имеет все же для городской семьи (особенно у рядовых горожан) немалое значение. В частности, дома старались делать нижнее белье. Л. А. Анохина и М. Н. Шмелева отмечают, что в средней полосе Европейской России в середине XIX в. зажиточные горожане (прежде всего «благородные» – дворяне, чиновники, отчасти и купцы) стремились заказывать одежду и обувь у известных мастеров, шивших не только по петербургским и московским, но и по зарубежным модам, а то и ездили заказывать и покупать туалеты в столицы (в частности, из Калуги в Москву) или «выписывали» модную одежду из заграницы. Порой это ложилось тяжелым бременем на бюджет семьи. Но были в городах и мастера «попроще», обслуживавшие рядовых горожан (конечно, уже на ином уровне – по установившимся шаблонам). Наименее обеспеченные горожане покупали как новое, так и подержанное, даже чиненое платье и обувь (Анохина, Шмелева, с. 168 – 169).
Такое же положение было, по-видимому, и в других русских городах, с той
разницей, что по условиям расположения одни из них тяготели к Москве,
другие – к Петербургу, третьи – к губернским центрам.
В семье ценили владевших искусством шитья. Девушек учили теперь если уже не прядению и ткачеству, то шитью. И конечно, особенно ценилась невеста, умеющая хорошо шить и вышивать. Недаром престижными свадебными подарками у рядовых горожан все еще были рубахи, полотенца, ширинки и иные предметы туалета ее работы.
Как и в древности, содержание в порядке одежды и в особенности регулярная стирка были предметом особой заботы хозяйки. И если в бедной городской семье этим занималась сама хозяйка, ее дочери и снохи, то «в достаточном доме, где большое семейство», среди прислуги имелась специальная прачка и были одна или даже две комнаты, отведенные для стирки, катанья и глаженья белья и платья. Требовалось, чтобы прачечная была светлой, просторной, «с печью, в которой вмазаны 1 – 2 котла для воды и щелока; там же, – пишет К. А. Авдеева, – стоит кадка для воды, корыта и лоханки для стирки, за перегородкой (или в отдельной комнате) каток и стол, утюги и обшитые сукном гладильные доски, корзины для белья и шкаф, где висят выглаженные вещи. А если комната достаточной величины, то в ней может помещаться и прачка» (Авдеева, 1851, ч. III, с 1-2).
ДОМА
Сложившиеся обычаи и бережное отношение к одежде определяли и своеобразную градацию предметов одежды и костюма в целом сообразно конкретной ситуации. В городской семье различалась одежда рабочая, повседневная и праздничная. Это отметил еще Домострой, предписывавший даже слугам в богатом доме иметь по крайней мере три перемены платья: ветшаное (старое) – -для работы, чистое вседневное – надевать перед хозяином и лучшее – «в праздник и при добрых людях или с государем где быти» (Д., ст. 22, с. 19 – 21), т. е., как мы бы сейчас сказали, «выходное». Уже из этого перечня видно, что речь идет преимущественно о степени изношенности платья: в старой, «ветшаной» одежда работали, новая была праздничной, повседневная образовывала, так сказать, середину. Стало быть, одежда рабочая, будничная и праздничная различалась в большинстве случаев не покроем, а ценностью, степенью изношенности.
Если сведения Домостроя относятся к третьему этапу развития городов, то и на четвертом этапе положение мало изменилось: в середине XIX в. в г. Торопце различали платье доброе, под-доброе, третье тоже не по покрою, а по ценности (Семевский, 1870.с. 127).
Но нужно сказать, что это касалось в основном средних и бедных горожан. Для верхушки городского населения положение было иным. В частности, роскошная праздничная одежда феодалов и богатых купцов вряд ли часто нисходила на две последующие ступени, и трудно представить себе, например, именитого гостя Строганова где-нибудь в соляном амбаре в старой, но раззолоченной шубе и горлатной шапке. Подобные предметы, как мы видели, особо береглись и передавались по наследству. Вспомним, что и Наталья Саввишна из «Детства» Л. Н. Толстого завещала дедушкин мундир тому из господских сыновей, кто прежде будет офицером (Толстой Л. #., т. 1, с. 97). Сама она, видимо, получила его в подарок от барина или его наследников. Между тем какой-нибудь средней руки купец в XIX в. запросто надевал в будни поношенный, когда-то модный праздничный сюртук. Тем более мещанин или мастеровой мог донашивать дома и на работе праздничную цветную рубаху.
Дома, в семье, при отсутствии посторонних одежда, конечно, облегчалась. И мужчины, и женщины могли носить неполный костюм. Однако существовал необходимый минимум одежды, в которой должны были быть друг перед другом мужчины и женщины, члены одной семьи. В. О. Ключевский предполагал, например, что женщина могла снять дома некоторые части своего сложного тяжелого головного убора – кику, кокошник, оставив, однако, волосник или повойник (Ключевский, с. 192), чтобы волосы были целиком закрыты. Это было связано с представлением о вредности для окружающих, и прежде всего для мужчин, женских волос, против чего существовали даже заговоры (АГО 2, № 65, л. 8 об.). Мужчина же – член семьи или гость – должен был снять головной убор, войдя в жилую комнату и уж во всяком случае за столом быть без головного убора (вспомним, что у А. С. Пушкина лишь басурманы-разбойники «за стол садятся, не молясь и шапок не снимая») (Пушкин, т. II с. 271). Но в XVI – XVII вв. в высших слоях общества было принято, хотя и не обязательно, носить дома тафью. Вероятно, этот обычай был заимствован от народов Востока.
Расшитая верхняя рубаха считалась приличной домашней одеждой мужчин и женщин даже у феодалов и зажиточных горожан. Но нижняя сорочка, особенно для женщин, считалась одеждой интимной, в которой женщина могла, например, быть при муже, но не при свекре. Возможно, что обязательность верхней рубахи обусловливалась наличием на ней вышивки-оберега. Относительно обуви у русских, кажется, не было никаких домашних правил.
С какими-то обязательными требованиями к женской одежде связана, по-видимому, и семейная драма Ивана Грозного. По некоторым данным, домашняя ссора, окончившаяся убийством сына царя – царевича Ивана Ивановича – началась из-за того, что беременная жена царевича оказалась недостаточно одетой, когда неожиданно вошел свекор – «в одной простой рубашке» (Соловьев, т. VI, с. 323). Следует ли это понимать так, что на царской снохе не было расшитой «верхницы» и сарафана (т. е. что не было вышивки-оберега), или буквально – что рубашка была ее единственной одеждой (т. е. что не было и головного убора), сказать трудно. Так или иначе здесь отразилось представление о необходимом минимуме домашней одежды. Если же мы вспомним тогдашние представления о вредности женских волос и вообще о нечистоте беременной женщины, требовавшей обязательно оберегов, одним из которых являлась вышивка, можно догадаться, что вызвало первоначальное раздражение мнительного царя (Рабинович, 1981, с. 137 – 140).
Но в целом в домашнем быту в XVI в. сам государь одевался иногда совсем не роскошно и даже очень посредственно, что заметил, например, Ченслер (Ченслер, с. 59).
В XVIII – XIX вв. у рядовых горожан и у купцов обычаи одеваться в домашней обстановке, кажется, не изменились; если женщина носила вместо традиционного головного убора головной платок, она оставалась в нем и дома. Что же касается тех, кто добровольно или по принуждению стал носить «немецкое» платье, то дома они снимали парики и, по-видимому, многие переодевались в русское платье. В. Г. Белинский отмечал позже некоторую экстравагантность домашней одежды дворян, которые «у себя дома без гостей» могли носить татарский халат или архалук, сафьяновые сапоги, ермолку. Другие же «ходят в пальто, в котором могут без нарушения приличия и принимать визиты запросто. Одни следуют постоянно моде, другие увлекаются венгерскими, казачьими шароварами и т. п.» (Белинский, с. 70 – 71). Экстравагантная домашняя одежда считалась даже престижной. «Бедный итальянец смутился... Он понял, что между надменным dandy, стоящим перед ним в хохлатой парчовой скуфейке, в золотистом китайском халате, опоясанном турецкой шалью, и им, бедным кочующим артистом, в истертом галстухе и поношенном фраке, ничего не было общего» – так описывает А. С. Пушкин в «Египетских ночах» прием Чарским заезжего импровизатора (Пушкин, т. VI, с. 376).
Гостей принимали, конечно, в лучшей одежде. То же можно сказать и о семейных обрядах. Специальной обрядовой одежды у русских горожан до XIX в. не было. Но обычаи и разного рода правила предписывали в определенных случаях определенный костюм.
Ритуальная одежда, употреблявшаяся славянскими жрецами, в точности не известна. Волхвы, изображенные на миниатюрах Радзивилловской летописи, одеты так же, как и рядовые крестьяне или горожане. Пышная одежда, в которой отправляло церковную службу русское православное духовенство, как известно, сложилась под влиянием Византии. Материи и дошедшие до нас предметы облачения высшего духовенства XIV – XVII вв. описаны в изданиях Оружейной палаты (Левинсон-Нечаева, 1954), и подробная их характеристика не входит в нашу задачу.
Рядовые же горожане выполняли общественные и семейные обряды по большей части в обычной своей одежде, но лучшего качества, богаче украшенной, что называется – выходной.
Специально изготовлялись для ритуала лишь крестильная рубашечка с поясом (подарок от крестной матери), зачастую хранившаяся потом всю жизнь, платьице для девочки или рубашка для мальчика на постриги, широкие браслеты для русальских плясок, фата для невесты (в XIX в.), белые или красные туфли для умирающих, саван для покойников (Рабинович, 1978а, с. 242, 250, 251, 265 – 266). Описания известной процессии, имитировавшей въезд Христа в Иерусалим, упоминают, что тем ее участникам, которые должны были бросать под ноги «осла» «одежды», выдавались для этого куски материи (Рабинович, 1978а, с. 120 – 121). Источники не сообщают, что упомянутые предметы имели существенные отличия по покрою или материалу от носимого в то время платья.
Саван представлял собой очень длинную рубашку из тонкого полотна (понявицы) (Срезневский, т. III, стб. 239). Он должен был быть и широким, так как зачастую надевался поверх обычного платья или белья. Известные отличия должна была иметь и погребальная обувь.
Остальная одежда, употребляемая при ритуалах, была в общем такой же, как повседневная. Но возможно, что в тех случаях, когда одежда предназначалась для обряда (например, для «мыльни» новобрачных), при ее изготовлении пользовались несколько иными, чем для обычной одежды, старинными приемами, например особым швом, мелкими стежками и пр. (Маслова, 1984, с. 127). Одежда обычного покроя при совершении обряда дополнялась какими-либо деталями, например вышитыми ручниками, платками-ширинками, шалями (Рабинович, 1978а, с. 224; Маслова, 1984, с. 127), или же предпочтительным считался определенный цвет свадебного убора – красный сарафан с желтым летником, красное платье. Так уже в XIX в. сваха, идущая с брачным предложением в дом, где имелась девушка на выданье, надевала старинный островерхий кокошник, а поверх него шаль, спускающуюся на спину; красный сарафан был символом свадьбы (сравним известный романс того времени «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан»), а в XVIII в. знатная москвичка могла быть погребена в красном подвенечном платье (Рабинович, 1951, с. 62, рис. 14 б).
Вообще погребения женщин в уборах с характерными для данного древнего племени украшениями археологи связывают с обычаем хоронить в том, в чем венчали, бытовавшим у славян, по крайней мере, с X в. Летописное повествование о том, как Владимир Святославич, решив казнить Рогнеду, приказал ей одеться, как в день «посяга», т. е. в свадебный наряд (ПСРЛ I), предполагает, что свадебный убор хранился «на смерть». Этот обычай существовал и в XIX в., хотя и не был обязателен. Таким образом, свадебный наряд (или части его, например, у мужчин – рубаха, у женщин – также и украшения) во многих случаях был специальной обрядовой одеждой, которую в быту не'употребляли. Но есть и иные примеры: одежда, сшитая для свадьбы, могла потом надеваться вообще по праздникам. Это отмечено и у южных славян. Исследователь пишет, что рядовой софиянин в конце XIX в. в праздник надевал свой подвенечный костюм, благодаря чему выглядел зачастую одетым по моде «вчерашнего дня» (Георгиев, с. 224).
При традиционном трехдневном праздновании свадьбы Домострой предписывал разнообразную одежду. В первый день свадьбы, когда совершались народный и церковный обряды бракосочетания, невеста, свахи, а возможно, и все женщины – участницы свадебной церемонии должны были быть в красных сарафанах и желтых летниках; жених и другие мужчины – в «цветном» (по возможности золотном) платье, обязательно в кафтанах (кажется, предпочтительно в терликах). На второй день при определенных обстоятельствах за столом можно было верхнее платье снять (Рабинович, 1978а, с. 31).
Цветному праздничному платью противополагалось в XVI – XVII вв. платье смирное – того же покроя и качества, но более темных цветов: черного, гвоздичного, вишневого, коричневого, багрового, надеваемое в печальных случаях – в знак траура или (у придворных) царской опалы (Савваитов, с. 128). Смирное платье бывало, по-видимому, у людей зажиточных, в другое время одевавшихся нарядно. Но, судя по позднейшим данным, вдовы должны были всегда одеваться в темное; старухи носили головные уборы и сарафаны темных цветов. Одним из знаков печали была и белая рубаха (Маслова, 1984, с. 96). В XIX в. траурная одежда была преимущественно черного цвета (иногда носили и черную повязку на костюме иного цвета – как, например, Достоевский носил траур по Пушкину). В начале этого столетия выходной фрак щеголя был коричневым, зеленым, синим со светлыми пуговицами. Распространение в качестве парадной одежды черных фраков и сюртуков Ю. М. Лотман относит к более поздним годам и связывает с модой на романтизм (Лотман, с. 158 – 159). Купцы, мещане, мастеровые предпочитали верхнюю одежду синего или серого цвета.
НА УЛИЦЕ
Выходя на улицу, надевали верхнее платье соответственно погоде, своему социальному положению и цели, для которой выходили. В целом количество и качество платья обусловливало, как мы бы сейчас сказали, престиж человека. Недаром издавна существовала поговорка, что встречают по платью. Это обстоятельство и определило большую изменчивость верхней уличной одежды по сравнению с нижней и верхней комнатной. Рядовой горожанин, как правило, носил на улице по крайней мере свиту и шапку. Древний обычай, согласно которому мужчины снимали шапки в знак уважения, сохранился в течение всего рассматриваемого периода. В конце XVII в. Б. Таннер отмечал, что при появлении царя все снимали шапки даже на улице (Таннер, с. 108). С другой стороны, торжественная обстановка требовала возможно более полного (по социальному положению данного лица) костюма. Поэтому в XVI – XVII вв. придворные должны были быть во дворце в парадной верхней одежде, даже в помещениях – в шубах и горлатных шапках (под которыми, как мы знаем, была надета еще тафья). Так бояре, например, заседали в Думе.
Иван Грозный на всю жизнь запомнил, что один из князей Шуйских в период его малолетства появился при дворе в недостаточно роскошной шубе (ПК.Г, с. 134). Если бояре одевались в свою собственную одежду, то дворянам и детям боярским роскошная верхняя одежда для приемов, торжественных встреч и иных церемоний выдавалась во временное пользование из царской казны. «Около двух часов явился пристав, одетый в соболью шубу, крытую зеленым шелком, – писал в конце XVII в. И. Корб, – эту шубу получают они при исполнении особых поручений, под условием возвращения, из царской казны, как бы из сокровенной кладовой» (Корб, с. 84). В делах Оружейной палаты сохранилось много сведений об изготовлении большого количества единообразных одежд для различных групп свиты при торжественных выходах царя. В 1680 г. был издан и специальный указ «О различии одежды, в которых разные чины должны являться в праздничные и торжественные дни при государевых выходах». Г. Котошихин писал, что иногда должностным лицам и церковному причту – попам, дьяконам, дьячкам, стремянным, сокольникам, истопникам, стрельцам, певчим дьякам – даются из казны отрезы материй на платье. Боярам же, окольничим, думным людям, стольникам, дворянам и дьякам – бархатные золотные шубы на соболях (Котошихин, с. 58). Представительству придавалось огромное значение. И например, при встрече почетного гостя обязательно должна была присутствовать нарядная толпа. Московские дворяне обязывались для этого надевать «цветное» платье. Известен случай (XV в.), когда московский митрополит унизил при всех галиц-кого князя Юрия Дмитриевича, увидя встречающий его «народ» в сермягах.
Для разного рода процессий также выдавались из царской казны одежды.
Можно сказать, что всегда были особые эстетические взгляды на одежду, представления о том, что именно и как следует носить, как должен выглядеть нарядный человек или щеголь. Представления эти, разумеется, менялись. Так, в конце XVI в. были модны у мужчин шитые в талию, ясно обрисовывавшие фигуру верхние одежды. В начале XVII в. голландский резидент Исаак Масса писал, что тон московским щеголям задавали братья Романовы. «Старшим из братьев был Федор Никитич, красивый мужчина, очень ласковый ко всем и такой статный, что в Москве вошло в пословицу у портных говорить, когда платье сидело на ком-нибудь хорошо: «второй Федор Никитич». Он так ловко сидел на коне, что всяк видевший его приходил в удивление. Остальные братья походили на него» (Масса, с. 42). Таков был в молодости будущий патриарх и правитель государства Филарет. Примерно через полвека в моде были полные мужские фигуры (что отметил, как уже сказано, Олеарий) и щеголи специально подпоясывались не по талии, а ниже, чтобы обрисовывался живот. Весьма престижным считалось носить как можно более высокую шапку, и тот, кто не мог носить горлатной шапки, старался иметь хотя бы мурмолку. Карикатурный образ щеголя XVI – XVII вв. дал знаток древнерусской культуры А. К. Толстой: «Ходит Спесь, надуваючись, с боку на бок переваливаясь. Ростом-то Спесь аршин с четвертью, шапка-то на нем во целу сажень, пузо-то его все в жемчуге, сзади-то у него раззолочено...» (Толстой А. К., т. 1, с. 243). Вошедшая в XVII в. в моду плотно охватывавшая ногу обувь с загнутым кверху носком и высоким каблуком отразилась даже в представлениях об облике древних былинных героев.
ПРИЧЕСКА И БОРОДА
Большое значение придавалось также прическе и убранству лица. Мужчины в первый и второй периоды развития городов (в IX – XV вв.) носили относительно длинные (иногда до плеч) волосы, которые причесывали по-разному (например, в Новгороде заплетали в одну косу) или подстригали, как говорили позже, «в кружок» и «в скобку». В областях, соседствовавших с Украиной и Польшей, выбривали на макушке «гуменцо» даже в XIX в. В XVI – XVII вв. в среде городской знати распространился обычай коротко стричь волосы, связанный с ношением тафьи.
Представление о том, что все мужчины в допетровское время обязательно носили бороды, кажется преувеличенным. До XVI в. ношение бороды, как и темный цвет одежды, не было обязательным даже для духовенства (Гиляровская, с. 103 – 105). На древних книжных иллюстрациях часты изображения безбородых мужчин (в частности, новгородский биричь – лицо должностное – также без бороды). Все же бороду до XVIII в. носило, видимо, большинство мужчин. В одном акте XVII в. перечислены приметы нескольких десятков шуян. Более двух третей из них носили бороды (писец дополнял, велика или мала борода и какого цвета); о безбородых сказано, кто бреет бороду, кто «сечет» (вероятно, подстригает) (АШ № 51, с. 95 – 96). Носить бороду, скорее всего, было принято у людей солидных, на возрасте. Мужчины помоложе могли и не носить бороды. Бороду и волосы полагалось отпускать также опальным. В случаях не стриглись, не брились и не причесывались. Можно думать, что в более ранние времена это было вообще знаком печали, траура.
Введя обязательное бритье бород для дворян и военных, Петр I разрешил мужчинам, принадлежавшим к другим сословиям, носить бороду; но за такое разрешение с более зажиточных взимался единовременный взнос, свидетельством об уплате которого являлся специальный жетон с надписью: «За бороду деньги взяты».
Девушки носили волосы либо распущенными, либо заплетали их в одну косу не туго, так как красивой считалась толстая и длинная коса; иногда волосы завивали – «гладковолосая девка» по тогдашним представлениям могла принести вред окружающим. (Об этом упоминали некоторые заговоры) (АГО 2, № 65, л. 8 об.). «Бабья» прическа – обычно две заплетенные косы. Но были и иные моды: собирать в пучок незаплетенные волосы, а в Новгороде одно время женщины даже брили головы, но это порицалось церковью (Ключевский, 1867, с. 192). Во всех случаях, как уже сказано, волосы женщин тщательно закрывались головным убором.
Очень стойкой оказалась манера женщин злоупотреблять косметикой – белилами, сурьмой и пр. Еще в XVI в. Флетчер заметил, что белила покрывают лица русских женщин сплошь, а сурьмой наведены глаза, брови (Флетчер, с. 125). «Белила, румяна и сурьма, – писал на два с половиной столетия позже о московских мещанках В. Г. Белинский, – составляют неотъемлемую часть их самих, точно так же, как стеклянные глаза, безжизненное лицо и черные зубы. Это мещанство есть везде, где только есть русский город, даже большое торговое село» (Белинский, с. 69). Подобные сведения, но без такой эмоциональной окраски поступали в Географическое общество из некоторых северных русских городов в середине XIX в., о чем уже говорилось.
Однако эта столь сильно возмущавшая В. Г. Белинского манера была свойственна не одним мещанкам. Из «Евгения Онегина» мы узнаем, что белилами не гнушались и дворянки («Все белится Лукерья Львовна»,- – сказано о какой-то московской барыне (глава VII, строфа 45)). На то, что всякие косметические снадобья были в большом ходу, указывают частые находки в культурном слое городов XVIII – первой половины XIX в. характерных аптечных банок для этих притираний. Такая порожняя банка даже служила А. С. Пушкину чернильницей.
СОСЛОВНАЯ И ФОРМЕННАЯ ОДЕЖДА
Знаковые функции одежды особенно ярко проявлялись в костюме высших сословий. Не раз упоминались уже характерная княжеская шапка, золотые пояса новгородских «господ», горлат-ные боярские шапки, золотные шубы и пр.
Костюм богатого горожанина вообще был весьма престижным. Чрезвычайно важным считалось в торжественных случаях быть в русском платье даже иноземцам. Например, Марина Мнишек венчалась в 1606 г. в Москве в Успенском соборе с Лжедмитрием I по настоянию бояр в русском платье. Позднее парадная русская одежда выдавалась некоторым иноземным послам специально для торжественного представления государю. Г. Котошихин упоминал «на послах шубы атласные золотные на куницах и на белках, да однорядки суконные красные с кружевы, кафтаны камчатные исподние, шапки, сапоги». Мы видим здесь полный комплект русской мужской верхней одежды. Котошихин отмечал, что по улицам послы ехали при этом в однорядках; у царя с них снимали однорядки и надевали шубы (Котошихин, с. 52, 54) (ср. рис. 15, /).
Реформы одежды конца XVII – начала XVIII в. весьма серьезно повлияли на отношение к манере одеваться в общественных местах. Люди служащие не могли появляться в «присутствии» в старинной одежде, но обязаны были надевать «немецкое» платье, парики, а с появлением гражданской формы – и форменные мундиры, о которых речь впереди. Естественно, что и для посетителей разного рода учреждений более престижной стала новая одежда. На ассамблее гости – мужчины и женщины – могли быть одеты скромно в смысле ценности наряда, но обязательно по-европейски. В церкви же, вероятно, можно было увидеть и новые, и традиционные костюмы, и сам Петр I, входя в церковь, снимал не только шляпу, но и парик (Покровский, с. 241).
Что же касается народных гуляний, хороводов и т. п., то здесь продолжал господствовать традиционный костюм. Для большинства горожан «немецкое» платье не было обязательным и в конце XVIII в. «Кто про себя живет и от других не зависит, – писал И. Георги, – может без всякого поругательства одеваться по древнему обычаю и столь странно, как ему угодно» (Георги, с. 604 – 605). Подобную картину можно было видеть и в Москве.
Все же политика правительства в XVIII в. оказала серьезное влияние на изменение манеры одеваться: ношение европейской одежды распространялось.
Большое влияние на развитие эстетических представлений б одежде и на понятие о престижности костюма оказало введение разного рода форменной одежды. Прежде всего это была военная форма. Возникнув в глубокой древности в связи с необходимостью различать по внешности бойцов враждующих сторон, командиров и бойцов (первые упоминания о таких различиях на Руси относятся к X в. и связаны, в частности, с новгородцами и киевлянами ) (Рабинович, 1974, с. 94 – 96), форменная военная одежда получила более широкое распространение в XVI – XVII вв., когда было учреждено стрелецкое войско. Стрельцы получали казенную форменную одежду – шапку-колпак с узкой меховой опушкой, длинный (до лодыжек) кафтан, сапоги (см. рис. 15, 2), причем каждому стрелецкому «приказу» (полку) было присвоено особое сочетание цветов шапки, кафтана (и петлиц), сапог. Э. Пальмквист приводит сведения о 14 вариантах такой формы (например, кафтан красный с малиновыми петлицами, шапка темно-серая, сапоги желтые; кафтан рудо-белый с зелеными петлицами, шапка малиновая, сапоги зеленые. – Гиляровская, с. 92 – 94). Кроме стрельцов, форменную одежду имели в XVI – XVII вв. также царские телохранители – рынды, в торжественных случаях надевавшие белые кафтаны и высокие белые же шапки, жильцы – как мы бы сейчас сказали, конная гвардия, разного рода возницы. Последние назывались терлишниками, так как носили особого рода терлики с изображением двуглавого орла на груди и на спине (Левинсон-Нечаева, 1954, с. 314 – 318). Все это было платье традиционного рус-
15. ОФИЦИАЛЬНАЯ ОДЕЖДА XVI – XVII ВВ.:
1 – посол в жалованной шубе, XVI в. (Герберштейн С); 2 – стрелец (по рис. XVII в.)
ского покроя. Особенное значение в городском быту приобрела стрелецкая форма, так как стрельцов было много и в мирное время они смешивались с горожанами, занимаясь ремеслами и торговлей. Городская улица или торг пестрели в ту пору стрелецкими кафтанами.
В конце XVII в. Петр заказывал для своих «потешных» какие-то особые «потешные кафтаны» (как думают исследователи, просто более короткие, чем стрелецкие. – Левинсон-Нечаева, 1954, с. 326), но затем ввел для солдат форму европейского образца. С ликвидацией стрелецких полков в военной форме исчезли последние черты традиционной русской одежды. Форма же европейского образца распространилась широко. В XVII – XIX вв. русская военная форма была ярких цветов, с высокими головными уборами и множеством украшений. Защитная военная форма появилась позднее рассматриваемого нами периода. Вслед за военной формой распространилась форма гражданская, также европейского покроя. Ее носили многочисленные чиновники различных ведомств. И. Георги описывает, в частности, мундир Санкт-Петербургской губернии, который в конце XVIII в. носили все служащие, кроме почтовых, и «знатные мещане»: светло-синий кафтан с блестящими пуговицами, «исподнее же платье белое» (Георги, с. 604). Форма была присвоена и воспитанникам казенных учебных заведений.
В задачу настоящей работы не входит характеристика различных вариантов военной и штатской форменной одежды (см., например: Висковатов; Зайончковский, № 865 – 867, 869, 1909). Для нашей темы важно лишь то, что в городах – как столичных, так и губернских и уездных – повсюду встречались люди, одетые в форменные мундиры, и что престиж формы был очень высок в России, пожалуй даже выше, чем в Западной Европе. Если, например, во Франции придворный костюм был не военный, то в России в военном мундире можно было явиться и ко двору, и в театр, и на бал (Лотман, с. 157). Вспомним рассуждения по этому поводу грибоедовского Скалозуба. Известна приверженность к мундиру самого царя Николая I, выражавшего, например, неудовольствие тем, что А. С. Пушкин появился при дворе в штатском и избегал надевать мундир камер-юнкера.
К форменной одежде тяготели высшие круги горожан – не только дворяне, но и некоторые представители буржуазии, охотно надевавшие разного рода мундиры, присвоенные каким-либо почетным должностям. Что же касается рядовых горожан, то их традиционный костюм изменялся под влиянием моды, как о том говорилось выше. Древняя традиция сказывалась и в том, что мужчины по-прежнему часто по разным случаям, например при встрече со знакомыми, обнажали голову (у военных от этого обычая осталось приветствие – «отдача чести» прикладыванием руки к головному убору) и могли, хотя это встречалось не часто, появляться на улице вообще без головного убора. Женщины же обязательно должны были быть на людях (и особенно в церкви) с закрытыми волосами. И сохранившаяся до нашего времени «привилегия» дам не снимать, например в гостях, головного убора выглядит совсем иначе, если вспомнить древние представления о вредоносности женских волос. И конечно, как и в древности, высок был престиж кожаной обуви. Мы уже видели, что корреспонденты Географического общества отмечали лапти как обувь стариков и бедняков. Шуточная подблюдная песня, записанная в середине XIX в. в г. Торопце, содержит пикировку подружек: женихи «к тебе будут в лаптях, ко мне – в сапогах» (Семевский, 1864, с. 67).
Духовные лица в быту одевались так же, как и их прихожане, но поверх обычного платья священники носили в XVII в. однорядку, а в XVIII – XIX вв. – рясу с широкими воротом и рукавами. Под нее надевали подрясник – более узкую одежду с длинными рукавами. Дьячки и вообще низший церковный причт носили подрясник как повседневное платье. Однако костромской епископ еще в 1801 г. писал, что священники (особенно сельские) зачастую не имеют ряс и, приходя к нему на прием, берут рясу напрокат у консисторских служащих «и даже один другому в сенях у меня передают, чтобы, прикрывши подлую гуню чужою рясою, и можно было явиться ко мне без взыскания» (КС, т. II, с. 37 – 38). У каждого сословия, стало быть, были свои требования к одежде, в которой прилично было показаться на людях, пойти на прием к начальству и т. п. Словом, костюм воспринимался современниками как целая система разнообразных знаков. В частности, в четвертый из рассматриваемых нами периодов костюм воспринимался и как характеристика взглядов того, кто его носил, на развитие общества, его культуры. Отношение к этой проблеме революционно-демократической интеллигенции сформулировал в середине XIX в. В. Г. Белинский: «Положим, что надеть фрак или сюртук вместо овчинного тулупа, синего армяка или смурого кафтана еще не значит сделаться европейцем; но отчего же у нас в России и учатся чему-нибудь, и занимаются чтением, и обнаруживают и любовь и вкус в изящным искусствам только люди, одевающиеся по-европейски? Что ни говори, а даже фрак с сюртуком – предметы, кажется, совершенно внешние, немало действуют на внутреннее благообразие человека. Петр Великий это понимал и отсюда его гонение на бороды, терлики, шапки-мурмолки и все другие заветные принадлежности московитского туалета» (Белинский, с. 55). Иными были представления правящих кругов в начале XX в.: в определенные, установленные дворцовым этикетом торжественные дни сама императрица и придворные дамы одевались в «русские» костюмы. В то время и среди передовой русской интеллигенции вошло в моду одеваться «по-русски»: носить смазные сапоги (заправляя в них брюки), косоворотку, поддевку. Достаточно вспомнить В. В. Стасова, Л. Андреева, М. Горького, Ф. И. Шаляпина. Но интеллигенция носила простонародный городской костюм, а придворные – «боярское» платье.
3
СТОЛ ГОРОЖАНИНА
Питание – одна из важнейших проблем для любого народа. В этой сфере отражаются многие черты народной жизни в целом: охотники питаются не так, как скотоводы или земледельцы. «Человек есть то, что он ест», – говорили когда-то. Что ели русские горожане – рядовые и более зажиточные? Что готовилось в боярской поварне и в печи ремесленника в мясоед и в пост, в будни и в праздники? Как обставлялось столованье богатых и бедных? Какую утварь можно было увидеть в хижине и во дворце?
ГЛАВНЕЙШИЕ ПРОДУКТЫ КУШАНЬЯ И НАПИТКИ
ОБЕД И УЖИН
РИТУАЛЬНАЯ ЕДА
УТВАРЬ
Деревня была для города питательной средой во всех отношениях – в этническом, социальном, культурном и не в последнюю очередь в буквальном смысле. Главнейшие черты пищевого рациона, а поначалу в значительной мере и сам порядок питания зависели от хозяйства окружающей город территории. Это в особенности надо иметь в виду, рассматривая первый этап развития городов.
Население города долгое время и само еще не было чуждо сельскохозяйственных занятий, используя для них как общественные городские земли и водоемы, так и свои усадьбы. В дальнейшем, по мере того как горожане отрывались от сельского хозяйства, все большее значение приобретал привоз продуктов (прежде всего из ближайших окрестностей и лишь в ограниченном количестве – из дальних земель). Вместе с тем, как нам случилось уже показать, сельскохозяйственные занятия горожан, в свою очередь, вносили много нового в земледелие и иные хозяйственные занятия окрестных сельских жителей (Рабинович, 1978а, с. 53 – 54). В силу всех этих обстоятельств в питании русских горожан и крестьян было много общего, но существовали и известные различия.
Питание подавляющего большинства русских горожан определялось развитием в стране сельского хозяйства, которое с самого начала изучаемого нами периода носило ярко выраженный земледельческий характер. Но тут необходимо иметь в виду, что в течение этого тысячелетия русские расселились по огромной территории с ландшафтами, значительно различающимися и представляющими далеко не одинаковые возможности для ведения хозяйства, что на характер хозяйства влияли и местные особенности социально-экономического развития, и взаимосвязи с различными соседями. Следовательно, и в пище горожан неизбежно должны были сказаться как общий земледельческий характер страны, так и областные особенности сельского хозяйства.
Естественно, что сведения о пище горожан распределяются неравномерно. Если для четвертого из намеченных нами этапов развития городов (XVIII – первая половина XIX в.) они обильны и подробны, а для третьего (XVI – XVII вв.) – несколько менее обильны, но тоже в общем достаточны, то для первых двух этапов (IX – XIII и XIII – XV вв.) и в особенности для IX – X вв., для которых почти совсем нет еще письменных источников, приходится составлять представление о питании горожан на основании весьма отрывочных данных.
ГЛАВНЕЙШИЕ ПРОДУКТЫ
Растительные.
Мясные и молочные.
Запас
Состав продуктов, употребляемых для приготовления пищи у русских горожан, как и у крестьян, определялся ярко выраженным зерновым характером земледелия.
РАСТИТЕЛЬНЫЕ
Зерновое направление сельского хозяйства обусловило решительное преобладание в питании горожан разного рода мучных и крупяных продуктов. Прежде всего нужно назвать зерновой хлеб, жито – рожь, пшеницу, употреблявшиеся преимущественно после размола, в виде муки.
В городских усадьбах, в особенности на первом и втором этапах развития городов, часты находки ручных мельниц – жерновых поставов из двух небольших круглых жерновов – нижнего неподвижного и верхнего, вращающегося вокруг оси. Судя по тому, что на верхнем жернове обычно нет отверстия для ручки, вращение его осуществлялось с помощью обода. С конца второго этапа находок жерновов (если не считать некоторых ремесленных производств) становится меньше и учащаются сведения о наличии в городах водяных мельниц и о специалистах-мельниках в составе городского населения (Кочин, 1937, с. 188), что говорит о постепенном переходе горожан от домашнего помола зерна к пользованию услугами специалистов либо же о приобретении на рынке готовой муки.
Помимо изготовления муки, зерно пшеницы употреблялось иногда и в вареном виде, а зерна ржи, ячменя, овса, проса – и для изготовления хмельных напитков – браги или пива.
Овес, ячмень, гречиха, просо, горох употреблялись для питания людей преимущественно в вареном виде (различные каши) после обдирки (рушения) оболочки, а зачастую и дробления. Для того и другого служили обычно деревянные ступы с пестами.
Состав зерновых продуктов значительно разнился по областям. Шире всего была распространена рожь – только на севере она в древности уступала место ячменю. На юге и юго-западе (особенно на третьем и четвертом этапах) основным хлебным злаком стала пшеница. По-видимому, узкий ареал распространения имел древний сорт пшеницы – полба. Овес, просо и гречиха возделывались повсеместно. Из бобовых культур был широко распространен горох, лучше выдерживавший заморозки (Кочин, 1965, с. 218 – 223).
Лен и конопля, собственно говоря, были не пищевыми, а техническими культурами. Но из них получали широко употреблявшиеся в пищу растительное льняное и конопляное масло (алей).
К полевым культурам относилась также репа, которую ели сырой и из которой готовили разнообразные кушанья, о чем речь впереди. Репа на протяжении почти всего рассматриваемого нами периода играла в питании горожан и крестьян огромную роль, уменьшившуюся лишь с распространением картофеля.
Картофель появился в России в середине XVIII в., но широкое его распространение относится уже ко второй половине XIX в. В городах же на четвертом этапе их развития (в XVIII – середине XIX в.) картофель употребляли довольно часто как вареным, так и жареным. Относительно высокая цена картофеля (в 1812 г. в Воронеже – 4 р. за четверть) говорит о его редкости. В то время он был скорее огородной, чем полевой культурой.
Из огородных продуктов наибольшую роль играла белокочанная капуста. Еще в XV в. огород в целом называли капустником (Кочин, 1937, с. 140). Капусту варили и жарили, квасили впрок (рубленой и кочанной). Огурцы ели свежими и солили на зиму. Огородной культурой была в древности свекла, которую выращивали преимущественно в южнорусских областях. В качестве приправы обильно употребляли лук и чеснок, хрен. Широко применялись также редька, морковь. На третьем этапе упомянут впервые мак; на четвертом – подсолнух. Как уже говорилось, огородничество было более развито в городах, чем в сельской местности, и окрестные крестьяне покупали овощи зачастую на городском рынке (Рабинович, 1978а, с. 59 – 62). В XVIII – XIX вв. это могли быть овощи как с местных городских огородов, так и привозные, из других городов. Известно, например, что Ростов, Муром, Владимир, Юрьев Польской и другие города древнего Ополья снабжали овощами всю Центральную Россию (Милое).
Кроме огородных овощей в современном понимании этого слова, в пищу шли сырые и различным образом приготовленные овощи в древнерусском понимании этого слова, т. е. фрукты. Среди них были и собственно огородные культуры, выращиваемые на грядках, – дыни, а на юге – арбузы. Древняя Русь, кажется, вовсе не знала бахчей, в начале XVI в. австриец Гербер-штейн с восхищением описывал, как московиты в своей северной стране умеют выращивать на грядках дыни, которые так любят тепло (Герберштейн, с. 98). Наиболее распространенными садовыми культурами были яблони, вишни, малина (редкий сад бывал без малинника), в меньшей степени – сливы и груши.
Немаловажное место в пище горожан занимали и продукты, собранные в лесу: грибы, ягоды, орехи. В особенности это можно сказать о небольших северных городках, где лес подступал зачастую почти к самому городскому валу. Здесь горожане находились почти в таких же благоприятных для собирательства условиях, как и крестьяне. Из лесных ягод следует назвать в первую очередь малину, землянику, чернику, бруснику, на севере – клюкву, морошку, голубику, из луговых растений дикий лук – черемшу. Дикорастущие травы не упомянуты в качестве продуктов, но, например, такие из них, как щавель, должны были употребляться издавна. Известно было лечебное применение "грав, цветов, листьев и их настоев (например, липового цвета). Посетивший Московию в конце XVI в. англичанин Флетчер упоминал, что здесь родятся яблоки, груши, сливы, вишни (красные и черные), дыня (Флетчер ее не знал и описал как плод, похожий на тыкву, но слаще), малина, земляника, брусника, а из зерновых – пшеница, рожь, ячмень, овес, просо («почти как рис»), гречиха, из стручковых – горох (Флетчер, с. 11).
МЯСНЫЕ И МОЛОЧНЫЕ
Мясную и молочную пищу горожане, как и крестьяне, получали в основном от животноводства (Цалкин). Охота на крупного зверя, дававшего значительное количество мяса, была привилегией феодалов, а мелкая дичь не играла в питании рядовых горожан значительной роли, составляя деликатес, доступный преимущественно зажиточным. Мясо кабанов, оленей, лебедей, рябчиков, даже зайцев, как увидим ниже, появлялось почти исключительно на столе богатых горожан. Рядовые горожане на севере употребляли преимущественно баранину, на юге – свинину. Говядину и телятину ели реже. Конина (по крайней мере, на втором – четвертом этапах) считалась у русских нечистой, ее не ели совсем, кроме особых обстоятельств, когда нельзя было достать не только другого мяса, но вообще никакой другой еды. Известный палеозоолог В. И. Цалкин считает, что в древности лошадиное мясо употреблялось в пищу и только рост хозяйственного и военного значения лошади привел к отказу от этого. Однако отмеченное им сокращение количества лошадиных костей в кухонных остатках славянских поселений относится еще ко второй половине первого тысячелетия н. э. (Цалкин, с. 146 – 147), т. е. к периоду догородскому. Да и сами упоминания об употреблении в пищу конины говорят об исключительности этого явления у русских, а не о широком его бытовании.
В целом пища русских горожан была довольно бедна мясом, хотя и несколько обильнее, чем крестьянская. Здесь, безусловно, сыграли роль и религиозные запреты – посты, о которых речь впереди. Сейчас нужно только отметить, что рыба считалась едой полупостной – это и обусловило чрезвычайно широкое употребление ее в пищу. В древности большие и малые водоемы Руси изобиловали рыбой. В начале XVII в. шведский резидент Петр Петрей деЭрлезунда отмечал, что в реках Карелии ловится замечательная семга, идущая даже для царского двора, что Волга изобилует белорыбицей и т. п. «Там же, – писал он, – ловится рыба с длинным острым носом и маленьким круглым ртом: таковы севрюга, осетрина, лосось, стерлядь. Рыба эта превосходного вкуса, а в низовьях Волги – в Астрахани замечателен сом, от которого в пищу идет только хвост, а остальное – на выварку сала» (Петрей, с. 53, 80). Промышленная добыча и экспорт икры отмечалась, по крайней мере, с XVI в. Упомянутый уже нами Флетчер писал, что «икру добывают в большом количестве на реке Волге из рыб белуги, осетра, севрюги и стерляди. Купцы французские, нидерландские, отчасти и английские отправляют много икры в Италию и Испанию» (Флетчер, с. 13). Но осетровые рыбы водились и в мелких реках бассейна Волги, например, в Москве-реке, где ныне не водятся уже несколько сот лет. Так что выбор для питания высококачественной рыбы практически не был ограничен. В культурном слое городов часты находки рыболовных крючков, блесен, грузил, поплавков, что свидетельствует (Рабинович, с. 65) не только о промышленном лове рыбы, но и о широком распространении индивидуального рыболовства для личных нужд.
Молоко в русских городах, как и в сельской местности, употребляли преимущественно коровье; большую часть городского стада составляли коровы. Козье и овечье молоко, по всей вероятности, тоже было знакомо издавна, но существенного значения в питании не имело, а кобылье молоко – кумыс, как и конину, обычно в пищу не употребляли.
Молоко пили натуральным и квашеным (простокваша); из кисломолочных продуктов широко применялись сметана (забела), сыр (как в значении «творог», так и в современном значении этого слова), масло.
Большую роль в питании всего населения Древней Руси, и в частности горожан, играл мед. Это был практически единственный продукт, который можно было употреблять так, как мы теперь употребляем сахар. Все сладкие блюда и напитки изготовлялись на меду: добывать сахар из свеклы тогда не умели. В древности мед назывался также сот. Добывали его как из бортей – естественных ульев диких пчел, так и разводя в специальных ульях пчел домашних. О бортничестве в городах на раннем этапе их развития говорят и находки особых, так называемых древолазных шипов, прикреплявшихся, по всей вероятности, к обуви для облегчения подъема к древесным дуплам. Стекавшую с медовых сот самотеком «медовую слезу» называли патокой.
Кроме местных продуктов, которые, как видим, были достаточно обильны и разнообразны, в пищу (преимущественно у богатых) шли привозные плоды и фрукты (в частности, лимоны), а также острые приправы – перец и горчица. О ввозе еще в древности горчичного семени свидетельствует находка конца X в. – византийская амфора с надписью «гороухща» (т. е. «горчица»), найденная в Гнездовском могильнике поблизости от современного Смоленска (Авдусин, Тихомиров, 1950; Рабинович, 1984, с. 13 – 19).
ЗАПАС
Нам остается сказать еще немного о заготовке продуктов впрок и их хранении.
Непременной частью городской усадьбы были, как сказано в очерке 1, клеть и погреб. В клети хранились продукты, портившиеся не очень скоро, в погребе – скоропортящиеся.
Жито и вообще обмолоченные зерновые продукты хранились как в клети, так и в специально вырытой яме (РП, ст. 39), а также в подклете дома. Если в первых двух случаях речь может идти о засыпке навалом или в какой-нибудь мягкой таре, то в открытом раскопками подклете дома хлебника XV в. в Москве зерно хранилось в бочках и бочонках (Рабинович, 1964, с. 212). Вообще хранение сыпучих продуктов в деревянной клепаной или плетеной таре (коробьях) было распространено широко. Мясо в северных областях, где зима долгая и суровая, обычно замораживали (скот забивали преимущественно поздней осенью, чтобы не расходоваться на корм зимой), в южных – солили, коптили, вялили; сало – перетапливали. Соленую говядину называли солониной, соленую и копченую свинину – ветчиной. Рыбу также коптили, солили, вялили. Для хранения сушеных и ветряных (вяленых) мяса и рыбы в городских усадьбах бывали специальные наземные постройки – сушила, располагавшиеся зачастую на уровне второго этажа (Рабинович, 1975, с. 209).
Овощи впрок солили и квасили. Находки в погребах XV – XVI вв. днищ от бочек с прилипшими огуречными зернами свидетельствуют о засоле огурцов. Капусту квасили рубленой или кочанной и также хранили в бочках и погребе. Там же хранились соленые грибы, моченые ягоды и фрукты, разнообразные напитки.
О том, что и как должно было храниться в погребе богатого городского дома XVI в., красноречиво повествует Домострой. Составитель Домостроя настоятельно рекомендовал «государю хозяину» иметь в доме запас продуктов больше, чем требуется семье на год, «питья и яствы хлебново, воложново, мясново» (следует длинный уточняющий список), потому что «чего не ро-дилося или дорого – ино тем запасом как даром проживет... ино в дороговлю и продаст: ино сам ел и пил даром, а денги опять дома» (Д., ст. 44, с. 44). Такой запас требовал особой заботы. В богатом городском доме XVI в. в житницах и закромах хранится запас «всякого жита» – солод, рожь, пшеница, овес; «мука и всякий запас»: ржаные и пшеничные сухари, хлебы, калачи, горох, конопля, гречиха, толокно; напитки: пиво, вино, брага, квас, кислые шти, а также разного рода высевки, отруби, гуща всякая, дрожжи, хмель, мед, масло, соль (Д., ст. 51, с. 51 – 52). «А в погребе и на ледниках и в напогребнице» – хлебы, калачи, сыры, яйца, забела, лук, чеснок, мясо свежее и солонина, рыба свежая и соленая, икра, мед «пресной», огурцы, капуста соленая и свежая, репа и всякие овощи; в рассоле под гнетом – слива, лимоны, ягоды, огурцы; в патоке – груши, вишни, яблоки, запасы ставленного рассола, морс, квас яблочный, брусничная вода, меды всякие, уксус, пива сыченые и простые, брага, наконец – вина фряжские и горячие (т. е. водка). «А всякое лутчее питье в ином погребе за замком держат» (Д., ст. 54, с. 52). В сушиле хранятся в рогожах и крошках (корзинах) сушеная рыба – ва-ндыш (снеток) и хохоль, мясо полтевое (т. е. части туши), солонина ветряная, полотки (куски мяса), языки, прутовая рыба, пластовая рыба и вообще всякая вяленая рыба (Д., ст. 53, с. 52).
Все запасы требуют постоянного наблюдения и неусыпной заботы: «Мясо такоже и рыбу всякую – на провес и бочесную в год и семжину и икру сиговую и черную и которая рыба в лето ставити, и капуста – и те суды зиме в лед засекати и питье запасное глубоко и, покрыв лубом, засыпать, и коли надоби лете и тогды свеже и готово» (Д., ст. 42, с. 41), «оуксус и огуречный росол и лимонной, и сливовой – все бы цежено и ситце, и огурцы, и лимоны, и сливы также бы очищено и перебрано (Д., ст. 49, с. 48). Если заметят, что какие-либо продукты начали портиться, то их следует либо есть в первую очередь, либо кому-нибудь одолжить, либо, наконец, раздать нищим (Д., ст. 63, с. 61).
Мы видели, что Домострой предполагает большую замкну-тось домашнего хозяйства, которое должно иметь у себя все необходимое. Но это хозяйство уже тесно связано с рынком, и запасы делают с учетом рыночной конъюнктуры. В дальнейшем, по мере развития товарно-денежных отношений, растут возможности регулярной покупки продуктов, и только очень крупные хозяйства (например, царский двор) по-прежнему держат запасы на несколько лет, используя для их создания широкий круг разнообразных рынков. На всяком сколько-нибудь значительном торжище делались (непосредственно царскими людьми или местными властями по царскому указанию) закупки для царского двора. Так, в 1649 г. на Архангельской ярмарке было поручено купить у иноземцев вина, пряности, сласти: инбирь, миндаль очищенный (ядра), орехи грецкие, гвоздику, мускатный цвет, мускатный орех, кардамон, коринку, анис, перец, изюм кафинский, винные ягоды, чернослив, финики, корицу, сахары зернчатые, сахары леденец, лимоны в бочках, а также уксус трех разных сортов – романейский, ренский с травкой и рен-ский без травки, а из вин – романею (три сорта), бастра красный и белый, алкан, ренское, францоское молмазея (мальвазия), мушкатель красный и белый, кинарея (ДАИ III, № 55, с. 206 – 207) – всего 12 сортов вин.
Не знаешь чему здесь больше удивляться – богатству северной Архангельской ярмарки, где можно было купить разные деликатесы едва ли не со всего мира, или искушенности царских поваров, прознавших про эти диковинки разных сортов.
Котошихин писал, что царские запасы были очень велики. На одну только рыбу двор расходовал более ста тысяч рублей в год (сумма по тому времени колоссальная). Из понизовских городов получали белуг и осетров просольных, видимо, целиком (названы средние, большие и малые), рассеченных в рассоле, вяленые осетровые и белужьи спины, в бочках икру белужью, осетровую и сиговую, зернистую и паюсную, стерляди, ксенимасы (икру) белужьи и осетровые, вязигу и белорыбицу вяленую «прутьем». Немного отставали в этом отношении и северные области. Из Новгорода везли сигов и сиговью икру, из Архангельска – семгу и лососину. Кроме всех этих солений и копченостей, привозили в большом количестве живую рыбу – осетров, белорыбицу, лососей, стерлядь, щук, лещей, судаков, окуней и т. п., которую держали в особо оборудованных прудах, реках и садках. Подобным же образом везли в Москву «про царский обиход» и мясные запасы, битый и живой скот (для содержания последнего под Москвой имелся специальный коровий двор на 200 коров и такие же дворы в ближайших селах), битую и живую птицу. Котошихин отмечает, что ко двору везли сыр, яйца, масло (коровье, льняное, конопляное, ореховое), но делали сыр, масло и сметану и в самом московском царском хозяйстве (Котошихин, с. 62 – 63).
Все же царское хозяйство, где приходилось в XVII в. кормить и поить тысячи людей, было скорее исключением. Нечто подобное можно было наблюдать, вероятно, в городских усадьбах богатых и знатных бояр, где кормились зачастую сотни людей.
В городах все расширяются рыночные связи, причем значительное число торговцев и ремесленников заняты именно производством и продажей съестных припасов и готовых блюд. Постепенно ослабляется и замкнутость питания семьи. Многие теперь от случая к случаю (а кое-кто и систематически) питаются вне дома – прямо на торгу или в разного рода харчевнях. Эти процессы развивались и в XVII и в XVIII вв., и значение домашних запасов, видимо, несколько снизилось.
Например, в г. Курске в конце 1830 – начале 1840-х годов принято было держать уже не годовой, а сезонный запас – «на целую зиму» запасалось не только мясо и разные соленья, но и свежие фрукты («яблоки можно иметь всегда самыя свежия» – Авдеева, 18, 42, с. 73). Хозяйственная книга, предназначенная для зажиточных горожан, не указывает точно срока, на который должен быть рассчитан домашний запас, но из контекста можно заключить, что речь идет о запасе сезонном (Авдеева, 1851, ч. I, с. 264 – 270). В середине XIX в. жителям малых городов, где не было хорошего привоза и постоянной торговли съестными припасами, приходилось иногда закупать продукты в соседних городах, что приводило к необходимости иметь если не годовой, как в XVI в., то все же довольно значительный запас продуктов дома. Например, жители Лихвина – уездного городка Калужской губ. – в 1854 г. покупали хлеб (зерно) в Белеве, скот на мясо – в окрестных деревнях, а также в других уездах Калужской и даже в соседней Тульской губ., рыбу, сахар, чай' – в Калуге и Белеве, соль – в Белеве, табак – в Калуге. Зато конопляным маслом их обеспечивал свой уезд, а сало даже продавали в Калугу (АГО 15, № 13, л. 1). А вот жители г. Мещовска той же губернии в 1852 г. почти все товары для потребления закупали в Калуге, Белеве и других городах (АГО 15, № 12, л. 1). В такой ситуации проблема хранения запасов встала во весь рост и значение домашних хранилищ – амбаров, погребов, сушил – в большой мере сохранялось. Недаром В. Г. Белинский подчеркивал большую роль погреба в жизни даже московской семьи, считая, что во всей России не зависят от погреба, пожалуй, одни только петербуржцы (Белинский, с. 46).
Е. А. Авдеева рекомендовала иметь даже несколько погребов: первый – для плодов, варений и солений – по большей части в подвале жилого дома (в провинциальном городе это зачастую был подклет); второй – ледник с опускной дверью и напогребицей – собственно, то же, что описано нами для XVI – XVII вв., – отдельная постройка; многие продукты зимой и весной рекомендовалось держать в напогребице, а летом переносить в ледник. Третий – специально винный погреб в подвале дома, в нем бочки и бутылки; наконец, четвертый – по сути дела, не погреб, а кладовая- – сухая комната или амбар с окнами в решетках и ставнях для хранения (в закромах или бочках) муки, овса, круп (Авдеева, 1851, ч. 1, с. 264-270). Из справочных цен XIX в. видно, что многие продукты покупались оптом: например, картофель, яблоки – четвертями (причем картофель иногда стоил в три-четыре раза дороже яблок), огурцы – тысячами, капуста – сотнями кочанов, молоко – ведрами, мука и сахар – пудами. При таких закупках, конечно, нужны были специальные хранилища. Между тем печеный хлеб, разные сорта мяса, птицы и рыбы, сливочное масло покупали в небольших количествах – фунтами, яйца – десятками, а птицу – штуками (АГО 13, №9 – 10).
Вот как описаны возможности, которые предоставляет горожанину в середине XIX в. рынок в молодом тогда городе Одессе: «Все съестные припасы в сравнении с другими местами в Одессе весьма дешевы, и чего небогатый человек в другом месте никак не может себе позволить, в Одессе для него вещь обыкновенная (далее приведены цены на «прованское» масло, маслины, сахар, кофе, отмечается дороговизна дров и то обстоятельство, что за отсутствием погребов нельзя хранить малосольной рыбы и икры – приходится употреблять их свежими. – М. Р.)... в Одессе для гастронома слились удобства и прихоти Европы с роскошью Азии» (Авдеева, 1842, с. 87 – 90). Автор – сибирячка по происхождению – едва может сдержать свой восторг перед изобилием Причерноморья.
КУШАНЬЯ И НАПИТКИ
Возникнув на основе пищи крестьян, стол горожанина в дальнейшем обогатился многими новыми кушаньями и напитками и, в свою очередь, оказал большее влияние на развитие крестьянской пищи.
Главным кушаньем, употреблявшимся всеми: богатыми и бедными, старыми и молодыми, духовными и светскими, ежедневно и при каждой трапезе был хлеб. Это было настолько распространенное и необходимое кушанье, без которого не мыслилось никакое питание, что название его стало синонимом понятия еды вообще. В этом смысле понимались и слова известной христианской молитвы о хлебе насущном.
Хлеб у русских с глубокой древности изготовлялся из «кислого» (заквашенного) теста. Закваской могли служить пивная или квасная гуща, дрожжи, наконец, кусок старого теста. После принятия христианства по византийскому обряду в области приготовления хлеба все осталось по-старому, поскольку и для обрядового печения православная церковь пользовалась «кислым» тестом, утверждая, что «латинские опресноки» просто безжизненные камни. Но в определенных случаях хлеб, видимо, выпекали и без соли. В XVII в. причины этого были уже неясны: «А готовят на царском дворе хлебы и калачи в роздачу всяким людям, – писал Котошихин, – без соли, не для жаления соли, а для чину такого» (Котошихин, с. 63).
Это известие интересно сопоставить с тем, что у некоторых народов без соли выпекался как раз ритуальный хлеб (например, «хаци матах» у армян). Можно думать, что раздача хлеба феодалом своим подданным носила ритуальный характер.
На севере России, где главной зерновой культурой была рожь, рядовое население ело в основном ржаной (черный) хлеб, на юге – пшеничный (белый). Письменные источники не содержат указаний на то, когда появилось такое различие, но, по всей вероятности, оно, как и другие различия в пище, коренящиеся в особенностях хозяйства, было весьма древним и существовало еще на первом этапе развития городов, хотя уточнить распространенность сортов хлеба не представляется возможным. Вообще же лучшим считался крупичатый белый хлеб из хорошо обработанной пшеничной муки. «Пшеница бо, много мучима, чист хлеб являет», – писал в XII в. Даниил Заточник (СДЗ, с. 56; Рабинович, 1966, с. 198 – 199). Помол муки и ее последующее просеивание во многом определяли вкус хлеба. Издавна различали решетный хлеб из муки, просеянной через решето, и лучший – ситный – из муки, просеянной через сито с более частой сеткой. Решетный хлеб при более низком качестве давал, очевидно, выигрыш в количестве, потому что меньше получалось отходов. Так, из 10 четвертей пшеницы получалось муки «крупичатой» всего 2,5 четверти, а «расхожей» – 4. Хлеб из плохо очищенного зерна назывался пушным или мякинным.
Замешанному с водой и закваской тесту давали «подойти» в теплом месте, после чего еще раз тщательно промешивали и лишь тогда формовали изделия. Сама форма хлеба определялась конструкцией русской печи с ее плоским подом (существовали термины подовый хлеб, подовые пироги). Хлеб из округлого кома хорошо взошедшего теста, сформованный на столе и выпеченный на поду, приобретал полусферическую форму. Сверху он зачастую специально, надрезывался, чтобы получилась хрустящая корка (Воронин, 1948, с. 264). Большой круглый подовый хлеб назывался каравай или (на северо-востоке) коровай, а также коврига. «А ковриго не ели, семо дешево», – писал в XIII в. находившийся где-то в отъезде новгородец Михаль своему отцу в Новгород (НБГ, № 404; Черепнин, 1969, с. 385). Любителю «проехаться на чужой счет» говорили позже: «На чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай да свой затирай» (Даль, 1957, с. 614). В более узком смысле слова каравай – это сдобный пшеничный хлеб. Другим видом лучшего хлеба был калач, по-видимому с самого начала имевший фигурную форму. Калач и несколько щук в XVII в. считались вполне достойным «посулом» (подношением) даже думному дьяку (ТрВятУАК, т. VI/VII, с. 42).
Ассортимент хлебных изделий русской городской кухни был очень богат с глубокой древности. Из кислого теста пекли пироги с разнообразной начинкой – капустой, кашей (позже с картофелем), с садовыми и дикими ягодами, с мясом, птицей, на севере – с рыбой, блины, кресты, жаворонки и шишки, пасхи или хлеб пасочен (ритуальные печенья, о которых мы еще скажем). Из пресного теста готовили разнообразные лепешки (на юге – кныши с маслом, салом, каймаком, творогом), сочни, оладьи, а также пироги, ватрушки и шаньги (пироги, открытые сверху, с творогом, картофелем или иной начинкой), колобки, наконец, разного рода пряники на меду. «Печатный» (изготовленный в форме) пряник был, кажется, городским изобретением (Жирнова, с. 48). Во всяком случае, в XIX в. имели широкий сбыт начиненные пастилой печатные «тульские» и «вяземские» пряники. Печатные пряники были весьма разнообразны по входящим в них ингредиентам, величине, форме и орнаменту. Пряник был весьма важным аксессуаром различных обрядов и излюбленным гостинцем.
В домашнем быту горожан хлеб и хлебные изделия делались женщинами и пеклись в домашней печи или в печи, стоящей во дворе. Выпечка хлеба, судя по позднейшим данным, производилась раз или два в неделю. Составитель Домостроя приводит даже примерные нормы выпечки различных хлебных изделии. Например, из четверти пшеничной муки получалось 20 калачей (ДЗ., ст. 64, с. 152).
Вообще хлеб предпочитали есть свежим. Черствый хлеб неоднократно упомянут как пища аскетов, лишавших себя мирских наслаждений. Из оставшегося зачерствевшего хлеба сушили сухари, которые употребляли потом для изготовления различных кушаний и напитков.
Кроме хлеба, из ржаной и пшеничной муки готовили такие продукты, как лапшу (которую сушили и впоследствии чаще всего клали в суп) и вообще различные тестяные ингредиенты блюд (например, пельменей или вареников). Лапша широко употреблялась в более простой городской среде. Монастырские уставы называли восемь блюд из лапши: просто лапша, лапша с перцем, лапша гороховая с перцем, лапша с чесноком, лапша с лососиной, лапша молочная, лапша в молоке. По-видимому, здесь названы и жидкие и густые кушанья (например, лапша в молоке и лапша молочная (ДАИ, т. 1, № 135-1, II, с. 215-228). Мука (особенно пшеничная) употреблялась для приготовления пищи и не замешанной в тесто. В южнорусских землях из пшеничной муки, сначала слегка поджаренной, а потом заваренной кипятком, готовили саламату. В XVIII – XIX вв. сладким блюдом была кваша, для которой муку из проросших зерен пшеницы (солода) запаривали, перемешивали с фруктами и запекали в печи. В средней России (особенно в Калужской и Смоленской губерниях), а позже и на юге из ржаной муки, заваренной и смешанной с ягодами калины, готовили кулагу, пропарив эту смесь в печи. Известна была также завариха, для приготовления которой в накаленный докрасна глиняный горшок наливали кипяток, а потом, размешивая, подсыпали муку. Завариху сдабривали постным маслом, салом и сметаной (Дворникова, с. 394).
Из ржаной или овсяной муки, слегка подквашенной дрожжами, готовили кисель. Овсяный кисель был известен, по крайней мере, с X в., так как к этому времени относится знаменитая летописная притча о том, как осажденные в г. Белгороде русские, собрав последние продукты, приготовили овсяный кисель и, угостив им вражеских парламентеров, убедили осаждающих в якобы неиссякаемости своих ресурсов, что привело к снятию осады (ПВЛ I, с. 87 – 88).
Остальные зерновые продукты, упомянутые в предыдущем разделе, употреблялись преимущественно для приготовления разного рода каш и для засыпки похлебок (отчего крупа и называлась зйспа). Остатки каш находят при раскопках прилипшими к днищам горшков, что указывает и на способ приготовления – варку в глиняных горшках в русской печи. Кашей называли в Древней Руси, однако, не только крупяные блюда, а вообще все кушанья, сваренные из измельченных продуктов. Кроме собственно крупяных каш – гречневой, пшенной (из зерен проса), овсяной, пшеничной, источники XVI в. (ДЗ., ст. 64, с. 163; ДАИ, т. 1, № 135 – I, II, с. 215 – 228) упоминают также хлебенную (вероятно, из сухарей) и разнообразные рыбные каши: сельдяную, сиговую, семужью, лососью, стерляжью, осетровую, белужью, а также кашу с головизной (видимо, из какой-то крупы). Домострой упоминает еще о добавке в крупяную кашу суши, т. е. мелкой рыбы – снетка. Думается, что для приготовления каши рыбу мелко крошили. Известны также каши из смеси продуктов. Кроме упомянутой каши с головизной и со снетком, можно назвать еще кашу гречневую с горохом или еще кашеобразное блюдо • – сухари с хреном, а также позднейший кулеш – жидкую пшенную кашу, которую в XVIII – XIX вв. варили вместе с картофелем, заправляли луком и растительным маслом. Возможно, что многие из упомянутых выше рыбных каш делались с крупой. Особо следует сказать о ритуальной сладкой каше – кутье, которая за рассматриваемый нами период проделала любопытную эволюцию. Кутья упомянута впервые в начале XII в. (ПВЛ I, с. 184). Первоначально она готовилась из зерен пшеницы с медом, а в XVI в. – с маком. В XIX в. для кутьи брали уже рис и изюм, как это делают и в настоящее время. Если древняя кутья, по-видимому, деревенского происхождения, то более поздняя (целиком из привозных продуктов) – городского. Устав о трапезах Тихвинского монастыря различает кутью и «коливо сиречь пшеница варена с медом и изюмью чинена» (ДАИ 1, с. 224). Видимо, в конце XVI в. только еще начали прибавлять в кутью изюм и для отличия употребили название коливо, которое значило то же, что кутья. В дальнейшем источники не делают разницы между кутьей и коливом. Но название «коливо» было распространено, например, у украинцев до недавнего времени. Если учесть еще упоминания в трапезе монахов толокна, толокна мешаного, каши гороховой, каши соковой и соковой с маслом (еэ конопляном соке), каш крутой и тертой, репяной и морковной, то окажется, что уже в XVI в. русская кухня знала более 20 различных каш (ДАИ 1, с. 215 – 238).
Каша (в особенности сладкая) оставалась любимым блюдом и в XVIII – XIX вв. «Каши заменяют пирожное и без каш обед не в обед», – писали в начале 1840-х годов о питании жителей Курска (Авдеева, 1842, с. 75). Появились и новые виды каш, например юражная каша (видимо, из крупы) на пахтаньи (остатках от сбивания масла) (Там же).
Репа, капуста и свекла шли преимущественно на жидкие блюда – похлебки, хлебово (супы в нашем современном понимании этого слова), репицу, или репню, щи и борщ. Из них едва ли не самое древнее кушанье – репня, которая выходила из употребления по мере внедрения картофеля в XVIII – XIX вв. Щи были, пожалуй, самым распространенным блюдом этого рода. Название «щи», относящееся в узком смысле к капустной похлебке, некогда имело, по-видимому, и широкий смысл – похлебка вообще. Во всяком случае, источники конца XVI в. знают такое словоупотребление: шти (просто), шти капустны, шти борщовы, шти репяны (ДАИ, т. 1, № 135). Упоминания эти относятся к Троице-Сергиеву и Тихвинскому монастырям, т. е. к центральной и северной Руси; на три столетия позже отмечалось, что в северных губерниях штями называли вообще всякий суп с приправой, в том числе похлебку из картофеля, крупы и т. п. (Дворникова, с. 394). Борщ же в XIX в. готовили преимущественно в южнорусских губерниях. Однако о более раннем времени этого нельзя сказать с уверенностью, поскольку в XVI в. борщ настойчиво рекомендует Домострой – московский источник, возможно, новгородского происхождения.
Кроме похлебок из репы и огородных растений – капусты, моркови, бобов, гороха, редьки, готовили разнообразные густые кушанья. Упомянутые уже указы о трапезах Троицкого и Тихвинского монастырей называют среди кушаний, готовившихся для монахов, репу пареную и печеную, капусту с маслом гретую (т. е., вероятно, ранее вареную), капустники, капусту крошеную с рассолом (т. е. шинкованную), морковь пареную под чесноком, бобы сухие вареные, горох с перцем, редьку в соку, орехи в соку (ДАИ, 1, №135 – I, II). Для многих похлебок исходным продуктом служил квас (подробнее о нем см. в разделе «Напитки»). Из сухарей с квасом делали своеобразную хлебную похлебку – мурцовку, муру или тюрю (все названия относятся к XIX в.), из кваса с нарезанными овощами и изредка с мясом – окрошку, из кваса с отварной ботвой овощей, луком и огурцами, иногда с рыбой, – ботвинью. Ботвинья упоминается в XVI в. как распространенное кушанье, в частности, для слуг богатого дома и для монахов (Д., ст. 51, с. 50; ДАИ 1, 135 – 1, II). Отвар мяса, птицы и рыбы назывался в древности одинаково – ухой или (реже) вдлогой. Современное название для мясного отвара – бульон – появилось в России, по-видимому, вместе с модой на французскую кухню, в то время как древнее название «уха» закрепилось за супом рыбным. Домострой называет более 10 сортов ух (преимущественно все же рыбных, поскольку для рыбной ухи указывался сорт рыбы – налимья, окуневая, стерляжья и т. п.) (ДЗ., ст. 63, с. 160 – 165).
В семье ценили владевших искусством шитья. Девушек учили теперь если уже не прядению и ткачеству, то шитью. И конечно, особенно ценилась невеста, умеющая хорошо шить и вышивать. Недаром престижными свадебными подарками у рядовых горожан все еще были рубахи, полотенца, ширинки и иные предметы туалета ее работы.
Как и в древности, содержание в порядке одежды и в особенности регулярная стирка были предметом особой заботы хозяйки. И если в бедной городской семье этим занималась сама хозяйка, ее дочери и снохи, то «в достаточном доме, где большое семейство», среди прислуги имелась специальная прачка и были одна или даже две комнаты, отведенные для стирки, катанья и глаженья белья и платья. Требовалось, чтобы прачечная была светлой, просторной, «с печью, в которой вмазаны 1 – 2 котла для воды и щелока; там же, – пишет К. А. Авдеева, – стоит кадка для воды, корыта и лоханки для стирки, за перегородкой (или в отдельной комнате) каток и стол, утюги и обшитые сукном гладильные доски, корзины для белья и шкаф, где висят выглаженные вещи. А если комната достаточной величины, то в ней может помещаться и прачка» (Авдеева, 1851, ч. III, с 1-2).
ДОМА
Сложившиеся обычаи и бережное отношение к одежде определяли и своеобразную градацию предметов одежды и костюма в целом сообразно конкретной ситуации. В городской семье различалась одежда рабочая, повседневная и праздничная. Это отметил еще Домострой, предписывавший даже слугам в богатом доме иметь по крайней мере три перемены платья: ветшаное (старое) – -для работы, чистое вседневное – надевать перед хозяином и лучшее – «в праздник и при добрых людях или с государем где быти» (Д., ст. 22, с. 19 – 21), т. е., как мы бы сейчас сказали, «выходное». Уже из этого перечня видно, что речь идет преимущественно о степени изношенности платья: в старой, «ветшаной» одежда работали, новая была праздничной, повседневная образовывала, так сказать, середину. Стало быть, одежда рабочая, будничная и праздничная различалась в большинстве случаев не покроем, а ценностью, степенью изношенности.
Если сведения Домостроя относятся к третьему этапу развития городов, то и на четвертом этапе положение мало изменилось: в середине XIX в. в г. Торопце различали платье доброе, под-доброе, третье тоже не по покрою, а по ценности (Семевский, 1870.с. 127).
Но нужно сказать, что это касалось в основном средних и бедных горожан. Для верхушки городского населения положение было иным. В частности, роскошная праздничная одежда феодалов и богатых купцов вряд ли часто нисходила на две последующие ступени, и трудно представить себе, например, именитого гостя Строганова где-нибудь в соляном амбаре в старой, но раззолоченной шубе и горлатной шапке. Подобные предметы, как мы видели, особо береглись и передавались по наследству. Вспомним, что и Наталья Саввишна из «Детства» Л. Н. Толстого завещала дедушкин мундир тому из господских сыновей, кто прежде будет офицером (Толстой Л. #., т. 1, с. 97). Сама она, видимо, получила его в подарок от барина или его наследников. Между тем какой-нибудь средней руки купец в XIX в. запросто надевал в будни поношенный, когда-то модный праздничный сюртук. Тем более мещанин или мастеровой мог донашивать дома и на работе праздничную цветную рубаху.
Дома, в семье, при отсутствии посторонних одежда, конечно, облегчалась. И мужчины, и женщины могли носить неполный костюм. Однако существовал необходимый минимум одежды, в которой должны были быть друг перед другом мужчины и женщины, члены одной семьи. В. О. Ключевский предполагал, например, что женщина могла снять дома некоторые части своего сложного тяжелого головного убора – кику, кокошник, оставив, однако, волосник или повойник (Ключевский, с. 192), чтобы волосы были целиком закрыты. Это было связано с представлением о вредности для окружающих, и прежде всего для мужчин, женских волос, против чего существовали даже заговоры (АГО 2, № 65, л. 8 об.). Мужчина же – член семьи или гость – должен был снять головной убор, войдя в жилую комнату и уж во всяком случае за столом быть без головного убора (вспомним, что у А. С. Пушкина лишь басурманы-разбойники «за стол садятся, не молясь и шапок не снимая») (Пушкин, т. II с. 271). Но в XVI – XVII вв. в высших слоях общества было принято, хотя и не обязательно, носить дома тафью. Вероятно, этот обычай был заимствован от народов Востока.
Расшитая верхняя рубаха считалась приличной домашней одеждой мужчин и женщин даже у феодалов и зажиточных горожан. Но нижняя сорочка, особенно для женщин, считалась одеждой интимной, в которой женщина могла, например, быть при муже, но не при свекре. Возможно, что обязательность верхней рубахи обусловливалась наличием на ней вышивки-оберега. Относительно обуви у русских, кажется, не было никаких домашних правил.
С какими-то обязательными требованиями к женской одежде связана, по-видимому, и семейная драма Ивана Грозного. По некоторым данным, домашняя ссора, окончившаяся убийством сына царя – царевича Ивана Ивановича – началась из-за того, что беременная жена царевича оказалась недостаточно одетой, когда неожиданно вошел свекор – «в одной простой рубашке» (Соловьев, т. VI, с. 323). Следует ли это понимать так, что на царской снохе не было расшитой «верхницы» и сарафана (т. е. что не было вышивки-оберега), или буквально – что рубашка была ее единственной одеждой (т. е. что не было и головного убора), сказать трудно. Так или иначе здесь отразилось представление о необходимом минимуме домашней одежды. Если же мы вспомним тогдашние представления о вредности женских волос и вообще о нечистоте беременной женщины, требовавшей обязательно оберегов, одним из которых являлась вышивка, можно догадаться, что вызвало первоначальное раздражение мнительного царя (Рабинович, 1981, с. 137 – 140).
Но в целом в домашнем быту в XVI в. сам государь одевался иногда совсем не роскошно и даже очень посредственно, что заметил, например, Ченслер (Ченслер, с. 59).
В XVIII – XIX вв. у рядовых горожан и у купцов обычаи одеваться в домашней обстановке, кажется, не изменились; если женщина носила вместо традиционного головного убора головной платок, она оставалась в нем и дома. Что же касается тех, кто добровольно или по принуждению стал носить «немецкое» платье, то дома они снимали парики и, по-видимому, многие переодевались в русское платье. В. Г. Белинский отмечал позже некоторую экстравагантность домашней одежды дворян, которые «у себя дома без гостей» могли носить татарский халат или архалук, сафьяновые сапоги, ермолку. Другие же «ходят в пальто, в котором могут без нарушения приличия и принимать визиты запросто. Одни следуют постоянно моде, другие увлекаются венгерскими, казачьими шароварами и т. п.» (Белинский, с. 70 – 71). Экстравагантная домашняя одежда считалась даже престижной. «Бедный итальянец смутился... Он понял, что между надменным dandy, стоящим перед ним в хохлатой парчовой скуфейке, в золотистом китайском халате, опоясанном турецкой шалью, и им, бедным кочующим артистом, в истертом галстухе и поношенном фраке, ничего не было общего» – так описывает А. С. Пушкин в «Египетских ночах» прием Чарским заезжего импровизатора (Пушкин, т. VI, с. 376).
Гостей принимали, конечно, в лучшей одежде. То же можно сказать и о семейных обрядах. Специальной обрядовой одежды у русских горожан до XIX в. не было. Но обычаи и разного рода правила предписывали в определенных случаях определенный костюм.
Ритуальная одежда, употреблявшаяся славянскими жрецами, в точности не известна. Волхвы, изображенные на миниатюрах Радзивилловской летописи, одеты так же, как и рядовые крестьяне или горожане. Пышная одежда, в которой отправляло церковную службу русское православное духовенство, как известно, сложилась под влиянием Византии. Материи и дошедшие до нас предметы облачения высшего духовенства XIV – XVII вв. описаны в изданиях Оружейной палаты (Левинсон-Нечаева, 1954), и подробная их характеристика не входит в нашу задачу.
Рядовые же горожане выполняли общественные и семейные обряды по большей части в обычной своей одежде, но лучшего качества, богаче украшенной, что называется – выходной.
Специально изготовлялись для ритуала лишь крестильная рубашечка с поясом (подарок от крестной матери), зачастую хранившаяся потом всю жизнь, платьице для девочки или рубашка для мальчика на постриги, широкие браслеты для русальских плясок, фата для невесты (в XIX в.), белые или красные туфли для умирающих, саван для покойников (Рабинович, 1978а, с. 242, 250, 251, 265 – 266). Описания известной процессии, имитировавшей въезд Христа в Иерусалим, упоминают, что тем ее участникам, которые должны были бросать под ноги «осла» «одежды», выдавались для этого куски материи (Рабинович, 1978а, с. 120 – 121). Источники не сообщают, что упомянутые предметы имели существенные отличия по покрою или материалу от носимого в то время платья.
Саван представлял собой очень длинную рубашку из тонкого полотна (понявицы) (Срезневский, т. III, стб. 239). Он должен был быть и широким, так как зачастую надевался поверх обычного платья или белья. Известные отличия должна была иметь и погребальная обувь.
Остальная одежда, употребляемая при ритуалах, была в общем такой же, как повседневная. Но возможно, что в тех случаях, когда одежда предназначалась для обряда (например, для «мыльни» новобрачных), при ее изготовлении пользовались несколько иными, чем для обычной одежды, старинными приемами, например особым швом, мелкими стежками и пр. (Маслова, 1984, с. 127). Одежда обычного покроя при совершении обряда дополнялась какими-либо деталями, например вышитыми ручниками, платками-ширинками, шалями (Рабинович, 1978а, с. 224; Маслова, 1984, с. 127), или же предпочтительным считался определенный цвет свадебного убора – красный сарафан с желтым летником, красное платье. Так уже в XIX в. сваха, идущая с брачным предложением в дом, где имелась девушка на выданье, надевала старинный островерхий кокошник, а поверх него шаль, спускающуюся на спину; красный сарафан был символом свадьбы (сравним известный романс того времени «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан»), а в XVIII в. знатная москвичка могла быть погребена в красном подвенечном платье (Рабинович, 1951, с. 62, рис. 14 б).
Вообще погребения женщин в уборах с характерными для данного древнего племени украшениями археологи связывают с обычаем хоронить в том, в чем венчали, бытовавшим у славян, по крайней мере, с X в. Летописное повествование о том, как Владимир Святославич, решив казнить Рогнеду, приказал ей одеться, как в день «посяга», т. е. в свадебный наряд (ПСРЛ I), предполагает, что свадебный убор хранился «на смерть». Этот обычай существовал и в XIX в., хотя и не был обязателен. Таким образом, свадебный наряд (или части его, например, у мужчин – рубаха, у женщин – также и украшения) во многих случаях был специальной обрядовой одеждой, которую в быту не'употребляли. Но есть и иные примеры: одежда, сшитая для свадьбы, могла потом надеваться вообще по праздникам. Это отмечено и у южных славян. Исследователь пишет, что рядовой софиянин в конце XIX в. в праздник надевал свой подвенечный костюм, благодаря чему выглядел зачастую одетым по моде «вчерашнего дня» (Георгиев, с. 224).
При традиционном трехдневном праздновании свадьбы Домострой предписывал разнообразную одежду. В первый день свадьбы, когда совершались народный и церковный обряды бракосочетания, невеста, свахи, а возможно, и все женщины – участницы свадебной церемонии должны были быть в красных сарафанах и желтых летниках; жених и другие мужчины – в «цветном» (по возможности золотном) платье, обязательно в кафтанах (кажется, предпочтительно в терликах). На второй день при определенных обстоятельствах за столом можно было верхнее платье снять (Рабинович, 1978а, с. 31).
Цветному праздничному платью противополагалось в XVI – XVII вв. платье смирное – того же покроя и качества, но более темных цветов: черного, гвоздичного, вишневого, коричневого, багрового, надеваемое в печальных случаях – в знак траура или (у придворных) царской опалы (Савваитов, с. 128). Смирное платье бывало, по-видимому, у людей зажиточных, в другое время одевавшихся нарядно. Но, судя по позднейшим данным, вдовы должны были всегда одеваться в темное; старухи носили головные уборы и сарафаны темных цветов. Одним из знаков печали была и белая рубаха (Маслова, 1984, с. 96). В XIX в. траурная одежда была преимущественно черного цвета (иногда носили и черную повязку на костюме иного цвета – как, например, Достоевский носил траур по Пушкину). В начале этого столетия выходной фрак щеголя был коричневым, зеленым, синим со светлыми пуговицами. Распространение в качестве парадной одежды черных фраков и сюртуков Ю. М. Лотман относит к более поздним годам и связывает с модой на романтизм (Лотман, с. 158 – 159). Купцы, мещане, мастеровые предпочитали верхнюю одежду синего или серого цвета.
НА УЛИЦЕ
Выходя на улицу, надевали верхнее платье соответственно погоде, своему социальному положению и цели, для которой выходили. В целом количество и качество платья обусловливало, как мы бы сейчас сказали, престиж человека. Недаром издавна существовала поговорка, что встречают по платью. Это обстоятельство и определило большую изменчивость верхней уличной одежды по сравнению с нижней и верхней комнатной. Рядовой горожанин, как правило, носил на улице по крайней мере свиту и шапку. Древний обычай, согласно которому мужчины снимали шапки в знак уважения, сохранился в течение всего рассматриваемого периода. В конце XVII в. Б. Таннер отмечал, что при появлении царя все снимали шапки даже на улице (Таннер, с. 108). С другой стороны, торжественная обстановка требовала возможно более полного (по социальному положению данного лица) костюма. Поэтому в XVI – XVII вв. придворные должны были быть во дворце в парадной верхней одежде, даже в помещениях – в шубах и горлатных шапках (под которыми, как мы знаем, была надета еще тафья). Так бояре, например, заседали в Думе.
Иван Грозный на всю жизнь запомнил, что один из князей Шуйских в период его малолетства появился при дворе в недостаточно роскошной шубе (ПК.Г, с. 134). Если бояре одевались в свою собственную одежду, то дворянам и детям боярским роскошная верхняя одежда для приемов, торжественных встреч и иных церемоний выдавалась во временное пользование из царской казны. «Около двух часов явился пристав, одетый в соболью шубу, крытую зеленым шелком, – писал в конце XVII в. И. Корб, – эту шубу получают они при исполнении особых поручений, под условием возвращения, из царской казны, как бы из сокровенной кладовой» (Корб, с. 84). В делах Оружейной палаты сохранилось много сведений об изготовлении большого количества единообразных одежд для различных групп свиты при торжественных выходах царя. В 1680 г. был издан и специальный указ «О различии одежды, в которых разные чины должны являться в праздничные и торжественные дни при государевых выходах». Г. Котошихин писал, что иногда должностным лицам и церковному причту – попам, дьяконам, дьячкам, стремянным, сокольникам, истопникам, стрельцам, певчим дьякам – даются из казны отрезы материй на платье. Боярам же, окольничим, думным людям, стольникам, дворянам и дьякам – бархатные золотные шубы на соболях (Котошихин, с. 58). Представительству придавалось огромное значение. И например, при встрече почетного гостя обязательно должна была присутствовать нарядная толпа. Московские дворяне обязывались для этого надевать «цветное» платье. Известен случай (XV в.), когда московский митрополит унизил при всех галиц-кого князя Юрия Дмитриевича, увидя встречающий его «народ» в сермягах.
Для разного рода процессий также выдавались из царской казны одежды.
Можно сказать, что всегда были особые эстетические взгляды на одежду, представления о том, что именно и как следует носить, как должен выглядеть нарядный человек или щеголь. Представления эти, разумеется, менялись. Так, в конце XVI в. были модны у мужчин шитые в талию, ясно обрисовывавшие фигуру верхние одежды. В начале XVII в. голландский резидент Исаак Масса писал, что тон московским щеголям задавали братья Романовы. «Старшим из братьев был Федор Никитич, красивый мужчина, очень ласковый ко всем и такой статный, что в Москве вошло в пословицу у портных говорить, когда платье сидело на ком-нибудь хорошо: «второй Федор Никитич». Он так ловко сидел на коне, что всяк видевший его приходил в удивление. Остальные братья походили на него» (Масса, с. 42). Таков был в молодости будущий патриарх и правитель государства Филарет. Примерно через полвека в моде были полные мужские фигуры (что отметил, как уже сказано, Олеарий) и щеголи специально подпоясывались не по талии, а ниже, чтобы обрисовывался живот. Весьма престижным считалось носить как можно более высокую шапку, и тот, кто не мог носить горлатной шапки, старался иметь хотя бы мурмолку. Карикатурный образ щеголя XVI – XVII вв. дал знаток древнерусской культуры А. К. Толстой: «Ходит Спесь, надуваючись, с боку на бок переваливаясь. Ростом-то Спесь аршин с четвертью, шапка-то на нем во целу сажень, пузо-то его все в жемчуге, сзади-то у него раззолочено...» (Толстой А. К., т. 1, с. 243). Вошедшая в XVII в. в моду плотно охватывавшая ногу обувь с загнутым кверху носком и высоким каблуком отразилась даже в представлениях об облике древних былинных героев.
ПРИЧЕСКА И БОРОДА
Большое значение придавалось также прическе и убранству лица. Мужчины в первый и второй периоды развития городов (в IX – XV вв.) носили относительно длинные (иногда до плеч) волосы, которые причесывали по-разному (например, в Новгороде заплетали в одну косу) или подстригали, как говорили позже, «в кружок» и «в скобку». В областях, соседствовавших с Украиной и Польшей, выбривали на макушке «гуменцо» даже в XIX в. В XVI – XVII вв. в среде городской знати распространился обычай коротко стричь волосы, связанный с ношением тафьи.
Представление о том, что все мужчины в допетровское время обязательно носили бороды, кажется преувеличенным. До XVI в. ношение бороды, как и темный цвет одежды, не было обязательным даже для духовенства (Гиляровская, с. 103 – 105). На древних книжных иллюстрациях часты изображения безбородых мужчин (в частности, новгородский биричь – лицо должностное – также без бороды). Все же бороду до XVIII в. носило, видимо, большинство мужчин. В одном акте XVII в. перечислены приметы нескольких десятков шуян. Более двух третей из них носили бороды (писец дополнял, велика или мала борода и какого цвета); о безбородых сказано, кто бреет бороду, кто «сечет» (вероятно, подстригает) (АШ № 51, с. 95 – 96). Носить бороду, скорее всего, было принято у людей солидных, на возрасте. Мужчины помоложе могли и не носить бороды. Бороду и волосы полагалось отпускать также опальным. В случаях не стриглись, не брились и не причесывались. Можно думать, что в более ранние времена это было вообще знаком печали, траура.
Введя обязательное бритье бород для дворян и военных, Петр I разрешил мужчинам, принадлежавшим к другим сословиям, носить бороду; но за такое разрешение с более зажиточных взимался единовременный взнос, свидетельством об уплате которого являлся специальный жетон с надписью: «За бороду деньги взяты».
Девушки носили волосы либо распущенными, либо заплетали их в одну косу не туго, так как красивой считалась толстая и длинная коса; иногда волосы завивали – «гладковолосая девка» по тогдашним представлениям могла принести вред окружающим. (Об этом упоминали некоторые заговоры) (АГО 2, № 65, л. 8 об.). «Бабья» прическа – обычно две заплетенные косы. Но были и иные моды: собирать в пучок незаплетенные волосы, а в Новгороде одно время женщины даже брили головы, но это порицалось церковью (Ключевский, 1867, с. 192). Во всех случаях, как уже сказано, волосы женщин тщательно закрывались головным убором.
Очень стойкой оказалась манера женщин злоупотреблять косметикой – белилами, сурьмой и пр. Еще в XVI в. Флетчер заметил, что белила покрывают лица русских женщин сплошь, а сурьмой наведены глаза, брови (Флетчер, с. 125). «Белила, румяна и сурьма, – писал на два с половиной столетия позже о московских мещанках В. Г. Белинский, – составляют неотъемлемую часть их самих, точно так же, как стеклянные глаза, безжизненное лицо и черные зубы. Это мещанство есть везде, где только есть русский город, даже большое торговое село» (Белинский, с. 69). Подобные сведения, но без такой эмоциональной окраски поступали в Географическое общество из некоторых северных русских городов в середине XIX в., о чем уже говорилось.
Однако эта столь сильно возмущавшая В. Г. Белинского манера была свойственна не одним мещанкам. Из «Евгения Онегина» мы узнаем, что белилами не гнушались и дворянки («Все белится Лукерья Львовна»,- – сказано о какой-то московской барыне (глава VII, строфа 45)). На то, что всякие косметические снадобья были в большом ходу, указывают частые находки в культурном слое городов XVIII – первой половины XIX в. характерных аптечных банок для этих притираний. Такая порожняя банка даже служила А. С. Пушкину чернильницей.
СОСЛОВНАЯ И ФОРМЕННАЯ ОДЕЖДА
Знаковые функции одежды особенно ярко проявлялись в костюме высших сословий. Не раз упоминались уже характерная княжеская шапка, золотые пояса новгородских «господ», горлат-ные боярские шапки, золотные шубы и пр.
Костюм богатого горожанина вообще был весьма престижным. Чрезвычайно важным считалось в торжественных случаях быть в русском платье даже иноземцам. Например, Марина Мнишек венчалась в 1606 г. в Москве в Успенском соборе с Лжедмитрием I по настоянию бояр в русском платье. Позднее парадная русская одежда выдавалась некоторым иноземным послам специально для торжественного представления государю. Г. Котошихин упоминал «на послах шубы атласные золотные на куницах и на белках, да однорядки суконные красные с кружевы, кафтаны камчатные исподние, шапки, сапоги». Мы видим здесь полный комплект русской мужской верхней одежды. Котошихин отмечал, что по улицам послы ехали при этом в однорядках; у царя с них снимали однорядки и надевали шубы (Котошихин, с. 52, 54) (ср. рис. 15, /).
Реформы одежды конца XVII – начала XVIII в. весьма серьезно повлияли на отношение к манере одеваться в общественных местах. Люди служащие не могли появляться в «присутствии» в старинной одежде, но обязаны были надевать «немецкое» платье, парики, а с появлением гражданской формы – и форменные мундиры, о которых речь впереди. Естественно, что и для посетителей разного рода учреждений более престижной стала новая одежда. На ассамблее гости – мужчины и женщины – могли быть одеты скромно в смысле ценности наряда, но обязательно по-европейски. В церкви же, вероятно, можно было увидеть и новые, и традиционные костюмы, и сам Петр I, входя в церковь, снимал не только шляпу, но и парик (Покровский, с. 241).
Что же касается народных гуляний, хороводов и т. п., то здесь продолжал господствовать традиционный костюм. Для большинства горожан «немецкое» платье не было обязательным и в конце XVIII в. «Кто про себя живет и от других не зависит, – писал И. Георги, – может без всякого поругательства одеваться по древнему обычаю и столь странно, как ему угодно» (Георги, с. 604 – 605). Подобную картину можно было видеть и в Москве.
Все же политика правительства в XVIII в. оказала серьезное влияние на изменение манеры одеваться: ношение европейской одежды распространялось.
Большое влияние на развитие эстетических представлений б одежде и на понятие о престижности костюма оказало введение разного рода форменной одежды. Прежде всего это была военная форма. Возникнув в глубокой древности в связи с необходимостью различать по внешности бойцов враждующих сторон, командиров и бойцов (первые упоминания о таких различиях на Руси относятся к X в. и связаны, в частности, с новгородцами и киевлянами ) (Рабинович, 1974, с. 94 – 96), форменная военная одежда получила более широкое распространение в XVI – XVII вв., когда было учреждено стрелецкое войско. Стрельцы получали казенную форменную одежду – шапку-колпак с узкой меховой опушкой, длинный (до лодыжек) кафтан, сапоги (см. рис. 15, 2), причем каждому стрелецкому «приказу» (полку) было присвоено особое сочетание цветов шапки, кафтана (и петлиц), сапог. Э. Пальмквист приводит сведения о 14 вариантах такой формы (например, кафтан красный с малиновыми петлицами, шапка темно-серая, сапоги желтые; кафтан рудо-белый с зелеными петлицами, шапка малиновая, сапоги зеленые. – Гиляровская, с. 92 – 94). Кроме стрельцов, форменную одежду имели в XVI – XVII вв. также царские телохранители – рынды, в торжественных случаях надевавшие белые кафтаны и высокие белые же шапки, жильцы – как мы бы сейчас сказали, конная гвардия, разного рода возницы. Последние назывались терлишниками, так как носили особого рода терлики с изображением двуглавого орла на груди и на спине (Левинсон-Нечаева, 1954, с. 314 – 318). Все это было платье традиционного рус-
15. ОФИЦИАЛЬНАЯ ОДЕЖДА XVI – XVII ВВ.:
1 – посол в жалованной шубе, XVI в. (Герберштейн С); 2 – стрелец (по рис. XVII в.)
ского покроя. Особенное значение в городском быту приобрела стрелецкая форма, так как стрельцов было много и в мирное время они смешивались с горожанами, занимаясь ремеслами и торговлей. Городская улица или торг пестрели в ту пору стрелецкими кафтанами.
В конце XVII в. Петр заказывал для своих «потешных» какие-то особые «потешные кафтаны» (как думают исследователи, просто более короткие, чем стрелецкие. – Левинсон-Нечаева, 1954, с. 326), но затем ввел для солдат форму европейского образца. С ликвидацией стрелецких полков в военной форме исчезли последние черты традиционной русской одежды. Форма же европейского образца распространилась широко. В XVII – XIX вв. русская военная форма была ярких цветов, с высокими головными уборами и множеством украшений. Защитная военная форма появилась позднее рассматриваемого нами периода. Вслед за военной формой распространилась форма гражданская, также европейского покроя. Ее носили многочисленные чиновники различных ведомств. И. Георги описывает, в частности, мундир Санкт-Петербургской губернии, который в конце XVIII в. носили все служащие, кроме почтовых, и «знатные мещане»: светло-синий кафтан с блестящими пуговицами, «исподнее же платье белое» (Георги, с. 604). Форма была присвоена и воспитанникам казенных учебных заведений.
В задачу настоящей работы не входит характеристика различных вариантов военной и штатской форменной одежды (см., например: Висковатов; Зайончковский, № 865 – 867, 869, 1909). Для нашей темы важно лишь то, что в городах – как столичных, так и губернских и уездных – повсюду встречались люди, одетые в форменные мундиры, и что престиж формы был очень высок в России, пожалуй даже выше, чем в Западной Европе. Если, например, во Франции придворный костюм был не военный, то в России в военном мундире можно было явиться и ко двору, и в театр, и на бал (Лотман, с. 157). Вспомним рассуждения по этому поводу грибоедовского Скалозуба. Известна приверженность к мундиру самого царя Николая I, выражавшего, например, неудовольствие тем, что А. С. Пушкин появился при дворе в штатском и избегал надевать мундир камер-юнкера.
К форменной одежде тяготели высшие круги горожан – не только дворяне, но и некоторые представители буржуазии, охотно надевавшие разного рода мундиры, присвоенные каким-либо почетным должностям. Что же касается рядовых горожан, то их традиционный костюм изменялся под влиянием моды, как о том говорилось выше. Древняя традиция сказывалась и в том, что мужчины по-прежнему часто по разным случаям, например при встрече со знакомыми, обнажали голову (у военных от этого обычая осталось приветствие – «отдача чести» прикладыванием руки к головному убору) и могли, хотя это встречалось не часто, появляться на улице вообще без головного убора. Женщины же обязательно должны были быть на людях (и особенно в церкви) с закрытыми волосами. И сохранившаяся до нашего времени «привилегия» дам не снимать, например в гостях, головного убора выглядит совсем иначе, если вспомнить древние представления о вредоносности женских волос. И конечно, как и в древности, высок был престиж кожаной обуви. Мы уже видели, что корреспонденты Географического общества отмечали лапти как обувь стариков и бедняков. Шуточная подблюдная песня, записанная в середине XIX в. в г. Торопце, содержит пикировку подружек: женихи «к тебе будут в лаптях, ко мне – в сапогах» (Семевский, 1864, с. 67).
Духовные лица в быту одевались так же, как и их прихожане, но поверх обычного платья священники носили в XVII в. однорядку, а в XVIII – XIX вв. – рясу с широкими воротом и рукавами. Под нее надевали подрясник – более узкую одежду с длинными рукавами. Дьячки и вообще низший церковный причт носили подрясник как повседневное платье. Однако костромской епископ еще в 1801 г. писал, что священники (особенно сельские) зачастую не имеют ряс и, приходя к нему на прием, берут рясу напрокат у консисторских служащих «и даже один другому в сенях у меня передают, чтобы, прикрывши подлую гуню чужою рясою, и можно было явиться ко мне без взыскания» (КС, т. II, с. 37 – 38). У каждого сословия, стало быть, были свои требования к одежде, в которой прилично было показаться на людях, пойти на прием к начальству и т. п. Словом, костюм воспринимался современниками как целая система разнообразных знаков. В частности, в четвертый из рассматриваемых нами периодов костюм воспринимался и как характеристика взглядов того, кто его носил, на развитие общества, его культуры. Отношение к этой проблеме революционно-демократической интеллигенции сформулировал в середине XIX в. В. Г. Белинский: «Положим, что надеть фрак или сюртук вместо овчинного тулупа, синего армяка или смурого кафтана еще не значит сделаться европейцем; но отчего же у нас в России и учатся чему-нибудь, и занимаются чтением, и обнаруживают и любовь и вкус в изящным искусствам только люди, одевающиеся по-европейски? Что ни говори, а даже фрак с сюртуком – предметы, кажется, совершенно внешние, немало действуют на внутреннее благообразие человека. Петр Великий это понимал и отсюда его гонение на бороды, терлики, шапки-мурмолки и все другие заветные принадлежности московитского туалета» (Белинский, с. 55). Иными были представления правящих кругов в начале XX в.: в определенные, установленные дворцовым этикетом торжественные дни сама императрица и придворные дамы одевались в «русские» костюмы. В то время и среди передовой русской интеллигенции вошло в моду одеваться «по-русски»: носить смазные сапоги (заправляя в них брюки), косоворотку, поддевку. Достаточно вспомнить В. В. Стасова, Л. Андреева, М. Горького, Ф. И. Шаляпина. Но интеллигенция носила простонародный городской костюм, а придворные – «боярское» платье.
3
СТОЛ ГОРОЖАНИНА
Питание – одна из важнейших проблем для любого народа. В этой сфере отражаются многие черты народной жизни в целом: охотники питаются не так, как скотоводы или земледельцы. «Человек есть то, что он ест», – говорили когда-то. Что ели русские горожане – рядовые и более зажиточные? Что готовилось в боярской поварне и в печи ремесленника в мясоед и в пост, в будни и в праздники? Как обставлялось столованье богатых и бедных? Какую утварь можно было увидеть в хижине и во дворце?
ГЛАВНЕЙШИЕ ПРОДУКТЫ КУШАНЬЯ И НАПИТКИ
ОБЕД И УЖИН
РИТУАЛЬНАЯ ЕДА
УТВАРЬ
Деревня была для города питательной средой во всех отношениях – в этническом, социальном, культурном и не в последнюю очередь в буквальном смысле. Главнейшие черты пищевого рациона, а поначалу в значительной мере и сам порядок питания зависели от хозяйства окружающей город территории. Это в особенности надо иметь в виду, рассматривая первый этап развития городов.
Население города долгое время и само еще не было чуждо сельскохозяйственных занятий, используя для них как общественные городские земли и водоемы, так и свои усадьбы. В дальнейшем, по мере того как горожане отрывались от сельского хозяйства, все большее значение приобретал привоз продуктов (прежде всего из ближайших окрестностей и лишь в ограниченном количестве – из дальних земель). Вместе с тем, как нам случилось уже показать, сельскохозяйственные занятия горожан, в свою очередь, вносили много нового в земледелие и иные хозяйственные занятия окрестных сельских жителей (Рабинович, 1978а, с. 53 – 54). В силу всех этих обстоятельств в питании русских горожан и крестьян было много общего, но существовали и известные различия.
Питание подавляющего большинства русских горожан определялось развитием в стране сельского хозяйства, которое с самого начала изучаемого нами периода носило ярко выраженный земледельческий характер. Но тут необходимо иметь в виду, что в течение этого тысячелетия русские расселились по огромной территории с ландшафтами, значительно различающимися и представляющими далеко не одинаковые возможности для ведения хозяйства, что на характер хозяйства влияли и местные особенности социально-экономического развития, и взаимосвязи с различными соседями. Следовательно, и в пище горожан неизбежно должны были сказаться как общий земледельческий характер страны, так и областные особенности сельского хозяйства.
Естественно, что сведения о пище горожан распределяются неравномерно. Если для четвертого из намеченных нами этапов развития городов (XVIII – первая половина XIX в.) они обильны и подробны, а для третьего (XVI – XVII вв.) – несколько менее обильны, но тоже в общем достаточны, то для первых двух этапов (IX – XIII и XIII – XV вв.) и в особенности для IX – X вв., для которых почти совсем нет еще письменных источников, приходится составлять представление о питании горожан на основании весьма отрывочных данных.
ГЛАВНЕЙШИЕ ПРОДУКТЫ
Растительные.
Мясные и молочные.
Запас
Состав продуктов, употребляемых для приготовления пищи у русских горожан, как и у крестьян, определялся ярко выраженным зерновым характером земледелия.
РАСТИТЕЛЬНЫЕ
Зерновое направление сельского хозяйства обусловило решительное преобладание в питании горожан разного рода мучных и крупяных продуктов. Прежде всего нужно назвать зерновой хлеб, жито – рожь, пшеницу, употреблявшиеся преимущественно после размола, в виде муки.
В городских усадьбах, в особенности на первом и втором этапах развития городов, часты находки ручных мельниц – жерновых поставов из двух небольших круглых жерновов – нижнего неподвижного и верхнего, вращающегося вокруг оси. Судя по тому, что на верхнем жернове обычно нет отверстия для ручки, вращение его осуществлялось с помощью обода. С конца второго этапа находок жерновов (если не считать некоторых ремесленных производств) становится меньше и учащаются сведения о наличии в городах водяных мельниц и о специалистах-мельниках в составе городского населения (Кочин, 1937, с. 188), что говорит о постепенном переходе горожан от домашнего помола зерна к пользованию услугами специалистов либо же о приобретении на рынке готовой муки.
Помимо изготовления муки, зерно пшеницы употреблялось иногда и в вареном виде, а зерна ржи, ячменя, овса, проса – и для изготовления хмельных напитков – браги или пива.
Овес, ячмень, гречиха, просо, горох употреблялись для питания людей преимущественно в вареном виде (различные каши) после обдирки (рушения) оболочки, а зачастую и дробления. Для того и другого служили обычно деревянные ступы с пестами.
Состав зерновых продуктов значительно разнился по областям. Шире всего была распространена рожь – только на севере она в древности уступала место ячменю. На юге и юго-западе (особенно на третьем и четвертом этапах) основным хлебным злаком стала пшеница. По-видимому, узкий ареал распространения имел древний сорт пшеницы – полба. Овес, просо и гречиха возделывались повсеместно. Из бобовых культур был широко распространен горох, лучше выдерживавший заморозки (Кочин, 1965, с. 218 – 223).
Лен и конопля, собственно говоря, были не пищевыми, а техническими культурами. Но из них получали широко употреблявшиеся в пищу растительное льняное и конопляное масло (алей).
К полевым культурам относилась также репа, которую ели сырой и из которой готовили разнообразные кушанья, о чем речь впереди. Репа на протяжении почти всего рассматриваемого нами периода играла в питании горожан и крестьян огромную роль, уменьшившуюся лишь с распространением картофеля.
Картофель появился в России в середине XVIII в., но широкое его распространение относится уже ко второй половине XIX в. В городах же на четвертом этапе их развития (в XVIII – середине XIX в.) картофель употребляли довольно часто как вареным, так и жареным. Относительно высокая цена картофеля (в 1812 г. в Воронеже – 4 р. за четверть) говорит о его редкости. В то время он был скорее огородной, чем полевой культурой.
Из огородных продуктов наибольшую роль играла белокочанная капуста. Еще в XV в. огород в целом называли капустником (Кочин, 1937, с. 140). Капусту варили и жарили, квасили впрок (рубленой и кочанной). Огурцы ели свежими и солили на зиму. Огородной культурой была в древности свекла, которую выращивали преимущественно в южнорусских областях. В качестве приправы обильно употребляли лук и чеснок, хрен. Широко применялись также редька, морковь. На третьем этапе упомянут впервые мак; на четвертом – подсолнух. Как уже говорилось, огородничество было более развито в городах, чем в сельской местности, и окрестные крестьяне покупали овощи зачастую на городском рынке (Рабинович, 1978а, с. 59 – 62). В XVIII – XIX вв. это могли быть овощи как с местных городских огородов, так и привозные, из других городов. Известно, например, что Ростов, Муром, Владимир, Юрьев Польской и другие города древнего Ополья снабжали овощами всю Центральную Россию (Милое).
Кроме огородных овощей в современном понимании этого слова, в пищу шли сырые и различным образом приготовленные овощи в древнерусском понимании этого слова, т. е. фрукты. Среди них были и собственно огородные культуры, выращиваемые на грядках, – дыни, а на юге – арбузы. Древняя Русь, кажется, вовсе не знала бахчей, в начале XVI в. австриец Гербер-штейн с восхищением описывал, как московиты в своей северной стране умеют выращивать на грядках дыни, которые так любят тепло (Герберштейн, с. 98). Наиболее распространенными садовыми культурами были яблони, вишни, малина (редкий сад бывал без малинника), в меньшей степени – сливы и груши.
Немаловажное место в пище горожан занимали и продукты, собранные в лесу: грибы, ягоды, орехи. В особенности это можно сказать о небольших северных городках, где лес подступал зачастую почти к самому городскому валу. Здесь горожане находились почти в таких же благоприятных для собирательства условиях, как и крестьяне. Из лесных ягод следует назвать в первую очередь малину, землянику, чернику, бруснику, на севере – клюкву, морошку, голубику, из луговых растений дикий лук – черемшу. Дикорастущие травы не упомянуты в качестве продуктов, но, например, такие из них, как щавель, должны были употребляться издавна. Известно было лечебное применение "грав, цветов, листьев и их настоев (например, липового цвета). Посетивший Московию в конце XVI в. англичанин Флетчер упоминал, что здесь родятся яблоки, груши, сливы, вишни (красные и черные), дыня (Флетчер ее не знал и описал как плод, похожий на тыкву, но слаще), малина, земляника, брусника, а из зерновых – пшеница, рожь, ячмень, овес, просо («почти как рис»), гречиха, из стручковых – горох (Флетчер, с. 11).
МЯСНЫЕ И МОЛОЧНЫЕ
Мясную и молочную пищу горожане, как и крестьяне, получали в основном от животноводства (Цалкин). Охота на крупного зверя, дававшего значительное количество мяса, была привилегией феодалов, а мелкая дичь не играла в питании рядовых горожан значительной роли, составляя деликатес, доступный преимущественно зажиточным. Мясо кабанов, оленей, лебедей, рябчиков, даже зайцев, как увидим ниже, появлялось почти исключительно на столе богатых горожан. Рядовые горожане на севере употребляли преимущественно баранину, на юге – свинину. Говядину и телятину ели реже. Конина (по крайней мере, на втором – четвертом этапах) считалась у русских нечистой, ее не ели совсем, кроме особых обстоятельств, когда нельзя было достать не только другого мяса, но вообще никакой другой еды. Известный палеозоолог В. И. Цалкин считает, что в древности лошадиное мясо употреблялось в пищу и только рост хозяйственного и военного значения лошади привел к отказу от этого. Однако отмеченное им сокращение количества лошадиных костей в кухонных остатках славянских поселений относится еще ко второй половине первого тысячелетия н. э. (Цалкин, с. 146 – 147), т. е. к периоду догородскому. Да и сами упоминания об употреблении в пищу конины говорят об исключительности этого явления у русских, а не о широком его бытовании.
В целом пища русских горожан была довольно бедна мясом, хотя и несколько обильнее, чем крестьянская. Здесь, безусловно, сыграли роль и религиозные запреты – посты, о которых речь впереди. Сейчас нужно только отметить, что рыба считалась едой полупостной – это и обусловило чрезвычайно широкое употребление ее в пищу. В древности большие и малые водоемы Руси изобиловали рыбой. В начале XVII в. шведский резидент Петр Петрей деЭрлезунда отмечал, что в реках Карелии ловится замечательная семга, идущая даже для царского двора, что Волга изобилует белорыбицей и т. п. «Там же, – писал он, – ловится рыба с длинным острым носом и маленьким круглым ртом: таковы севрюга, осетрина, лосось, стерлядь. Рыба эта превосходного вкуса, а в низовьях Волги – в Астрахани замечателен сом, от которого в пищу идет только хвост, а остальное – на выварку сала» (Петрей, с. 53, 80). Промышленная добыча и экспорт икры отмечалась, по крайней мере, с XVI в. Упомянутый уже нами Флетчер писал, что «икру добывают в большом количестве на реке Волге из рыб белуги, осетра, севрюги и стерляди. Купцы французские, нидерландские, отчасти и английские отправляют много икры в Италию и Испанию» (Флетчер, с. 13). Но осетровые рыбы водились и в мелких реках бассейна Волги, например, в Москве-реке, где ныне не водятся уже несколько сот лет. Так что выбор для питания высококачественной рыбы практически не был ограничен. В культурном слое городов часты находки рыболовных крючков, блесен, грузил, поплавков, что свидетельствует (Рабинович, с. 65) не только о промышленном лове рыбы, но и о широком распространении индивидуального рыболовства для личных нужд.
Молоко в русских городах, как и в сельской местности, употребляли преимущественно коровье; большую часть городского стада составляли коровы. Козье и овечье молоко, по всей вероятности, тоже было знакомо издавна, но существенного значения в питании не имело, а кобылье молоко – кумыс, как и конину, обычно в пищу не употребляли.
Молоко пили натуральным и квашеным (простокваша); из кисломолочных продуктов широко применялись сметана (забела), сыр (как в значении «творог», так и в современном значении этого слова), масло.
Большую роль в питании всего населения Древней Руси, и в частности горожан, играл мед. Это был практически единственный продукт, который можно было употреблять так, как мы теперь употребляем сахар. Все сладкие блюда и напитки изготовлялись на меду: добывать сахар из свеклы тогда не умели. В древности мед назывался также сот. Добывали его как из бортей – естественных ульев диких пчел, так и разводя в специальных ульях пчел домашних. О бортничестве в городах на раннем этапе их развития говорят и находки особых, так называемых древолазных шипов, прикреплявшихся, по всей вероятности, к обуви для облегчения подъема к древесным дуплам. Стекавшую с медовых сот самотеком «медовую слезу» называли патокой.
Кроме местных продуктов, которые, как видим, были достаточно обильны и разнообразны, в пищу (преимущественно у богатых) шли привозные плоды и фрукты (в частности, лимоны), а также острые приправы – перец и горчица. О ввозе еще в древности горчичного семени свидетельствует находка конца X в. – византийская амфора с надписью «гороухща» (т. е. «горчица»), найденная в Гнездовском могильнике поблизости от современного Смоленска (Авдусин, Тихомиров, 1950; Рабинович, 1984, с. 13 – 19).
ЗАПАС
Нам остается сказать еще немного о заготовке продуктов впрок и их хранении.
Непременной частью городской усадьбы были, как сказано в очерке 1, клеть и погреб. В клети хранились продукты, портившиеся не очень скоро, в погребе – скоропортящиеся.
Жито и вообще обмолоченные зерновые продукты хранились как в клети, так и в специально вырытой яме (РП, ст. 39), а также в подклете дома. Если в первых двух случаях речь может идти о засыпке навалом или в какой-нибудь мягкой таре, то в открытом раскопками подклете дома хлебника XV в. в Москве зерно хранилось в бочках и бочонках (Рабинович, 1964, с. 212). Вообще хранение сыпучих продуктов в деревянной клепаной или плетеной таре (коробьях) было распространено широко. Мясо в северных областях, где зима долгая и суровая, обычно замораживали (скот забивали преимущественно поздней осенью, чтобы не расходоваться на корм зимой), в южных – солили, коптили, вялили; сало – перетапливали. Соленую говядину называли солониной, соленую и копченую свинину – ветчиной. Рыбу также коптили, солили, вялили. Для хранения сушеных и ветряных (вяленых) мяса и рыбы в городских усадьбах бывали специальные наземные постройки – сушила, располагавшиеся зачастую на уровне второго этажа (Рабинович, 1975, с. 209).
Овощи впрок солили и квасили. Находки в погребах XV – XVI вв. днищ от бочек с прилипшими огуречными зернами свидетельствуют о засоле огурцов. Капусту квасили рубленой или кочанной и также хранили в бочках и погребе. Там же хранились соленые грибы, моченые ягоды и фрукты, разнообразные напитки.
О том, что и как должно было храниться в погребе богатого городского дома XVI в., красноречиво повествует Домострой. Составитель Домостроя настоятельно рекомендовал «государю хозяину» иметь в доме запас продуктов больше, чем требуется семье на год, «питья и яствы хлебново, воложново, мясново» (следует длинный уточняющий список), потому что «чего не ро-дилося или дорого – ино тем запасом как даром проживет... ино в дороговлю и продаст: ино сам ел и пил даром, а денги опять дома» (Д., ст. 44, с. 44). Такой запас требовал особой заботы. В богатом городском доме XVI в. в житницах и закромах хранится запас «всякого жита» – солод, рожь, пшеница, овес; «мука и всякий запас»: ржаные и пшеничные сухари, хлебы, калачи, горох, конопля, гречиха, толокно; напитки: пиво, вино, брага, квас, кислые шти, а также разного рода высевки, отруби, гуща всякая, дрожжи, хмель, мед, масло, соль (Д., ст. 51, с. 51 – 52). «А в погребе и на ледниках и в напогребнице» – хлебы, калачи, сыры, яйца, забела, лук, чеснок, мясо свежее и солонина, рыба свежая и соленая, икра, мед «пресной», огурцы, капуста соленая и свежая, репа и всякие овощи; в рассоле под гнетом – слива, лимоны, ягоды, огурцы; в патоке – груши, вишни, яблоки, запасы ставленного рассола, морс, квас яблочный, брусничная вода, меды всякие, уксус, пива сыченые и простые, брага, наконец – вина фряжские и горячие (т. е. водка). «А всякое лутчее питье в ином погребе за замком держат» (Д., ст. 54, с. 52). В сушиле хранятся в рогожах и крошках (корзинах) сушеная рыба – ва-ндыш (снеток) и хохоль, мясо полтевое (т. е. части туши), солонина ветряная, полотки (куски мяса), языки, прутовая рыба, пластовая рыба и вообще всякая вяленая рыба (Д., ст. 53, с. 52).
Все запасы требуют постоянного наблюдения и неусыпной заботы: «Мясо такоже и рыбу всякую – на провес и бочесную в год и семжину и икру сиговую и черную и которая рыба в лето ставити, и капуста – и те суды зиме в лед засекати и питье запасное глубоко и, покрыв лубом, засыпать, и коли надоби лете и тогды свеже и готово» (Д., ст. 42, с. 41), «оуксус и огуречный росол и лимонной, и сливовой – все бы цежено и ситце, и огурцы, и лимоны, и сливы также бы очищено и перебрано (Д., ст. 49, с. 48). Если заметят, что какие-либо продукты начали портиться, то их следует либо есть в первую очередь, либо кому-нибудь одолжить, либо, наконец, раздать нищим (Д., ст. 63, с. 61).
Мы видели, что Домострой предполагает большую замкну-тось домашнего хозяйства, которое должно иметь у себя все необходимое. Но это хозяйство уже тесно связано с рынком, и запасы делают с учетом рыночной конъюнктуры. В дальнейшем, по мере развития товарно-денежных отношений, растут возможности регулярной покупки продуктов, и только очень крупные хозяйства (например, царский двор) по-прежнему держат запасы на несколько лет, используя для их создания широкий круг разнообразных рынков. На всяком сколько-нибудь значительном торжище делались (непосредственно царскими людьми или местными властями по царскому указанию) закупки для царского двора. Так, в 1649 г. на Архангельской ярмарке было поручено купить у иноземцев вина, пряности, сласти: инбирь, миндаль очищенный (ядра), орехи грецкие, гвоздику, мускатный цвет, мускатный орех, кардамон, коринку, анис, перец, изюм кафинский, винные ягоды, чернослив, финики, корицу, сахары зернчатые, сахары леденец, лимоны в бочках, а также уксус трех разных сортов – романейский, ренский с травкой и рен-ский без травки, а из вин – романею (три сорта), бастра красный и белый, алкан, ренское, францоское молмазея (мальвазия), мушкатель красный и белый, кинарея (ДАИ III, № 55, с. 206 – 207) – всего 12 сортов вин.
Не знаешь чему здесь больше удивляться – богатству северной Архангельской ярмарки, где можно было купить разные деликатесы едва ли не со всего мира, или искушенности царских поваров, прознавших про эти диковинки разных сортов.
Котошихин писал, что царские запасы были очень велики. На одну только рыбу двор расходовал более ста тысяч рублей в год (сумма по тому времени колоссальная). Из понизовских городов получали белуг и осетров просольных, видимо, целиком (названы средние, большие и малые), рассеченных в рассоле, вяленые осетровые и белужьи спины, в бочках икру белужью, осетровую и сиговую, зернистую и паюсную, стерляди, ксенимасы (икру) белужьи и осетровые, вязигу и белорыбицу вяленую «прутьем». Немного отставали в этом отношении и северные области. Из Новгорода везли сигов и сиговью икру, из Архангельска – семгу и лососину. Кроме всех этих солений и копченостей, привозили в большом количестве живую рыбу – осетров, белорыбицу, лососей, стерлядь, щук, лещей, судаков, окуней и т. п., которую держали в особо оборудованных прудах, реках и садках. Подобным же образом везли в Москву «про царский обиход» и мясные запасы, битый и живой скот (для содержания последнего под Москвой имелся специальный коровий двор на 200 коров и такие же дворы в ближайших селах), битую и живую птицу. Котошихин отмечает, что ко двору везли сыр, яйца, масло (коровье, льняное, конопляное, ореховое), но делали сыр, масло и сметану и в самом московском царском хозяйстве (Котошихин, с. 62 – 63).
Все же царское хозяйство, где приходилось в XVII в. кормить и поить тысячи людей, было скорее исключением. Нечто подобное можно было наблюдать, вероятно, в городских усадьбах богатых и знатных бояр, где кормились зачастую сотни людей.
В городах все расширяются рыночные связи, причем значительное число торговцев и ремесленников заняты именно производством и продажей съестных припасов и готовых блюд. Постепенно ослабляется и замкнутость питания семьи. Многие теперь от случая к случаю (а кое-кто и систематически) питаются вне дома – прямо на торгу или в разного рода харчевнях. Эти процессы развивались и в XVII и в XVIII вв., и значение домашних запасов, видимо, несколько снизилось.
Например, в г. Курске в конце 1830 – начале 1840-х годов принято было держать уже не годовой, а сезонный запас – «на целую зиму» запасалось не только мясо и разные соленья, но и свежие фрукты («яблоки можно иметь всегда самыя свежия» – Авдеева, 18, 42, с. 73). Хозяйственная книга, предназначенная для зажиточных горожан, не указывает точно срока, на который должен быть рассчитан домашний запас, но из контекста можно заключить, что речь идет о запасе сезонном (Авдеева, 1851, ч. I, с. 264 – 270). В середине XIX в. жителям малых городов, где не было хорошего привоза и постоянной торговли съестными припасами, приходилось иногда закупать продукты в соседних городах, что приводило к необходимости иметь если не годовой, как в XVI в., то все же довольно значительный запас продуктов дома. Например, жители Лихвина – уездного городка Калужской губ. – в 1854 г. покупали хлеб (зерно) в Белеве, скот на мясо – в окрестных деревнях, а также в других уездах Калужской и даже в соседней Тульской губ., рыбу, сахар, чай' – в Калуге и Белеве, соль – в Белеве, табак – в Калуге. Зато конопляным маслом их обеспечивал свой уезд, а сало даже продавали в Калугу (АГО 15, № 13, л. 1). А вот жители г. Мещовска той же губернии в 1852 г. почти все товары для потребления закупали в Калуге, Белеве и других городах (АГО 15, № 12, л. 1). В такой ситуации проблема хранения запасов встала во весь рост и значение домашних хранилищ – амбаров, погребов, сушил – в большой мере сохранялось. Недаром В. Г. Белинский подчеркивал большую роль погреба в жизни даже московской семьи, считая, что во всей России не зависят от погреба, пожалуй, одни только петербуржцы (Белинский, с. 46).
Е. А. Авдеева рекомендовала иметь даже несколько погребов: первый – для плодов, варений и солений – по большей части в подвале жилого дома (в провинциальном городе это зачастую был подклет); второй – ледник с опускной дверью и напогребицей – собственно, то же, что описано нами для XVI – XVII вв., – отдельная постройка; многие продукты зимой и весной рекомендовалось держать в напогребице, а летом переносить в ледник. Третий – специально винный погреб в подвале дома, в нем бочки и бутылки; наконец, четвертый – по сути дела, не погреб, а кладовая- – сухая комната или амбар с окнами в решетках и ставнях для хранения (в закромах или бочках) муки, овса, круп (Авдеева, 1851, ч. 1, с. 264-270). Из справочных цен XIX в. видно, что многие продукты покупались оптом: например, картофель, яблоки – четвертями (причем картофель иногда стоил в три-четыре раза дороже яблок), огурцы – тысячами, капуста – сотнями кочанов, молоко – ведрами, мука и сахар – пудами. При таких закупках, конечно, нужны были специальные хранилища. Между тем печеный хлеб, разные сорта мяса, птицы и рыбы, сливочное масло покупали в небольших количествах – фунтами, яйца – десятками, а птицу – штуками (АГО 13, №9 – 10).
Вот как описаны возможности, которые предоставляет горожанину в середине XIX в. рынок в молодом тогда городе Одессе: «Все съестные припасы в сравнении с другими местами в Одессе весьма дешевы, и чего небогатый человек в другом месте никак не может себе позволить, в Одессе для него вещь обыкновенная (далее приведены цены на «прованское» масло, маслины, сахар, кофе, отмечается дороговизна дров и то обстоятельство, что за отсутствием погребов нельзя хранить малосольной рыбы и икры – приходится употреблять их свежими. – М. Р.)... в Одессе для гастронома слились удобства и прихоти Европы с роскошью Азии» (Авдеева, 1842, с. 87 – 90). Автор – сибирячка по происхождению – едва может сдержать свой восторг перед изобилием Причерноморья.
КУШАНЬЯ И НАПИТКИ
Возникнув на основе пищи крестьян, стол горожанина в дальнейшем обогатился многими новыми кушаньями и напитками и, в свою очередь, оказал большее влияние на развитие крестьянской пищи.
Главным кушаньем, употреблявшимся всеми: богатыми и бедными, старыми и молодыми, духовными и светскими, ежедневно и при каждой трапезе был хлеб. Это было настолько распространенное и необходимое кушанье, без которого не мыслилось никакое питание, что название его стало синонимом понятия еды вообще. В этом смысле понимались и слова известной христианской молитвы о хлебе насущном.
Хлеб у русских с глубокой древности изготовлялся из «кислого» (заквашенного) теста. Закваской могли служить пивная или квасная гуща, дрожжи, наконец, кусок старого теста. После принятия христианства по византийскому обряду в области приготовления хлеба все осталось по-старому, поскольку и для обрядового печения православная церковь пользовалась «кислым» тестом, утверждая, что «латинские опресноки» просто безжизненные камни. Но в определенных случаях хлеб, видимо, выпекали и без соли. В XVII в. причины этого были уже неясны: «А готовят на царском дворе хлебы и калачи в роздачу всяким людям, – писал Котошихин, – без соли, не для жаления соли, а для чину такого» (Котошихин, с. 63).
Это известие интересно сопоставить с тем, что у некоторых народов без соли выпекался как раз ритуальный хлеб (например, «хаци матах» у армян). Можно думать, что раздача хлеба феодалом своим подданным носила ритуальный характер.
На севере России, где главной зерновой культурой была рожь, рядовое население ело в основном ржаной (черный) хлеб, на юге – пшеничный (белый). Письменные источники не содержат указаний на то, когда появилось такое различие, но, по всей вероятности, оно, как и другие различия в пище, коренящиеся в особенностях хозяйства, было весьма древним и существовало еще на первом этапе развития городов, хотя уточнить распространенность сортов хлеба не представляется возможным. Вообще же лучшим считался крупичатый белый хлеб из хорошо обработанной пшеничной муки. «Пшеница бо, много мучима, чист хлеб являет», – писал в XII в. Даниил Заточник (СДЗ, с. 56; Рабинович, 1966, с. 198 – 199). Помол муки и ее последующее просеивание во многом определяли вкус хлеба. Издавна различали решетный хлеб из муки, просеянной через решето, и лучший – ситный – из муки, просеянной через сито с более частой сеткой. Решетный хлеб при более низком качестве давал, очевидно, выигрыш в количестве, потому что меньше получалось отходов. Так, из 10 четвертей пшеницы получалось муки «крупичатой» всего 2,5 четверти, а «расхожей» – 4. Хлеб из плохо очищенного зерна назывался пушным или мякинным.
Замешанному с водой и закваской тесту давали «подойти» в теплом месте, после чего еще раз тщательно промешивали и лишь тогда формовали изделия. Сама форма хлеба определялась конструкцией русской печи с ее плоским подом (существовали термины подовый хлеб, подовые пироги). Хлеб из округлого кома хорошо взошедшего теста, сформованный на столе и выпеченный на поду, приобретал полусферическую форму. Сверху он зачастую специально, надрезывался, чтобы получилась хрустящая корка (Воронин, 1948, с. 264). Большой круглый подовый хлеб назывался каравай или (на северо-востоке) коровай, а также коврига. «А ковриго не ели, семо дешево», – писал в XIII в. находившийся где-то в отъезде новгородец Михаль своему отцу в Новгород (НБГ, № 404; Черепнин, 1969, с. 385). Любителю «проехаться на чужой счет» говорили позже: «На чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай да свой затирай» (Даль, 1957, с. 614). В более узком смысле слова каравай – это сдобный пшеничный хлеб. Другим видом лучшего хлеба был калач, по-видимому с самого начала имевший фигурную форму. Калач и несколько щук в XVII в. считались вполне достойным «посулом» (подношением) даже думному дьяку (ТрВятУАК, т. VI/VII, с. 42).
Ассортимент хлебных изделий русской городской кухни был очень богат с глубокой древности. Из кислого теста пекли пироги с разнообразной начинкой – капустой, кашей (позже с картофелем), с садовыми и дикими ягодами, с мясом, птицей, на севере – с рыбой, блины, кресты, жаворонки и шишки, пасхи или хлеб пасочен (ритуальные печенья, о которых мы еще скажем). Из пресного теста готовили разнообразные лепешки (на юге – кныши с маслом, салом, каймаком, творогом), сочни, оладьи, а также пироги, ватрушки и шаньги (пироги, открытые сверху, с творогом, картофелем или иной начинкой), колобки, наконец, разного рода пряники на меду. «Печатный» (изготовленный в форме) пряник был, кажется, городским изобретением (Жирнова, с. 48). Во всяком случае, в XIX в. имели широкий сбыт начиненные пастилой печатные «тульские» и «вяземские» пряники. Печатные пряники были весьма разнообразны по входящим в них ингредиентам, величине, форме и орнаменту. Пряник был весьма важным аксессуаром различных обрядов и излюбленным гостинцем.
В домашнем быту горожан хлеб и хлебные изделия делались женщинами и пеклись в домашней печи или в печи, стоящей во дворе. Выпечка хлеба, судя по позднейшим данным, производилась раз или два в неделю. Составитель Домостроя приводит даже примерные нормы выпечки различных хлебных изделии. Например, из четверти пшеничной муки получалось 20 калачей (ДЗ., ст. 64, с. 152).
Вообще хлеб предпочитали есть свежим. Черствый хлеб неоднократно упомянут как пища аскетов, лишавших себя мирских наслаждений. Из оставшегося зачерствевшего хлеба сушили сухари, которые употребляли потом для изготовления различных кушаний и напитков.
Кроме хлеба, из ржаной и пшеничной муки готовили такие продукты, как лапшу (которую сушили и впоследствии чаще всего клали в суп) и вообще различные тестяные ингредиенты блюд (например, пельменей или вареников). Лапша широко употреблялась в более простой городской среде. Монастырские уставы называли восемь блюд из лапши: просто лапша, лапша с перцем, лапша гороховая с перцем, лапша с чесноком, лапша с лососиной, лапша молочная, лапша в молоке. По-видимому, здесь названы и жидкие и густые кушанья (например, лапша в молоке и лапша молочная (ДАИ, т. 1, № 135-1, II, с. 215-228). Мука (особенно пшеничная) употреблялась для приготовления пищи и не замешанной в тесто. В южнорусских землях из пшеничной муки, сначала слегка поджаренной, а потом заваренной кипятком, готовили саламату. В XVIII – XIX вв. сладким блюдом была кваша, для которой муку из проросших зерен пшеницы (солода) запаривали, перемешивали с фруктами и запекали в печи. В средней России (особенно в Калужской и Смоленской губерниях), а позже и на юге из ржаной муки, заваренной и смешанной с ягодами калины, готовили кулагу, пропарив эту смесь в печи. Известна была также завариха, для приготовления которой в накаленный докрасна глиняный горшок наливали кипяток, а потом, размешивая, подсыпали муку. Завариху сдабривали постным маслом, салом и сметаной (Дворникова, с. 394).
Из ржаной или овсяной муки, слегка подквашенной дрожжами, готовили кисель. Овсяный кисель был известен, по крайней мере, с X в., так как к этому времени относится знаменитая летописная притча о том, как осажденные в г. Белгороде русские, собрав последние продукты, приготовили овсяный кисель и, угостив им вражеских парламентеров, убедили осаждающих в якобы неиссякаемости своих ресурсов, что привело к снятию осады (ПВЛ I, с. 87 – 88).
Остальные зерновые продукты, упомянутые в предыдущем разделе, употреблялись преимущественно для приготовления разного рода каш и для засыпки похлебок (отчего крупа и называлась зйспа). Остатки каш находят при раскопках прилипшими к днищам горшков, что указывает и на способ приготовления – варку в глиняных горшках в русской печи. Кашей называли в Древней Руси, однако, не только крупяные блюда, а вообще все кушанья, сваренные из измельченных продуктов. Кроме собственно крупяных каш – гречневой, пшенной (из зерен проса), овсяной, пшеничной, источники XVI в. (ДЗ., ст. 64, с. 163; ДАИ, т. 1, № 135 – I, II, с. 215 – 228) упоминают также хлебенную (вероятно, из сухарей) и разнообразные рыбные каши: сельдяную, сиговую, семужью, лососью, стерляжью, осетровую, белужью, а также кашу с головизной (видимо, из какой-то крупы). Домострой упоминает еще о добавке в крупяную кашу суши, т. е. мелкой рыбы – снетка. Думается, что для приготовления каши рыбу мелко крошили. Известны также каши из смеси продуктов. Кроме упомянутой каши с головизной и со снетком, можно назвать еще кашу гречневую с горохом или еще кашеобразное блюдо • – сухари с хреном, а также позднейший кулеш – жидкую пшенную кашу, которую в XVIII – XIX вв. варили вместе с картофелем, заправляли луком и растительным маслом. Возможно, что многие из упомянутых выше рыбных каш делались с крупой. Особо следует сказать о ритуальной сладкой каше – кутье, которая за рассматриваемый нами период проделала любопытную эволюцию. Кутья упомянута впервые в начале XII в. (ПВЛ I, с. 184). Первоначально она готовилась из зерен пшеницы с медом, а в XVI в. – с маком. В XIX в. для кутьи брали уже рис и изюм, как это делают и в настоящее время. Если древняя кутья, по-видимому, деревенского происхождения, то более поздняя (целиком из привозных продуктов) – городского. Устав о трапезах Тихвинского монастыря различает кутью и «коливо сиречь пшеница варена с медом и изюмью чинена» (ДАИ 1, с. 224). Видимо, в конце XVI в. только еще начали прибавлять в кутью изюм и для отличия употребили название коливо, которое значило то же, что кутья. В дальнейшем источники не делают разницы между кутьей и коливом. Но название «коливо» было распространено, например, у украинцев до недавнего времени. Если учесть еще упоминания в трапезе монахов толокна, толокна мешаного, каши гороховой, каши соковой и соковой с маслом (еэ конопляном соке), каш крутой и тертой, репяной и морковной, то окажется, что уже в XVI в. русская кухня знала более 20 различных каш (ДАИ 1, с. 215 – 238).
Каша (в особенности сладкая) оставалась любимым блюдом и в XVIII – XIX вв. «Каши заменяют пирожное и без каш обед не в обед», – писали в начале 1840-х годов о питании жителей Курска (Авдеева, 1842, с. 75). Появились и новые виды каш, например юражная каша (видимо, из крупы) на пахтаньи (остатках от сбивания масла) (Там же).
Репа, капуста и свекла шли преимущественно на жидкие блюда – похлебки, хлебово (супы в нашем современном понимании этого слова), репицу, или репню, щи и борщ. Из них едва ли не самое древнее кушанье – репня, которая выходила из употребления по мере внедрения картофеля в XVIII – XIX вв. Щи были, пожалуй, самым распространенным блюдом этого рода. Название «щи», относящееся в узком смысле к капустной похлебке, некогда имело, по-видимому, и широкий смысл – похлебка вообще. Во всяком случае, источники конца XVI в. знают такое словоупотребление: шти (просто), шти капустны, шти борщовы, шти репяны (ДАИ, т. 1, № 135). Упоминания эти относятся к Троице-Сергиеву и Тихвинскому монастырям, т. е. к центральной и северной Руси; на три столетия позже отмечалось, что в северных губерниях штями называли вообще всякий суп с приправой, в том числе похлебку из картофеля, крупы и т. п. (Дворникова, с. 394). Борщ же в XIX в. готовили преимущественно в южнорусских губерниях. Однако о более раннем времени этого нельзя сказать с уверенностью, поскольку в XVI в. борщ настойчиво рекомендует Домострой – московский источник, возможно, новгородского происхождения.
Кроме похлебок из репы и огородных растений – капусты, моркови, бобов, гороха, редьки, готовили разнообразные густые кушанья. Упомянутые уже указы о трапезах Троицкого и Тихвинского монастырей называют среди кушаний, готовившихся для монахов, репу пареную и печеную, капусту с маслом гретую (т. е., вероятно, ранее вареную), капустники, капусту крошеную с рассолом (т. е. шинкованную), морковь пареную под чесноком, бобы сухие вареные, горох с перцем, редьку в соку, орехи в соку (ДАИ, 1, №135 – I, II). Для многих похлебок исходным продуктом служил квас (подробнее о нем см. в разделе «Напитки»). Из сухарей с квасом делали своеобразную хлебную похлебку – мурцовку, муру или тюрю (все названия относятся к XIX в.), из кваса с нарезанными овощами и изредка с мясом – окрошку, из кваса с отварной ботвой овощей, луком и огурцами, иногда с рыбой, – ботвинью. Ботвинья упоминается в XVI в. как распространенное кушанье, в частности, для слуг богатого дома и для монахов (Д., ст. 51, с. 50; ДАИ 1, 135 – 1, II). Отвар мяса, птицы и рыбы назывался в древности одинаково – ухой или (реже) вдлогой. Современное название для мясного отвара – бульон – появилось в России, по-видимому, вместе с модой на французскую кухню, в то время как древнее название «уха» закрепилось за супом рыбным. Домострой называет более 10 сортов ух (преимущественно все же рыбных, поскольку для рыбной ухи указывался сорт рыбы – налимья, окуневая, стерляжья и т. п.) (ДЗ., ст. 63, с. 160 – 165).
Мясо употреблялось в пищу чрезвычайно экономно. Домострой подробно
описывает, как следует в домашних условиях разделывать тушу забитого
животного – барана, яловицы, свиньи, чтобы не пропало ничего.
Использовались и все внутренности животного: кишки рекомендовалось
начинять ячневой, гречневой или овсяной кашей (колбасы в теперешнем
смысле тогдашняя русская кухня не знала), из губ, ушей и голеностопной
части ног делали студень и т. п. (Д., ст. 42, с. 40 – 41). Кушанья из
мяса готовили вареные, жареные, причем применялись различные способы
жарения – в сковородах, на вертеле («верченое») и т. п., ели с кашей,
лапшой, овощами (позднее – и с картофелем), изготовляли начинку для
пирогов. Теперь нам трудно восстановить технологию изготовления пищи в
отдаленные времена, но уже сами названия кушаний говорят, что для
приготовления мясных и рыбных блюд применялось множество кулинарных
тонкостей. Известны кушанья вареные, печеные, пареные – под острыми и
сладкими соусами; с другой стороны, термины «подвар-ная», «подпарная» и
«гнетная», применяемые в монастырских уставах, говорят, по-видимому, о
приготовлении на другой день пищи с использованием остатков вчерашней.
Недаром мы не встречаем этих терминов в применении к господскому столу.
Все богатство русской средневековой городской кухни можно проследить, разумеется, не на примерах питания рядовых горожан, слуг или монахов. Оно раскрывается в домах городской знати и вообще зажиточных горожан. Наиболее полный перечень кушаний, подававшихся к столу в богатом городском доме, содержит список Домостроя, принадлежавший Обществу истории и древностей Российских (называемый иногда также Забелин-ским, по имени издателя). В нем названы 135 кушаний, в том числе 48 мясных и 55 рыбных. Приведем некоторые из них. «Заяц черный, голова свиная под чесноком, ноги говяжьи, тетерев под шафраном, лебедь медвяной, потрох лебяжий с шафраном и тапешками, шейка лебяжья с шафраном, а кладетца по ней тапешки, а по-нашему тапешки – калач в масле пряжен ломтями» (ДЗ., с. 160 – 162). Тут приходит на ум какое-то современное фирменное ресторанное блюдо, подаваемое на лежащих в тарелке гренках. Так же, как лебедя, рекомендуется подавать гуся, – дикого или кормленого. Журавли под зваром с шафраном, утка верченая с простым зваром, студень рябий (т. е. из рябчиков), грудь баранья верченая с шафраном, часть говяжья верченая, язык верченый под простым зваром; так же подавали «середки свиные верченые, почки заячьи верченые, зайцы в росоле, куря под брынцом (особый сорт пшена) (Срезневский, 1, ст. 184), с шафраном, зайцы в лапше, зайцы в репе, куря в лапше. Уха в зверине, а делается в груде говяжье и в лосине, кале курячья или тетеревиная или утея» – это уже острые мясные деликатесные похлебки. Подавали и вяленые (шестные) говядину с чесноком, кур, свинину.
Не менее разнообразны и рыбные блюда – соленые, квашеные, вяленые, паровые: капуста кислая с сельдями, «белужья спинка ветряная», лососина с чесноком, «осетрина шехоньская», «белая рыбица», спинка осетровая, стерляжья, семужная, ры-бичья, (рыбца), «и всяких рыб спины», паровые щуки, стерляди, лещи, щука под чесноком и «живопросольная», окунь, белужина, белая рыбица в рассоле, «семга провесная», осетрина, лососина, семга, сиговина, «лодожина под зваром» и, конечно, рыбные ухи «рядовые горячие»: щучья, стерляжья, карасевая, окуневая, линевая, плотичья, «уха опекиванная (?) окуневая черная застудить ее». Разные сорта икры подавались как закуска («Икра всякая столовая ставить рядом») (ДЗ., с. 161). Далее перечислены некоторые сорта икры: щучья, паюсная, осетровая свежая, осетровая осенняя и др. Источники упоминают также икряник – печеное блюдо из теста с икрой, нечто вроде пирога (СРЯ, вып. 6, с. 223). Какое-то рыбное блюдо попроще (вероятно, приготовленное из измельченной – «щипаной» – свежей или вяленой рыбы) называлось щипаная. Устав о трапезах Тихвинского монастыря упоминает «щипаную вялых сиговью», «щипаную свежих под-нарную», щипаную щучью, лососью и просто без указания породы рыбы (ДАИ 1, № 135 – II, с. 222 – 225). Разнообразно было употребление яиц. Если Домострой говорит о них преимущественно как о начинке для пирогов или гарнире, то монастырская трапеза упоминает и просто яйцо, и «яйца ко штям», и яйцо печеное, и яичницу, и «яичницу в сковраде» (разница в приготовлении здесь не ясна. – ДАИ 1, № 135 – II, с. 218, 225).
Русская кухня знала в те времена до 20 сортов пирогов – простых подовых, блинчатых, пряженых (жареных), соленых, «кисленьких» и сладких. В качестве начинки предпочитали рыбу – сельдь, сига, и др., а также вязигу, любили и растительную начинку – капусту, горох, репу, морковь, мак, а также творог («сыр»), яйца. Мясо употреблялось по преимуществу мелко рубленное (тельное, пирог с телом), птица – крупными кусками, зачастую вместе с костями (курник). Из грибных упомянуты пироги с рыжиками, с груздями. Не видя предела разнообразию начинок, составитель Домостроя пишет о пирогах «с кашею... и с чем бог послал» (Д., ст. 43, с. 44). Сладкие пироги делались с медом и, по-видимому, с фруктовой начинкой. Пироги с репой, морковью были пищей простонародья. Они упоминаются в монастырских уставах, но не в Домострое (ДАИ 1, № 135 – 1, с. 215 – 218), где находим зато «пирог с сочнями и меж пересыпаны блины, пироги подовые кисленькие с горошком, пироги с маком большие пряженые в конопляном масле» и т. п. (ДЗ., ст. 65, с. 162).
Ассортимент сладких блюд в богатом доме был также очень велик; их готовили из фруктов на меду и патоке, с различными добавками. Кроме сырых фруктов, широко употреблялись приготовленные в патоке (видимо, аналогично более позднему варенью с сахаром) полосы (куски) арбуза, дыни, яблоки, груши, вишни, яблоки и груши в квасу и в патоке, а также различные взвары (нечто вроде компота) – «медвяные и квасные, простые, с изюмом да со пшеном» (ДЗ., с. 163). Видимо, не чуждались при этом сочетаний сладкого, острого и горького: мы называли уже раньше блюда из разной птицы и мяса «во взваре». Здесь, видимо, речь идет о приправе с пряностями. Домострой упоминает также разные мазюни (сладкая масса) из редьки с патокой и имбирем, с шафраном, с перцем и также приготовленную патоку (вспомним, что патока с имбирем упомянута и А. Н. Островским в качестве ритуального блюда на свадебном сговоре), какая-то «редька по-царегородски». Из сладких печений Домострой называет шишки, из фруктовых блюд – еще «пастелы всяких ягод» и сладкие ягодные, медовые, молочные кисели (ДЗ., с. 152 – 157).
Из напитков наибольшее распространение в течение всего рассматриваемого нами периода имел хлебный квас. Его употребляли все – богатые и бедные, старики и дети, крестьяне и горожане. Квас готовили в каждом доме из сухарей, замешивая их на воде с солодом, отрубями и мукой. Замесив, парили в печи, а затем процеживали и заквашивали (Rabinowic, s. 171), после чего ставили в погреб. Хлебный квас пили походя, наравне с водой, для утоления жажды, из него готовили упомянутые уже нами блюда – тюрю, окрошку, ботвинью. Объехавший весь свет, посетивший и Россию известный авантюрист Казанова писал о русских: «У них есть восхитительный напиток, название которого я позабыл. Но он намного превосходит константинопольский шербет. Слугам, несмотря на всю их многочисленность, отнюдь не дают пить воду, но этот легкий, приятный на вкус и питательный напиток, который к тому же весьма дешев, так как за один рубль его дают большую бочку» (Casanova, p. 118). Помимо похвалы квасу, мы находим в этом отрывке и указание на то, что в городе квас не обязательно было делать дома, а можно было купить, т. е., видимо имелись и специалисты-квасовары. Еще в XIX в. о бедном человеке говорили, что он «перебивается с хлеба на квас». Желая подчеркнуть глубокую народность семейства Лариных, людей отнюдь не бедных, А. С. Пушкин не забывает упомянуть, что «им квас, как воздух был потребен» (Евгений Онегин, глава II, песнь XXXV). Но, кроме хлебного, общеупотребительны были фруктовые квасы – яблочный, грушевый и др., малиновый морс, брусничная вода (Д., ст. 45, с. 45). Шипучий напиток вроде кваса назывался кислые шти и был широко распространен еще и в XIX в.
Другая группа напитков – частично безалкогольных, частично хмельных – приготовлялась различными способами из зерна или меда. Источники упоминают множество сортов пива и меда: «пиво обычно, пиво сычено, пивцо, перевары, мед подельной, мед белый, мед обарной» (ДАИ, 1, № 135 – 1, II). При царском дворе в XVII в. готовили также «пиво подельное, малиновое и иныи», мед сыченый, красный, ягодный, яблочный (Котошихин, с. 60). В домашних условиях для приготовления браги или пива распаривали и затем высушивали зерна ржи, ячменя, овса или пшена, подмешивали солоду и отрубей, мололи, заливали водой, заквашивали дрожжами без хмеля (простая «ячневая» брага, похожая на квас) или с хмелем (хмельная брага, пивцо, полпиво), варили и процеживали. В зависимости от способа приготовления пиво получалось светлым ли темным. Экономный хозяин снова заливал оставшуюся после процеживания пива гущу горячей водой «и тот исток добре всей семье пити или, приквасив, делать кислые шти» (Д., ст. 46, с. 46).
Городская знать издавна употребляла в довольно большом количестве привозное вино. На первом этапе развития городов это были преимущественно византийские виноградные вина. Находки обломков амфор – излюбленной еще в Древней Греции тары для вина, воспринятой и в средневековой Византии, – есть в больших и малых городах Древней Руси – в Киеве, Новгороде, Рязани и в маленьких тогда Москве, Ярополче Залесском (Рабинович, 1971а, с. 102; Седова, 19786, с. 94). Характерно, что эти находки сосредоточиваются в центральной укрепленной части городов – их кремлях, где в тот период концентрировалась верхушка городских феодалов. Известные надписи на корчагах: «Благодатнейша полна корчага сия» и «Новое вино добрило послал князю Богунка» (Рыбаков, 1948, с. 370; Монгайт, 1955, с. 188) – не оставляют сомнения в назначении сосудов и классовой принадлежности их владельцев. В более поздние времена на Руси стали употребляться не только византийские, но и европейские вина (Из Италии, Франции, Германии). Мы уже приводили список вин продававшихся на Архангельской ярмарке в XVII в. Об употреблении водки, называвшейся в XVI – XVII вв. горячим вином, о царской монополии и кружечных дворах и их печальной роли в городах мы уже говорили в предыдущей книге (Рабинович, 1978а, с. 126 – 130). В этот период при царском дворе потребляли вино простое, двойное и тройное (по крепости), а также «вино с махом» (смесь 2/3 простого и 1/3 двойного). Наряду с водкой там употребляли и «заморские пития» – «романею, ренское, французское» (Котошихин, с. 60). В хозяйствах не столь высокого ранга поступали иначе. Рядовой (в понимании составителя Домостроя) горожанин, «небогатой и запасистой», держал в запасе для гостей пивцо (яичное и обычное), переварки, медок. Все это держат «засеченным в лед» в бочках, а для почетных гостей наливают в бочонки малые» по пять оловянников меду, заправляют мускатом, гвоздикой и иными благовониями (их срочно подваривают в печи) и добавляют в горячее вино «вишневого или малинового морсу или патоки 2 оловянника», получая таким образом пять-шесть сортов вин и несколько сортов пива (Д., ст. 46, с 46). Как тут не вспомнить ухищрения некоторых персонажей А. Н. Островского, старавшихся без больших затрат угостить «не хуже людей».
Говоря о пище XVI – XVII вв. – третьего этапа развития городов, мы назвали здесь около 200 различных кушаний и напитков. Обилие, казалось бы, исключительное. Но следует ясно представить себе, что это обилие было уделом очень немногих. Наш основной источник – Домострой, по самому своему характеру энциклопедия домашнего хозяйства городской верхушки, стремится перечислить как можно больше блюд, чтобы домохозяин мог выбрать из них и надлежащую усладу для своего желудка и достаточно (т. е. как можно более) экономную пищу для многочисленной дворни. Отсюда огромное количество упоминаемых в нем блюд, которые знал, конечно, не всякий повар, а тем более не каждая хозяйка.
Богатые Троице-Сергиев и Тихвинский монастыри кормили братию уже отнюдь не по Домострою, но все же относительно хорошо. Монастырский устав вообще не разрешал употребления мяса, и можно только подивиться изобретательности монастырских поваров, сумевших создать для братии – прославленных по всей Руси аскетов – пищу не слишком аскетичную. Три-четыре рыбных блюда в день (исключая посты) обеспечивали в общем-то безбедное и не слишком скучное житье.
С другой стороны, обилие блюд (если учесть, что повара тогда не кончали высшего кулинарного учебного заведения, а отправлялись от накопленного народным питанием опыта) говорит об относительной замкнутости хозяйства, о сравнительно редких еще обращениях к рынку и отсюда – об отсутствии той унификации питания, которая неизбежно приходит с развитием массового производства пищевых продуктов и появлением специалистов по изготовлению готовых кушаний. Например, отсюда может идти и то значительное различие в питании монахов двух монастырей, находящихся в нескольких сотнях километров друг от друга и, пожалуй, одинаково богатых. Тут надо учесть еще и слабую изученность связанной с питанием терминологии, ибо одно и то же блюдо могло называться по-разному в разных областях, городах и даже в разных хозяйствах (например, кутья и коливо, каравай и коврига и т. п.).
Если летописи, монастырские уставы и рекомендации Домостроя, а также записки Котошихина говорят в основном о пище зажиточных горожан и вообще наиболее обеспеченных сословий тогдашней России, то для четвертого периода, в частности для первой половины XIX в., в нашем распоряжении имеется как «Полная хозяйственная книга» К. А. Авдеевой, рассчитанная также на богатый городской дом (Авдеева, 1851), так и совершенно иной источник – ответы на Программу Русского географического общества. Как нам случалось уже отмечать, составители Программы стремились получить сведения не о высших сословиях, а как раз о крестьянах, мещанах и разночинцах, «о всех тех, которые живут еще попросту, по-русски» (Рабинович, 19716, с. 39). И в ответах на программу, поступивших из городов, мы почти не находим сведений о питании городской верхушки- – дворян и богатой буржуазии, зато получаем обильные сведения о питании широких кругов городского мещанства и разночинцев из многих десятков средних и малых городов тогдашней Российской империи. Естественно, что тут нельзя ожидать столь богатого ассортимента кушаний и напитков прежде всего потому, что исключены как раз самые богатые дома в городах, где, по свидетельству корреспондентов Географического общества, держали поваров, бывших на уровне высших достижений тогдашнего международного гурманства, в частности французской, немецкой и английской кухни, и в условиях русского феодализма изобретавших иногда блюда, основанные на русской кухне и имеющие широкое распространение до наших дней. Из таких блюд достаточно назвать бефстроганов – по преданию, изобретение повара барона Строганова, от которого барин требовал кушанья себе «по зубам» (вернее, применительно к отсутствию зубов), в результате появилось блюдо из мелко нарезанного мяса под острым соусом. К. А. Авдеева называет 376 различных кушаний и напитков, почти в два раза больше, чем Домострой. Среди них, помимо блюд, упомянутых уже французской, немецкой и английской (например, четыре сорта пудингов) кухонь, названы голландские, итальянские (в частности, колбасы и сосиски), голштинские, венгерские, но больше всего блюд старинной русской кухни (в том числе, например, 4 вида щей, ботвинья, окрошка, солянка, простокваша, молочная каша, 4 сорта соленой и вяленой рыбы, 30 сортов варений и пастил, 17 сортов хлеба, среди которых только один французский (пеклеванный), пироги, блины и пр.). Некоторые старинные кушанья сохранили лишь названия: например, калья – это не суп, а острая закуска из икры* (Авдеева, 1851, ч. I, с. 19 – 263). Все эти блюда может, по мнению автора, приготовить повар или даже кухарка в доме зажиточного горожанина.
В четвертый период развития городов постепенно вошли в употребление, как сказано выше, новые продукты – картофель, сахар, помидоры, прованское масло, маслины и др. Однако основой питания простонародья, городского мещанства и в значительной мере купцов оставались изготовленные в домашней русской печи блюда старинной кухни – коротко говоря, традиционные щи и каша. Большинство упомянутых в ответах на программу кушаний и напитков те же, что и в предыдущий, третий, период, а изредка встречающиеся новые (например, бараний бок с кашей), по всей вероятности, тоже традиционны, но почему-либо не упомянуты в древних источниках. Если учесть сказанное выше о социальном характере питания, с одной стороны, о развитии рыночных отношений и общественного питания – с другой, то станет понятным, что в XVIII – XIX вв., несмотря на появление новых продуктов, стол горожан выглядит как будто бы менее разнообразным, чем в предыдущий период. Здесь мог сказаться и увеличившийся приток в город сельского населения, причем это было в основном как раз беднейшее крестьянство, хотя питание собственно пролетариата- – появившихся уже в городах рабочих – ответы на Программу еще не отражают.
Исходя из всего изложенного, мы не будем рассматривать отдельно кушаний и напитков, бытовавших в городах в XVIII – • XIX вв., тем более что большинство их названий сохранилось до нашего времени и будет понятно читателю без объяснений. Те немногие блюда, которые потребуют специальных пояснений, мы рассмотрим по ходу описания состава трапез.
__________________
Ср. финск. Kala – рыба. Возможно, и раньше кальей назывался суп из рыбы.
__________________
ОБЕД И УЖИН
Как уже известно, русская городская семья знала в общем четыре ежедневные трапезы – завтрак, обед, полдник и ужин (Рабинович, 1978а, с. 197). Но трапезы издавна не считались равноценными. Главными трапезами, за которыми собиралась вся семья, обязательно начинавшимися благодарственной молитвой за ниспосланный хлеб насущный, были обед и ужин. И все источники, рекомендующие или просто описывающие состав трапез, говорят только об обеде и ужине, лишь в отдельных случаях (и то только относящихся к четвертому этапу) упоминая о полднике, еще реже – о завтраке. Но и в этих редких случаях почти не говорится о подаваемых кушаньях. Поэтому, изучая особенности питания русских горожан, распределения и сочетания в ежедневном употреблении всего арсенала кушаний и напитков, которым посвящен предыдущий раздел настоящего очерка, мы можем исследовать только состав обеда и ужина. Впрочем, есть все основания думать, что эти две главные трапезы в достаточной степени характеризуют питание русских горожан вообще.
Мы не имеем сколько-нибудь определенного представления о календарных особенностях питания русских до принятия ими православия. Нельзя поэтому сказать и о том, существовали ли в те отдаленные времена какие-либо предписания и пищевые запреты, касающиеся ежедневного пищевого рациона в то или иное время. Наблюдения над первобытными племенами и народами, находящимися на стадии раннего классового общества, позволяют предположить, что и у русских должны были быть в этом отношении какие-то табу – запреты, связанные с хозяйственными и гигиеническими соображениями и с религиозными верованиями, и вместе с тем какие-то праздники, когда еда была более обильной и изысканной. Нужно думать, что и режим питания, предписываемый христианской церковью, имеет гораздо более древние корни и известные территориальные различия.
На протяжении почти всего рассматриваемого нами периода пища горожан по составу употребляемых продуктов резко делилась на пост и мясоед. В пост запрещалось употреблять (как непосредственно, так и для приготовления каких-либо кушаний) мясо, молоко и молочные продукты, в мясоед все это разрешалось. На протяжении всего года два дня в неделю – среда и пятница – объявлялись постными. Кроме того, были длительные посты: весной – главный – Великий (семь недель перед пасхой), леток – Петровский (через восемь недель после пасхи, до 29 июня), Успенский – с 1 по 15 августа, зимой – Рождественский, или Филипповки (перед рождеством), с 15 ноября по 24 декабря) и еще некоторые, более короткие. Всего в году более 200 дней были постными, мясоед составлял меньшую часть года.
Более обильный стол (соответственно возможностям каждой семьи) бывал, конечно, по праздникам. Праздничными днями в течение всего года еженедельно были воскресенья (древнерусское название – неделя *). Церковь предписывала свои праздники – пасху, покров, рождество и др. В каждом городе и в каждом церковном приходе были еще храмовые праздники в честь соответствующих святых патронов. Мы уже говорили об общественных праздничных столованьях горожан – братчинах (Рабинович, 1978а. с. 133 – 141). Но и в каждой семье стол в эти дни был праздничным. Государственными праздниками были в XVI – XIX вв. царские именины. В семье праздновали также именины членов семьи (что тогда еще не было характерно для крестьян), родины и крестины и, конечно, свадьбы. Таким образом, праздничных дней набиралось тоже немало, и праздничный стол зависел не только от достатка семьи, но и от того, приходился ли праздник на мясоед или пост (а свадеб в пост вообще не играли). Поэтому все нормативные источники, начиная с Домостроя, говорят о кушаньях и напитках, подаваемых к столу на обед и ужин в мясоед и в пост, в праздники и в будни.
Об обеде и ужине рядовых горожан на первых двух этапах развития городов достаточно полных сведений нет. Для третьего этапа мы можем составить о них более или менее приближенное представление по характеру питания слуг в богатом господском доме. Домострой рекомендует в мясоед «челядь кормити по вся дни (обед. – М. Р.) – шти да каша с ветчиною житкая, а иногда густая с салом, переменяя часть мяса... а в неделю и в праздники (речь идет о прибавке к обычному столу. – М. Р.) иногды пирог, а иногды кисель, а иногды блины или какая ества, оу вужины шти да молоко или каша; а в поены дни (обед. – М. А) – шти да кашка житкая иногды с соком, иногды горох, иногды сушь, иногды репня, а оу оужины иногды шти, капуста, толокно, иногды росол, иногды ботвинье, а по неделям и по праздникам к обеду пироги какие или гуща или яглы или селедовая каша или блины или кисель, а у вужину капуста, росол, ботвинья, толокно» (Д., ст. 51, с 50-51; ДЗ., с. 164).
Таким образом, питание простых слуг в богатом доме (которое, вероятно, было близко к питанию бедных или даже рядовых горожан) строилось строго по принципу чередования жидких и густых кушаний – «щи да каша» в обед и в ужин. Мясные прибавки в мясоед полагались каждый день, но это были именно прибавки к каше. В постные дни такой прибавкой была «сушь» – сушеная мелкая рыба – снеток. Праздничная еда отличалась до-
__________________
* Официальным обоснованием выбора именно этих дней служило то, что среда считалась днем осуждения, пятница – днем казни Христа, а «неделя» – аи ем его воскресения.
__________________
бавкой к обеду какого-либо вкусного блюда (преимущественно пирога или блинов). Слуги рангом повыше, выполнявшие более важную для дома работу, получали еще прибавку из остатков с господского стола, а «лучшие люди, которые торгуют, тех государь в столе у себя сажает» (Д., ст. 51, с. 50). Такими людьми, например, в доме богатого купца могли быть приказчики. Для поощрения слуг среднего ранга остатками с барского стола расчетливый составитель Домостроя рекомендует производить своеобразные заготовки таких остатков: «что оу стола останстца и целого и едено и оух и преспеху всякого, а целую еству перебрати, а початое о себе и мясное и рыбное покласти в суды в чистые и в тверды и покрыть и в леду засечь; а початая ества и всякие остатки давати на обиход как по пригожу, а целое блюсти про государя, и про государыню, и про гость, а питье в стол давати» (Д., ст. 49, с. 48).
А что же ели сами господа и их гости на обед и на ужин? Составить представление об этом труднее, так как Домострой предлагает здесь не определенный комплект пищи, а большой выбор блюд типа позднейшего меню. По всей вероятности, все это не готовилось и тем более не подавалось в один день. Но несомненно все же, что каждый раз подавалось по выбору хозяина и хозяйки множество блюд. Так, в «великоденский мясоед», «с велика дни», т. е. начиная с пасхи, «в стол еству подают» на обед «лебеди, потрох лебяжий, жоравли, чапли, утки, тетереви, ряби, почки заячьи верченые, куры росольные, пупки, шейки, печенцы курячьи, баранина росолная, баранина печеная, ухи курячьи, каши путные, солонина, полотки, языки, лосина, зайцы в сковрадах, зайцы росолные, смолочи* заячьи, куры верченые, черевца, пупки, печенца курячьи, жаворонки, потрошек бараней сандрик» (закуска из баранины или свинины. – Картотека СРЯ, ящ. 580), «свинина, ветчина, караси, сморчки, кундумы» (мучное кушанье вроде клецок – СРЯ 8, с. 121), «двои шти» (ДЗ., с. 144). Эти 34 кушанья (если учесть повторы, которые могут объясняться либо опиской источника, либо тем, что некоторые «перемены», как их называли в старину, могли повторяться за одной трапезой) расположены все же в некоем порядке: сначала дичь, потом домашняя птица, мясо разных сортов, затем жидкое блюдо и каша – и снова закуска из мяса, дичи и птицы (рыбное блюдо только одно), наконец, грибы и после всего – два сорта щей. Примерно тот же порядок перечисления блюд и на ужин: «студень рябий, зайцы печены, утки, ряби верченые, тетерева, баранина, полотки, зайцы росолные, куры верченые, свинина, ветчина, ухи шафранные окуневые, плотичьи, лещевые, карасовые, а росолного белая рыбица свежая, стерлядина свежая, осетрина свежая, головы щучьи с чесноком, голцы, осет-
__________________
* В Архангельской обл. «смолочью» называли вымя коровы (Картотека СРЯ, ящ. 617). В Домострое упоминаются смолочи говяжьи и заячьи (возможно, соответствующие железы самки зайца).
__________________
рина шехонская, осетрина косячная» (ДЗ., с. 145). Здесь вдвое меньше блюд (16, из них 11 – рыбных), но изысканность и богатство трапезы те же. И также жидкие блюда подаются в середине стола. Вызывает удивление, что не упомянуты пироги – ни за обедом, ни за ужином. Но при описании различных сортов пирогов, которое приведено выше, составитель Домостроя советует подавать их «меж ух,» (мясной или рыбный суп ели с пирогами), так что, видимо, здесь они не названы по каким-то случайным обстоятельствам. Не названы и сладкие блюда, видимо, потому, что они были одинаковы в мясоед и в пост.
На «летнее говейно» – Петровский пост- – Домострой рекомендует подавать (не различая обеда и ужина) преимущественно рыбные блюда: паровые сельди, щуки, лещи, сухая (сушеная? – М. Р.) лососина, белорыбица, осетрина, спинки стер-ляжьи и белорыбицы пареные, пруты белужьи, ухи щучьи с шафраном, черные, лещевые, карасевые, векошники песнощевые и плотичьи, опеченые окуни, тавранчук (селянка – Картотека СРЯ, ящ. № 668), осетрий и стерляжий». Далее перечислено «росолное» (т. е., видимо, соленая рыба): «белорыбица и стерляди свежие живопросольны, осетрина свежая и просольная, голова щучья с чесноком, гольцы, стерлядь навислая (возможно, вяленая – «провесная»), осетрина шехонская и косячная». Потом указаны грибы вареные, печеные и вешеные (сушеные), шти, караси и раки (ДЗ., с. 145 – 246). Всего перечислено 32 блюда (опять-таки без пирогов и сладостей). Для сравнения напомним, что за столом рядовых слуг в том же доме фигурировало (опять-таки – для выбора) за обедом 6 – 10, за ужином 3 кушанья. За каждой едой челяди полагалось в будни два, в праздники за обедом три блюда (включая пироги и пр.). И если за господским столом подавалось к тому же множество напитков, то для челяди держали лишь квас, кислые шти, изредка – брагу или пиво.
Подобные же перечни достаточно обильных и изысканных блюд Домострой предлагает для осеннего «Госпожина говейна» и следующего за ним мясоеда, Филиппова говенья, великого мясоеда после рождества; среди блюд здесь фигурирует, например, «лосиная губа» (ДЗ., с. 147 – -151).
Интересно, что на «масленежной неделе» как бы в виде исключения указаны разные сласти – хворосты, орехи, е.щы (печенье), ядра, мисеное (сладости, подававшиеся в миске или блюде), шишки, «да кисели сладкие, да преснечники» (печенье из пресного теста), а также «сыры губчатые молочные вареные» (т. е. именно сыр в нашем современном понимании этого слова) и «сыры сметанные сухие», но ничего не говорится о блинах. В следующий за масленой неделей великий пост («великое гоненье») рекомендуются «хлебцы постные, икра паюсная, икра осетрия осенняя и свежая, икра стерляжья, ксени (икра. – Картотека СРЯ, ящ. № 274) лососисти («красная». – М. Р.), щучьи с шафраном и черные, кашка белые рыбицы, судачья, белужья, севрюжья, снетки, суши, пласти карасовые, икры вареные и пряженые, пупки сухие и пресносольные, вязиги в уксусе, стер-ляднна бочечная и кислая, языки мокрые, теши осетровые и белужьи, лапша гороховая, яглы (катышки из мха – ягеля. – М. Р.) с маковым соком, горох чадцкой цежоный и витой, двои шти, блины, да луковники, да левашники (жаренная на сковороде сладкая лепешка с начинкой в одном углу. – М. Р.), да пироги подовые с маком» (ДЗ., с. 151 – 152). Таким образом, и в самый строгий пост за столом богатого горожанина можно было увидеть 36 различных кушаний, в том числе 21 рыбное.
Описание в Домострое трапез господ и слуг показывает, что роскошь питания городской верхушки все увеличивалась, пропасть между богатыми и бедными все углублялась. Разрыв этот, впрочем, ощущался весьма болезненно и за 300 лет до создания Домостроя. «Насыщался многоразличными брашны... веселяся сладким питием... помяни мя, сух хлеб ядущего», – писал своему отцу – князю Ярославу Всеволодичу – ссыльный Даниил (СДЗ, с. 65 – 66).
С точки зрения распределения блюд значительный интерес представляет пища монахов уже упомянутых нами монастырей, поскольку в указах о трапезах кушанья фиксированы более точно (в некоторых случаях был и выбор, хотя довольно ограниченный). Правда, указы не отражают разницы в питании различных категорий монахов, но если принять этот материал как «усредненный», то питание монахов по своему уровню занимало как бы промежуточное место между питанием богатых и бедных горожан (пожалуй, ближе все-таки к последним). Обычно монастырский обед и ужин состояли из жидкого блюда (типа щей), блюда более густого (типа каши), какого-то вида печеного хлеба и какого-то питья (кваса, пива, вина). В праздники блюд бывало гораздо больше.
Как уже сказано, очень ценные сведения о пище рядовых горожан содержат ответы на Программу Русского географического общества. Однако далеко не все корреспонденты Общества вообще отвечали на пункты Программы, посвященные пище, а те, кто отвечал, не все придерживались формулировок Программы, давая иногда чрезвычайно общие сведения. В нашем распоряжении имеется материал из 40 малых городов разных губерний Европейской России. Но только в десяти случаях дано более или менее полное, хотя и не совсем соответствующее Программе (без разделения на обед и ужин) описание. Например, об «употреблении пищи между обывателями Торжка» (АГО, 41, Л« 45, л. 5) корреспондент Географического общества составил целую таблицу, где приводится набор блюд за столом богатого и бедного горожанина в постные и скоромные дни, в мясоед и в пост, особо – в Великий пост, а также на свадьбах и поминках, приводятся ли они на пост или на мясоед. Скорее всего, речь идет об обеде.
У бедного обывателя в будние скоромные дни ели щи с говядиной и кашу (а иногда одни щи), в постные – капусту с квасом и «серые»* (без приправы, как пишут корреспонденты) щи; на первой неделе великого поста – сухари с квасом, толокно с водой, редьку с солью и пареную свеклу. В праздничные скоромные дни обед в бедной семье составляли щи с говядиной, пирог с кашей и жареный картофель. У богатого обывателя в будни и праздники обед был одинаково обильным: в скоромные дни – пирог с говядиной и яйцами, студень с уксусом и огурцами, щи «белые» – с говядиной и сметаной, похлебка из курицы с перловой крупой, жареный поросенок, набитый кашей из «сарацинского пшена» (риса), жареный гусь, масло, молоко с сахаром и еще какое-то блюдо – «арское на вицах». В постные дни – пирог с вязигой, щи с белым хлебом (это замечание показывает, что вообще-то в Торжке ели преимущественно черный хлеб), холодная щука с уксусом и хреном, севрюга, уха из налима, жаркое (нужно думать – какая-либо жареная рыба), пирог с вареньем или малиной. В наиболее строгий пост – на первой и последней неделях великого поста – сухари с квасом и хреном, грузди с уксусом (маринованные?) и огурцами, «подъельники» (видимо, грибы) с уксусом, отварные грибы, «разварка» с белым хлебом масленная, с изюмом или черничная, с французским черносливом. В остальные великопостные недели – пирог с черными грибами, щи с белыми грибами, жареные грибы (черные и белые), разварка сладкая из ягод, сладкий пирог. Разница в питании богатой и бедной городской семьи показана здесь весьма убедительно.
Корреспонденция из Торжка рисует картину, в общем типичную для питания горожан в конце изучаемого нами периода. Вероятно, и к большинству горожан в середине XIX в. можно было применить характеризующую, как принято думать, питание крестьян поговорку: «Щи да каша – пища наша». Это в особенности верно для малых городов вроде Торжка, но в несколько измененном виде относится и к жителям крупных, даже столичных городов. Так, описывая быт одного из окраинных районов Петербурга в 1844 г., Е. П. Гребенка говорит, что у любого лавочника можно было каждый день есть за гривеник «щи, пирог, студень с хреном, квас» (ФП, т. I, с. 228 – 299), т. е. несколько улучшенный обед простонародья, скажем, на уровне праздничного в мясоед.
В обоих приведенных нами случаях видна и глубокая традиционность обычаев питания, восходящих, по-видимому, к седой старине, и известные инновации, вносимые эпохой. Мы не будем поэтому приводить весь обильный материал ответов на Программу (см. приложение V), ограничимся лишь указанием на важнейшие новшества в питании и областные его особенности.
Судя по некоторым данным, все глубже внедрялось в мещанских семьях то четырехразовое питание, о котором, как сказано
__________________
* По более поздним сведениям, «серые» и «белые» щи различались по сорту капусты – соответственно серой или белой, – из которой их варили.
__________________
выше, мы узнаем еще в XVI в.: завтрак, обед, полдник, ужин. Оно несколько усложнялось (до пяти раз) и иначе распределялось по времени суток. В корреспонденции из г. Медыни 1848 г. говорится, что местные обыватели в 8 ч. утра пьют чай, в 10 завтракают, в 1 – 2 ч. пополудни обедают, в 5 ч. пьют вечерний чай и в 10 – 11 ужинают (АГО 15, № 29, л. 48 об.). К середине XIX в. в распорядке дня не только зажиточных, но и рядовых горожан почетное место заняло чаепитие. Если в середине XVII в. оно впервые появилось только при царском дворе, то через два столетия, как видим, распространилось на все «благородное» городское население и значительную часть мещан. Впрочем, в Медыни в 1848 г., по словам того же корреспондента, «мещане чай в будни не пьют», по праздникам ходят пить чай в трактир (АГО 15, № 28, л. 49). А в Верховажском Посаде чай пили дома и у многих были «самовары с приборами» (АГО 7, № 62, л. 33). У «благородных» (т. е. у живущих в городе дворян, чиновников и т. п.) – повара и современные обеды, у купцов к обеду – холодная солонина с хреном, щи с говядиной, картофельная похлебка с бараниной, жаркое – телятина или дичина – и гречневая каша; у мещан – щи с говядиной, похлебка и каша. В праздник – пироги (АГО 15, № 29, л. 48 об. – 49). В Медыни пища имела большое сходство с расположенным значительно севернее Торжком.
В целом питание горожан было довольно близко к крестьянскому. Но везде, где это удается проследить, питание горожан представляется более обильным как за счет потребления мяса, так и, не в последнюю очередь, за счет более обильной растительной пищи, более широкого круга употребляемых огородных овощей и фруктов. За столом горожанина появляются в первую очередь и иноземные новшества, иногда очень важные, имеющие перспективу широкого распространения и в деревне, например картофель, сахар, чай. Все это приводит и к созданию новых блюд (например, винегрет) и к увеличению числа трапез до четырех-пяти.
Питание горожан отражает резкие социальные различия. Городская верхушка – дворяне, чиновники и богатые купцы питаются на европейский лад, держат поваров. Роскошь их стола вполне сравнима с отмеченной Домостроем, а по разнообразию блюд даже превосходит ее. Книга Е. А. Авдеевой рекомендует в день четыре трапезы – завтрак, обед, чай и ужин – и сохраняет традиционное различие питания в пост и в мясоед, в будни и в праздники. Так, простой завтрак мог быть «дешевым» (бутерброд с солониной, ветчиной или сыром, вареный «в мундире» картофель, яйца всмятку, мясной винегрет) или «дорогим» (с добавлением горячего мясного блюда – солянки, бараньей головы, жареной телятины или телячьей печенки). Званый завтрак – на именины или в приходский праздник – устраивался после обедни. Обязательны были два стола: первый – с водкой и закуской, второй – с холодным и жарким, птицей, паштетом, непременной кулебякой с рыбой или круглым мясным пирогом (Авдееева, 1851, ч. I, с. 179 – 182).
Обеды тоже бывали различными: из трех, чаще всего из пяти, из девяти блюд. Автор предлагает несколько десятков вариантов обеда: например, в пост в будни – окрошку, жареную рыбу и сливочные вафли; в мясоед – щи из свежей капусты, баранью ногу с огурцами, оладьи; в пост- – уху из рыбы, заливную рыбу, котлеты из рыбы, жареную начиненную рыбу, компот из абрикосов; в мясоед летом – суп из лимонов, фаршированную баранью ногу, цветную капусту, курицу, фаршированную печенкой, малину со сливками; обедов из девяти блюд предложено лишь два меню (Там же, с. 165 – 176). Видно, что довольно твердо установилась уже новая очередность блюд: жидкое – густое – сладкое, сохранившаяся и до наших дней.
«Кроме Петербурга и Остзейских губерний, – пишет К. А. Авдеева, – где более употребляют кофей, во всей остальной России по утрам пьют чай как в богатых, так и в бедных домах». Черный байховый предпочитают цветочному. «Знающие в чаю вкус никогда не пьют его со сливками или с лимоном, не кладут ни сыропов, ни морсов». Чай подают и во второй половине дня – -тогда накрывается с сухарями, кренделями, белым и пеклеванным хлебом и, видимо, для «не знающих в чаю вкуса» – со сливками и лимоном. Разливает чай хозяйка или старшая дочь (Авдеева, 1851, ч. II, с. 66 – 67).
Кофе (если употребляли вообще) подавали после обеда, прямо за обеденным столом, но чаще – спустя некоторое время, в гостиной, за разговором. Разливала кофе хозяйка (Там же, с. 62).
Рачительная хозяйка, как и в XVI в., стремилась экономить, давая к ужину остатки от обеда. Блюда с остатками кушаний относили после обеда в девичью или в официантскую, где хозяйка или экономка решали, что оставить к другому дню, что подать к ужину (Авдеева, 1851, ч. II, с. 10 – 11).
Среднее и бедное мещанство твердо держится традиционной основы питания – «щей и каши», но серьезно ее расширяет прежде всего за счет продуктов огородничества и садоводства. Редкие сведения о питании нового городского класса – промышленных рабочих рисуют картину даже более бедную, чем питание зависимых людей в средневековом городе, – сухомятку и вообще неустройство.
Наряду с этим все большее место в питании горожан (в особенности мужчин) занимает то, что мы теперь называем общественным питанием. Уже в XVI в. на городском торгу бывало обычно много торговцев готовыми съестными изделями и напитками. Торговали, что называется, с рук или имели палатки. Так или иначе, на торгу можно было при желании закусить и выпить. Той же цели служили корчмы, а позднее – кружечные Дворы, в известной мере – торговые бани, трактиры и иные заведения (Рабинович, 1978а, с. 126 – 132). Роль питания вне дома усиливалась, и в крупных городах семья, не имевшая условий для содержания собственной кухни, а главным образом холостые деловые люди, широко пользовались разного рода ресторациями, трактирами, кухмистерскими. В 1844 г. исследователь Петербурга писал, что на Петербургской стороне ресторанов нет, но обедают дома только приезжие и недавно переехавшие; кухмистер отпускает на дом и у себя кормит обедом: 4 блюда – 1 р. Плата взимается за месяц вперед, и поэтому к концу месяца обеды лучше, чтобы клиенты перешли на следующий месяц (ФП, т. I, с. 225 – 229). С другой стороны, приток в город населения усиливал сдачу внаем квартир, а в особенности комнат и углов со столом (Рабинович, 1978а, с. 49). Это было дешевле и стимулировало кухню домовладельца, так что домашнее приготовление пищи уже в расчете не только на семью, но и на нахлебников также развивалось. В том и в другом случае, как видели, пища приближалась к домашней если не по качеству, то по составу блюд.
Даже при поверхностном взгляде на состав кушаний, подававшихся за обедом и ужином горожан среднего и низкого достатка, можно заметить областные особенности, связанные по большей части с соответствующими чертами сельского хозяйства, поскольку привозные издалека продукты попадали главным образом на стол зажиточных горожан. Так, северные города, находившиеся в областях, где плохо произрастала капуста, почти не знали капустных щей, заменяя их крупяными. Капустные щи преобладали в центральных губерниях, а в Среднем и Нижнем Поволжье и на юге Европейской России чаще готовили борщ из свеклы или из свеклы и капусты. Таким же образом – в направлении от севера к югу – усиливалось употребление овощей. Интересно отметить, что новый, очень важный продукт – картофель в северных губерниях употреблялся либо с крупами, либо в «чистом» виде (лишь с приправой капусты и огурцов), а в южных – крошенным с другими овощами – солеными огурцами, квашеной капустой, свеклой, а то и с уксусом (vinaigre), от которого это кушанье и получило в некоторых местах французское название «винегрет».
Подобным же образом и сорта мяса употреблялись по-разному: на севере и северо-востоке предпочитали баранину и говядину, на юге и юго-западе – свинину. Нужно отметить и влияние пищи соседей: в северо-восточных губерниях, например, были распространены пельмени – кушанье, по-видимому возникшее в результате тесных контактов с обскими уграми; в южных губерниях чувствуется влияние украинской кухни.
Нужно сказать еще несколько слов о появившемся у рядовых горожан в конце XVIII в. и распространившемся в XIX в. обычае чаепития, который, как уже отмечено, имел большое влияние на весь городской быт. Ответы на Программу Географического общества показывают (вопреки приведенному выше утверждению К. А. Авдеевой), что в первой половине XIX в. «самоварная роскошь» (если иметь в виду средние и беднейшие слои горожан) только начала еще распространяться из больших городов в малые. Среди наших материалов имеются сведения лишь о семи городах (не считая столичных и губернских, из которых ответов почти не поступило), где чаепитие развилось в различных формах: питья чая в трактирах (преимущественно мужчинами), домашнего угощения для посетителей (оно иногда было специфически женским) и, наконец, излюбленной семейной трапезы, без которой не начинают дня и не ложатся спать. В дальнейшем чаепитие прочно вошло в быт всех слоев населения больших и малых городов. Сама процедура чаепития – самовары и чашки за обычным обеденным столом – складывалась в России (в городах, а потом и в деревнях) по западноевропейскому, а не по восточному образцу. Чай пили преимущественно черный, а не зеленый, без разного рода добавок, столь характерных для восточных соседей – кочевников, и, уж конечно, не употребляли специальных чайных низеньких столиков, составлявших с древних времен характерный аксессуар дальневосточной чайной церемонии.
Отметим в заключение, что в питании горожан отразилась и усилившаяся в XVIII – XIX вв. мобильность населения. Сильнее всего она ощущалась в новых крупных торговых и промышленных городах. Наиболее ярким примером служит, разумеется, Одесса – тогдашний город-новостройка. «Стол одесский, как народонаселение Одессы, – смесь кушаньев разных наций: русские блины, пироги и щи; малороссийский борщ и вареники; польские голубцы и разные запеканки; молдавская мамалыга, азиятский пилав и греческия кушанья – все сделано общим. Но русские сохранили свой драгоценный квас, хотя большая часть из них пьют воду с вином, которое очень дешево...» (Авдеева, 1842, с. 90 – 91).
РИТУАЛЬНАЯ ЕДА
Наш очерк питания русских горожан в эпоху феодализма был бы не полон без анализа пищи ритуальной. Торжественные городские и праздничные (в том числе и ритуальные) пиршества-братчины, угощения в храмовые праздники, свадебный, крестильный и поминальный столы уже описаны в очерках общественного и домашнего быта (Рабинович, 1978а, с. 136 – 141). Здесь мы расскажем о ритуальной еде, как она складывалась главным образом внутри семьи и вообще в быту, так сказать, внутреннем.
В качестве обрядовых блюд в городе, как и в деревне, чаще всего употреблялись кушанья, распространенные и в повседневном быту, но тщательнее приготовленные из специально для : того предназначенных (обычно и лучшего качества) продуктов. Так, в различные ритуалы прочно вошла каша – по-видимому, очень древняя ритуальная еда восточных славян. Иногда кашей называлось вообще праздничное пиршество, а то и весь обряд. Так, еще в XIII в. молодой князь Александр Ярославич (прозванный впоследствии Невским) «оженися и венчася в Торопчи, ту кашю чини, а в Новгороде другую» (НПЛ, с. 77). Кормление молодых кашей было и в XVI – XVII вв. одним из важных элементов свадебного обряда, вероятно восходивших к глубокой дохристианской древности. Нам уже случалось говорить о роли каши в крестильном цикле обрядов (бабина каша). Сладкая, неразваренная каша – кутья или коливо – была обязательной на тризне по умершим. Она же стала важной составной частью трапезы в рождественский сочельник (Дворникова, с. 394). Например, в Тихвинском монастыре в 1590 г. в этот вечер давались «шти репяны соком заливным, по три блина – два с соком, третей с маком, да лопша Горохова с перцом, да кутья с медом» (ДАИ 1, № 135 – II, с. 224). Интересно, что в этом монастырском указе о трапезах предписывается есть в сочельник наряду с кутьей также блины – кушанье, широко известное у русских, употреблявшееся и как праздничное, и как поминальное (Даль, I, с. 99). Однако в составе поминальных «кормов» (в дни поминовения тех или иных святых), которых монастырский быт знал множество, мы обычно не находим ни блинов, ни кутьи. В XIX в. кутья на похоронах заменялась иногда вареным рисом без сладостей. В Курске при погребении уже на могиле служили панихиду над блюдом риса, которое здесь называли кануном (Авдеева, 1842, с. 71).
Блины были важнейшим ритуальным блюдом в праздник масленицы – проводы зимы. Исследователи считают, что и сама круглая форма блина связана с солярным культом, что блин являлся символом солнца. Блины на масленице ели с разными приправами, какая кому была доступна; даже бедняки позволяли себе смазывать их сливочным маслом (которое вообще употребляли редко) и забелой (сметаной). Только что мы привели упоминание блинов с соком очевидно – конопляным) и маком. При обилии в русской кухне рыбных блюд уже очень рано должен был появиться у зажиточных горожан обычай есть блины с икрой, разными сортами соленой и копченой рыбы. В Курске, на юге России, в начале 1840-х годов гречневые блины ели с маслом, сметаной, икрой и маслинами (Авдеева, 1842, с. 74). Но собственно ритуальное значение имел только сам блин. Масленая неделя рассматривалась, кроме того, как преддверие великого поста – естественно, что есть стремились как можно лучше, предвидя долгое и значительное ограничение в пище. Обильная еда, трапезы, устраивавшиеся иногда молодежью вскладчину, являлись и неотъемлемой принадлежностью самого обряда проводов зимы (Соколова, с. 52 – 53).
Богаче всего стол горожанина был на первый день пасхи – велик день, как называли его. Здесь имело значение и то, что это был первый день по окончании Великого поста (говения), когда следовало разговляться. К столу подавались лучшие блюда, какие только были доступны по состоянию. Ритуальное значение при этом имели крашеные (мазаные) яйца, а также специально выпекавшийся и по возможности освящавшийся в церкви высокий круглый хлеб из белого сдобного теста – хлеб пасочен, пасха или, как стали называть его позже, кулич и сырная (творожная) пасха, изготовлявшаяся иногда в специальной форме. Кажется, этот комплекс пасхальных блюд складывался постепенно. В конце XVI в. в Троице-Сергиеве монастыре в Велик день «на братью ества: колачи да по два яйца ко штем, да осетрина шехоньская, да ина рыба добра ж, да по три меры меду, а на ужине рыба же да по две меры – меду» (ДАИ, 1, № 135 – I, с. 281). В Тихвинском же монастыре «в начале трапезы келарь раздает хлеб пасочен с яицы печен и сыр, по кусу и по яйцу, вместо же ржаных хлебы пшеничны, с маслом и яицы печены и мазаны яицы ж: 1-я шти капусты, 2 – сиги или лещи жарены, 3-я сковрады сиговы, ли мневы (налимьи. – М. Р.), 4 – карасы телные, 5 – лососина ли лбдога просольная, квас поделной, мед». Ужин: «1 – шти, 2 – млеко, ли каша крутая, ли саломата, ли серка каша, ли лососья, 3 – остатки обед-ные, рыба и колачи, квас же обычный» (ДАИ 1, № 135 – II, с. 220). Все три ритуальных кушанья (если считать упомянутый в указе «сыр» сырной – творожной – пасхой) подавали в Тихвинском монастыре, а в Троицком только «яйца ко штем» и калачи, видимо игравшие роль пасочного хлеба. В целом монастырский пасхальный стол довольно обилен. Если заменить некоторые рыбные блюда мясными, можно составить представление и о пасхальном «разговлений» в доме средней руки посадского человека. Ритуальные пасхальные кушанья – кулич и сырная пасха – по-видимому, связаны с древними дохристианскими ритуальными хлебом (караваем) и сыром, вошедшими, например, и в народный свадебный обряд, как рождественские кутья и блины связаны с древней земледельческо-солярной символикой, с кушаньями, вошедшими в обряд погребальной тризны.
Сходство ритуальной святочной еды с поминальной отмечал еще Д. К. Зеленин. «Обрядовые блюда восточнославянского рождественского праздника, – писал он, – не оставляют сомнения в том, что этот праздник некогда представлял собой поминки, был посвящен культу предков» (Zelenin, S. 375).
Наиболее полно обосновал это положение В. Я. Пропп, указав на важность самой даты рождества, приходящейся на зимний солнцеворот – традиционный период поминовения предков (Пропп, с. 14 – 17). Весьма важно его объяснение выбора в качестве ритуального кушанья кутьи тем, что она приготовлена из нераздробленных и по возможности длинных, а не круглых зерен (пшеницы, в городах – риса). Но утверждение, что блины сами по себе лишены ритуального значения и представляют собой лишь наиболее простое угощение покойников (связь круглой формы блинов с солярным культом В. Я. Пропп отрицает вовсе), нуждается, по нашему мнению, в дополнительной аргументации.
Что же касается сходства ритуальной пасхальной еды со свадебной, то в научной литературе нам не встретилось объяснений этого. Но думается, что сам характер пасхи как весеннего праздника возрождения имеет много общего со свадебным «весельем», в центре которого стоит забота о продолжении рода, об изобилии. С этой точки зрения особенно интересны функции пасхальных яиц. В. Я. Пропп отмечает, что яйцо одновременно и знак воскресения из мертвых и средство оживления растительных функций (например, хлеба. – Пропп, с. 96 – 97), и приводит примеры использования пасхальных яиц в магии плодородия. «Яйцо, – пишет он, – обладает теми же свойствами, что и семя: оно охраняет, содержит жизнь и воссоздает ее» (Пропп, с. 16). Обрядовое значение свадебного каравая как древа жизни, символа всякого плодородия хорошо показано в книге Л. Ф. Артюх (с. 91 – 96). Ритуальный сдобный хлеб – пасха, каравай, сыр – сырная пасха, яйца органично входят поэтому как в весенний пасхальный праздник, так и в свадебный обряд. Православная церковь, разрабатывая свой комплект ритуальных блюд, вероятно, использовала древние, дохристианские обряды и обычаи.
Из свадебных ритуальных кушаний следует назвать еще печеную (жареную) курицу (о символике плодородия мы уже говорили в другой связи. – Рабинович, 1978а, с. 230), пряник и круглые булочки – шишки, которые раздавали гостям преимущественно в южнорусских и украинских землях (Артюх, с. 97).
Чрезвычайно велико было ритуальное значение пирогов (особенно в семейных праздниках и обрядах). Пожалуй, ярче всего оно проявлялось в празднике именин, о чем нам уже случалось писать (Рабинович, 1978а, с. 251 – 254). Отметим здесь, что именинный пирог считали тесно связанным с личностью именинника и даже называли «именинник». Пирог должен был получиться таким же удачным, как тот, в чью честь его испекли.
В Курске отмечен связанный с этим интересный магический обряд: перед именинным обедом, когда уже садились за стол, двое из старших членов семьи разламывали пирог над головой именинника, сопровождая это действие пожеланиями счастья и долгих лет. Если при этом сыпалась начинка, приговаривали: «Так бы сыпались на тебя золото и серебро». Затем половину пирога оставляли имениннику, другую раздавали всем присутствующим; отсутствующим родственникам посылали тоже «именинники», но без начинки (Авдеева, 1842, с. 71). В обряде этом можно увидеть магию подобия, направленную как на благополучие именинника, так и на укрепление единства всей семьи. Вспомним в этой связи наблюдение Д. Флетчера, что те, кто вкушает кусок свадебного каравая, «чувствуют себя как бы крохами одного хлеба» (Флетчер, с. 113).
На именины, а также на крестины в Курске в середине XIX в. пекли «пряженые пироги с кашей и яйцами» (в пост – с кашей, с рыбой, с грибами). Видное место отводилось пирогу и в похоронно-поминальном обряде. Пироги для церковного причта приносили на похороны в церковь семья и родственники умершего, а на тризне в его доме (хотя главную роль как обрядовое блюдо играли блины) конец поминального обеда традиционно обозначался тем, что подавали на большом блюде окруженный свечами пирог, который тут же резали и раздавали нищим (Авдеева, 1842, с. 72, 74 – 75).
Были и другие ритуальные печенья, связанные с более поздней христианской обрядностью. Наиболее распространенное из них, применявшееся при церковных службах, – просвиры или просфоры – пшеничные булочки, крестообразно разделенные на четыре части. Их употребляли регулярно в течение всего года, и для выпечки просвир при церквах и монастырях были специальные лица (обычно женщины) – просвирни или проскурницы. Из домашнего ритуального печенья нужно отметить кресты крестообразные булочки, выпекавшиеся в январе, на крещение. Ранней весной, на 8 марта, в ознаменование прилета первых птиц и для заклинания весны пекли жаворонки, напоминавшие по форме птицу. Известны и другие печенья в форме животных – козули, коровушки.
В дни поминовения умерших в XIX в. пекли лесенку – продолговатый, открытый сверху пирог, разделенный, подобно лестнице, перекладинами из теста, между которыми клали сладкую начинку. Лесенку брали в церковь на панихиду по умершим, а потом оставляли церковному причту либо относили на могилу. По некоторым сведениям, относящимся к середине XIX в., раньше лесенку пекли на праздник вознесения; она символизировала подъем на небо Христа. Позднее эта своеобразная помощь в достижении рая распространилась на всех умерших. В. Я. Пропп отмечал также применение лесенки в земледельческой магии (Пропп, с. 29 – 30).
Наконец, поминальным блюдом был кисель, подававшийся на тризнах. Ритуальное значение имели также и некоторые хмельные напитки. В древности это были пиво и мед, широко употреблявшиеся при различных обрядах. Ритуальное питье хмельных напитков из особых, специально предназначенных для этого сосудов-рогов известно с глубокой древности. Есть археологические находки самих рогов X в. (Рыбаков, 1949, с. 46) и изображений ритуальной пляски с рогом (XII в. – Рыбаков, 1981, с. 436 – 437) на браслетах, предназначенных для русальской пляски. Ритуал питья на пирах круговой чаши «за здоровье» прослеживается на первых трех этапах развития городов (IX – XVII вв.). С этим ритуальным значением хмельных напитков связано и то, что самое их изготовление сопровождалось особым ритуалом. Пивные праздники – кануны, коллективная варка пива для братчин, восходящие к средневековью, сохранились в русской деревне до начала XX в. Воеводские наказы, в которых разрешается горожанам варить пиво к семейным праздникам (ДАИ III, № 18 – 20, с. 77 – 92), позволяют предполагать, что еще в XVII в. в городах существовали кануны, хотя братчины отошли в прошлое. Хмельные напитки, вероятно, и в древности играли большую роль в ритуале разговления.
В православной церковной службе, видимо, с самого введения на Руси христианства важное место занимало вино, претворявшееся в «кровь Христову»: при причастии полагался глоток вина.
Итак, ритуальная еда горожан по составу кушаний восходила к древним, дохристианским временам и была тесно связана с земледельческим характером хозяйства. Православная церковь, внеся в эту область питания кое-какие новшества, все же восприняла и многие древние кушанья, так что в городском быту и в освященных церковью ритуальных действах можно было проследить еще в недавние времена кушанья весьма древние. В некоторых случаях и самое ритуальное их употребление говорит о древности кушаний. Иные ритуальные блюда (например, блины) к XIX в. широко вошли и в повседневный быт горожан, составляя «любимый завтрак» даже в будни. В целом древнейшие ритуальные кушанья – деревенского происхождения, но город и, в частности, церковь внесли, как мы видели, в ритуальную еду серьезные новшества, воспринятые потом и сельским населением.
УТВАРЬ
Утварь, которой пользовались русские горожане для хранения, приготовления и принятия пищи, имела по своему происхождению общенародный характер, но городская жизнь требовала более широкого и специализированного ее ассортимента.
Бочки и кадки, лари и короба для хранения сыпучих и жидких продуктов, засолки рыбы, мяса, капусты и огурцов были примерно тех же форм и размеров, что и в деревне, но, например, миниатюрные бочоночки для хранения и разливания лучших сортов вин, о которых говорит Домострой, как и металлические оловяники, по-видимому, городское изобретение. Остатки такого бочонка емкостью литра в два найдены при раскопках в Москве на территории Великого посада (Рабинович, 1964, с. 291 – 292). В богатых домах (преимущественно у живущих в городе феодалов) дорогое привозное вино и масло хранили (в IX – XIII вв.) также в тех сосудах, в которых они были привезены, – в корчагах – средневековых византийских амфорах. Находки обломков амфор всегда сосредоточены, как уже сказано, в феодальном центре города.
Для переноски воды служили на первых трех этапах развития городов деревянные клепаные ведра с железными дужками. Дужки эти – довольно частая находка при раскопках городов. На четвертом этапе только еще появляются металлические ведра, в дальнейшем вытеснившие деревянные. Нужно отметить, что размер ведер стал примерно одинаковым в различных хозяйствах и селениях очень рано, поскольку уже Русская Правда (Краткая редакция) знает ведро в качестве общепринятой меры количества продуктов (ПРП I, ст. 42).
Ведра носили по два на гнутом коромысле, которое, судя по изображениям, в древности, по-видимому, имело ту же форму, что и в наши дни (Колчин, 1968, с. 80; Балдина, с. 137). Другой тип коромысел, известных в средневековой Европе, – прямых, с подвижными привесками – в наших материалах не встречается.
Но существовал в древнерусском городе еще один способ носки воды, исчезнувший на рубеже XVII – XVIII вв., – носка воды кувшинами. Глиняный кувшин имел меньшую емкость, чем ведро, и при переноске ставился на плечо. В XIX – XX вв. такой способ переноски воды еще был широко известен на Ближнем и Среднем Востоке (Кавказ, Средняя Азия, Причерноморье) и в Средиземноморье, включая Испанию. И как ни экзотично в нашем представлении выглядит девушка, идущая по воду с кувшином, мы должны ясно представить себе, что так могла выглядеть и русская горожанка. Кувшины для воды – частая находка в культурном слое русских городов. Это крупные, красивые сосуды, иногда с надписями, указывающими на их принадлежность. В Москве найдено два таких кувшина с надписями: «Федорин кувшин» и «Кувшин добра человека Григорья Офонасьева». И если личность Федоры так и осталась не установленной, то относительно Григория Афанасьева удалось выяснить, что это был довольно зажиточный посадский человек, имевший лавку в Китай-городе и дом в Земляном городе, где-то в районе современного Казарменного переулка (Рабинович, 1984, с. 178 – 182). Нужно думать, что он не сам ходил за водой. В крупных городах, где проблема водоснабжения стояла иногда довольно остро, имелись специалисты – водовозы, развозившие воду на лошадях, в особых больших бочках с колесами. В XVIII – XIX вв. фигура водовоза была характерна для городского пейзажа. Нужно думать, что хозяева крупных усадеб
16. БОНДАРНЫЕ ИЗДЕЛИЯ. НОВГОРОД, Х-ХШ ВВ. (ПО Б. А. КОЛЧИНУ): I, 5 – кадки; 2 – шайка; 3 – бочка; 4 – ушат; 6 – ведро
в XVII в. могли иметь водовозов в числе своей дворни и, следовательно, водовозные бочки в составе усадебного инвентаря. Но источники о таких бочках не упоминают. Вода хранилась в крупных бочках и кадках обычно в доме, где-либо возле места, где готовили пищу; могла быть и еще бочка, побольше, во дворе для поения скотины и иных хозяйственных нужд.
Переходя к утвари для приготовления пищи, необходимо напомнить, что как у горожан, так и у крестьян пищу готовили женщины в так называемой русской духовой печи, одновременно отапливавшей помещение. Особенность устройства этой печи, важная для понимания форм утвари, была в том, что сосуды с приготовляемой пищей находились на одном уровне с горящими дровами и обогревались сбоку. Очаг или печь иного устройства, в которых огонь находился бы ниже готовящейся пищи, в рассматриваемый нами период на Руси не применяли и соответственно почти не знали котлов, подвешиваемых над огнем, и иной аналогичной утвари. Ее применяли только в походных условиях, когда приходилось варить на костре. Русская летопись описывает как исключение, что князь Святослав Игоревич, передвигаясь быстро, налегке, без обозов, не брал с собою котлов (ПВЛ 1, с. 45). Котлы как принадлежность «поваров и хлебников» в богатом городском доме упоминает Домострой (Д., ст. 48, с. 47). Возможно, в таком хозяйстве в XVI в. и позже котлы вмазывались в печь или было еще какое-то приспособление для варки пищи или напитков в котлах. Но для кухни рядового горожанина в течение всего рассматриваемого нами периода котлы не были характерны. С развитием чугунного литья стали делать горшки из чугуна – чугуны.
Главным кухонным сосудом на Руси, как в деревне, так и в городе, был глиняный горшок, специально приспособленный именно к готовке в русской печи, чем обусловлена и его форма – узкая внизу, расширяющаяся кверху по определенной кривой, с таким расчетом, чтобы можно было использовать, например, жар углей. Горшки такой формы, как уже отмечалось исследователями, были характерны не только для русских, но и для славян вообще и распространены в эпоху раннего средневековья на широкой территории от Эльбы до Волги (Арциховский, 1930, с. 89 – 94; Токарев). Для того чтобы ставить горшки в печь, передвигать и вынимать их служил особый инструмент – ухват – железная дужка на длинной деревянной рукояти; работа ухватом требовала сноровки, которая приобреталась длительной практикой.
Будучи приспособлены для приготовления пищи, горшки применялись и для хранения продуктов и кушаний, и для подачи на стол. Они бывали разнообразных размеров – от огромной корчаги до маленького горшочка емкостью грамм 200 – 300. Можно отметить, что орнамент, украшавший поверхность горшков, был богаче всего на первом этапе развития городов и вообще орнаментация находилась в некоей обратной пропорции к развитию ремесла (в частности, в деревне горшки орнаментировались богаче, чем в городах), но сами технические качества их (крепость, огнестойкость) неуклонно повышались. Притом горшки, предназначенные для подачи на стол, отделывались снаружи тщательнее, чем печные. Горшками в хозяйстве дорожили, и если горшок давал трещину и не годился уже для печи и стола, его тщательно оплетали берестяными лентами, если нужно, скрепляли кое-где металлическими заклепками и употребляли для хранения продуктов. Домострой специально указывает, что у хорошего хозяина вся посуда «перекреплена» и служит поэтому долго (Д., ст. 48, с. 47). Еще в XIX в. сохранилась и народная загадка: «Был ребенок не знал пеленок, стар стал – пеленаться стал» (Даль, 1957, с. 602), имевшая в виду такой скрепленный горшок. Оплетенные берестой сосуды – довольно частая находка при археологических раскопках городов.
Если для крестьянского хозяйства, особенно в древности, горшок был универсальной и едва ли не единственной домашней посудой, то в доме горожанина уже на первом этапе развития городов можно было увидеть более широкий ассортимент посуды, в том числе посуды глиняной. Для приготовления жареной пищи употребляли глиняные сковороды или, как их еще называли, латки, сосуды, напоминавшие кастрюлю, несколько расширяющуюся кверху, подобно нижней части горшка, и имевшие полую глиняную же ручку, в отверстие которой вставлялась деревянная рукоятка.
В богатых домах, по-видимому, бывали и металлические сковороды, по форме похожие на глиняные, тоже с довольно высоким краем. Их можно увидеть в коллекциях музеев, относящихся к XVII в. Судя по находкам отдельных фрагментов, в XVI – XVII вв. употреблялись и глиняные сковороды больших размеров с низким краем, напоминающие современные сковороды без ручки. Найден и железный сковородник или чапельник, которым можно было передвигать и поднимать такие сковороды за край.
Различными горшками и сковородами ограничивалась собственно печная посуда рядового горожанина. В зажиточных домах, как уже сказано, упоминаются в XVI – XVII вв., кроме этого, еще котлы, о которых иногда оговаривается, что они «путные» (дорожные – М. Р.) и притом «небольшие» (ТВорУАК, V, с. 128). Для жаренья применялись вертели.
Была еще кухонная утварь, служившая для приготовления пищи, но непосредственно с огнем не связанная: преимущественно деревянные ведра, решета и сита для просеивания муки, квашни для приготовления теста, корыта и ночвы. И хотя в письменных источниках упоминаний нет, вряд ли можно было обойтись без веселки для размешивания теста и скалки для его «еканья» – раскатывания при изготовлении различных изделий. Целая группа сосудов (преимущественно глиняных) предназначалась для обработки молока и приготовления кисломолочных продуктов. При раскопках городов найдены и корчаги со специальным носком для снятия сливок, и сосуды со множеством отверстий в дне для откидывания творога, а также горшки и кувшины с высоким горлом, приближающиеся по форме к позднейшим крынкам. Масло сбивали деревянными мутовками, обычно вырезавшимися из молодого ствола сосны или ели с характерным кольцом сучков. Кухонную посуду Домострой предписывает держать в чистоте, мыть горячей водой по крайней мере раз в день и вытирать. Ведра, ночвы, квашни, корыта, решета, сита, горшки, кушины, корчаги отнюдь не должны валяться кое-как, но лежать «ниц» (т. е. вверх дном), «а всякие суды с питием и ествою было бы покрыто, а в избе- – повязано от тараканов и всякия нечистоты» (Д., ст. 38, с. 36).
Столовая и парадная посуда горожан в течение рассматриваемого нами тысячелетия обогащалась как по ассортименту, так и по качеству. По-видимому, уже с глубокой древности в составе ее были по крайней мере два обязательных предмета – горшок и миска (рис. 17, 1 – 2, 3 – 5). Среди керамических остатков, найденных в древнейших горизонтах городского культурного слоя, есть фрагменты горшков и мисок. Размеры мисок были разнообразны – встречались очень большие, явно предназначенные для коллективной трапезы, но уже довольно рано наряду с ними попадаются и небольшие керамические и деревянные миски индивидуального пользования. Миски были глубокие, приспособленные как для жидкой, так и для густой пищи. Большую общую миску, из которой ели несколько человек, Даниил Заточник (XII в.) называет солилом (СДЗ, с. 56).
Ели жидкую и густую пищу преимущественно ложками – деревянными, костяными, металлическими. Отношение к этому предмету демонстрируется известной летописной притчей о том, как дружинники князя Владимира сетовали, что едят деревянными, а не серебряными ложками. Князь тотчас велел «исковать» для них серебряные ложки, примолвив, что серебром и золотом не добудешь дружины, а с дружиной добудешь и золото и серебро (ПВЛ 1, с. 86). Эта притча указывает косвенно и на коллективный характер питания дружины за княжеским столом, с княжеской посудой.
Все богатство русской средневековой городской кухни можно проследить, разумеется, не на примерах питания рядовых горожан, слуг или монахов. Оно раскрывается в домах городской знати и вообще зажиточных горожан. Наиболее полный перечень кушаний, подававшихся к столу в богатом городском доме, содержит список Домостроя, принадлежавший Обществу истории и древностей Российских (называемый иногда также Забелин-ским, по имени издателя). В нем названы 135 кушаний, в том числе 48 мясных и 55 рыбных. Приведем некоторые из них. «Заяц черный, голова свиная под чесноком, ноги говяжьи, тетерев под шафраном, лебедь медвяной, потрох лебяжий с шафраном и тапешками, шейка лебяжья с шафраном, а кладетца по ней тапешки, а по-нашему тапешки – калач в масле пряжен ломтями» (ДЗ., с. 160 – 162). Тут приходит на ум какое-то современное фирменное ресторанное блюдо, подаваемое на лежащих в тарелке гренках. Так же, как лебедя, рекомендуется подавать гуся, – дикого или кормленого. Журавли под зваром с шафраном, утка верченая с простым зваром, студень рябий (т. е. из рябчиков), грудь баранья верченая с шафраном, часть говяжья верченая, язык верченый под простым зваром; так же подавали «середки свиные верченые, почки заячьи верченые, зайцы в росоле, куря под брынцом (особый сорт пшена) (Срезневский, 1, ст. 184), с шафраном, зайцы в лапше, зайцы в репе, куря в лапше. Уха в зверине, а делается в груде говяжье и в лосине, кале курячья или тетеревиная или утея» – это уже острые мясные деликатесные похлебки. Подавали и вяленые (шестные) говядину с чесноком, кур, свинину.
Не менее разнообразны и рыбные блюда – соленые, квашеные, вяленые, паровые: капуста кислая с сельдями, «белужья спинка ветряная», лососина с чесноком, «осетрина шехоньская», «белая рыбица», спинка осетровая, стерляжья, семужная, ры-бичья, (рыбца), «и всяких рыб спины», паровые щуки, стерляди, лещи, щука под чесноком и «живопросольная», окунь, белужина, белая рыбица в рассоле, «семга провесная», осетрина, лососина, семга, сиговина, «лодожина под зваром» и, конечно, рыбные ухи «рядовые горячие»: щучья, стерляжья, карасевая, окуневая, линевая, плотичья, «уха опекиванная (?) окуневая черная застудить ее». Разные сорта икры подавались как закуска («Икра всякая столовая ставить рядом») (ДЗ., с. 161). Далее перечислены некоторые сорта икры: щучья, паюсная, осетровая свежая, осетровая осенняя и др. Источники упоминают также икряник – печеное блюдо из теста с икрой, нечто вроде пирога (СРЯ, вып. 6, с. 223). Какое-то рыбное блюдо попроще (вероятно, приготовленное из измельченной – «щипаной» – свежей или вяленой рыбы) называлось щипаная. Устав о трапезах Тихвинского монастыря упоминает «щипаную вялых сиговью», «щипаную свежих под-нарную», щипаную щучью, лососью и просто без указания породы рыбы (ДАИ 1, № 135 – II, с. 222 – 225). Разнообразно было употребление яиц. Если Домострой говорит о них преимущественно как о начинке для пирогов или гарнире, то монастырская трапеза упоминает и просто яйцо, и «яйца ко штям», и яйцо печеное, и яичницу, и «яичницу в сковраде» (разница в приготовлении здесь не ясна. – ДАИ 1, № 135 – II, с. 218, 225).
Русская кухня знала в те времена до 20 сортов пирогов – простых подовых, блинчатых, пряженых (жареных), соленых, «кисленьких» и сладких. В качестве начинки предпочитали рыбу – сельдь, сига, и др., а также вязигу, любили и растительную начинку – капусту, горох, репу, морковь, мак, а также творог («сыр»), яйца. Мясо употреблялось по преимуществу мелко рубленное (тельное, пирог с телом), птица – крупными кусками, зачастую вместе с костями (курник). Из грибных упомянуты пироги с рыжиками, с груздями. Не видя предела разнообразию начинок, составитель Домостроя пишет о пирогах «с кашею... и с чем бог послал» (Д., ст. 43, с. 44). Сладкие пироги делались с медом и, по-видимому, с фруктовой начинкой. Пироги с репой, морковью были пищей простонародья. Они упоминаются в монастырских уставах, но не в Домострое (ДАИ 1, № 135 – 1, с. 215 – 218), где находим зато «пирог с сочнями и меж пересыпаны блины, пироги подовые кисленькие с горошком, пироги с маком большие пряженые в конопляном масле» и т. п. (ДЗ., ст. 65, с. 162).
Ассортимент сладких блюд в богатом доме был также очень велик; их готовили из фруктов на меду и патоке, с различными добавками. Кроме сырых фруктов, широко употреблялись приготовленные в патоке (видимо, аналогично более позднему варенью с сахаром) полосы (куски) арбуза, дыни, яблоки, груши, вишни, яблоки и груши в квасу и в патоке, а также различные взвары (нечто вроде компота) – «медвяные и квасные, простые, с изюмом да со пшеном» (ДЗ., с. 163). Видимо, не чуждались при этом сочетаний сладкого, острого и горького: мы называли уже раньше блюда из разной птицы и мяса «во взваре». Здесь, видимо, речь идет о приправе с пряностями. Домострой упоминает также разные мазюни (сладкая масса) из редьки с патокой и имбирем, с шафраном, с перцем и также приготовленную патоку (вспомним, что патока с имбирем упомянута и А. Н. Островским в качестве ритуального блюда на свадебном сговоре), какая-то «редька по-царегородски». Из сладких печений Домострой называет шишки, из фруктовых блюд – еще «пастелы всяких ягод» и сладкие ягодные, медовые, молочные кисели (ДЗ., с. 152 – 157).
Из напитков наибольшее распространение в течение всего рассматриваемого нами периода имел хлебный квас. Его употребляли все – богатые и бедные, старики и дети, крестьяне и горожане. Квас готовили в каждом доме из сухарей, замешивая их на воде с солодом, отрубями и мукой. Замесив, парили в печи, а затем процеживали и заквашивали (Rabinowic, s. 171), после чего ставили в погреб. Хлебный квас пили походя, наравне с водой, для утоления жажды, из него готовили упомянутые уже нами блюда – тюрю, окрошку, ботвинью. Объехавший весь свет, посетивший и Россию известный авантюрист Казанова писал о русских: «У них есть восхитительный напиток, название которого я позабыл. Но он намного превосходит константинопольский шербет. Слугам, несмотря на всю их многочисленность, отнюдь не дают пить воду, но этот легкий, приятный на вкус и питательный напиток, который к тому же весьма дешев, так как за один рубль его дают большую бочку» (Casanova, p. 118). Помимо похвалы квасу, мы находим в этом отрывке и указание на то, что в городе квас не обязательно было делать дома, а можно было купить, т. е., видимо имелись и специалисты-квасовары. Еще в XIX в. о бедном человеке говорили, что он «перебивается с хлеба на квас». Желая подчеркнуть глубокую народность семейства Лариных, людей отнюдь не бедных, А. С. Пушкин не забывает упомянуть, что «им квас, как воздух был потребен» (Евгений Онегин, глава II, песнь XXXV). Но, кроме хлебного, общеупотребительны были фруктовые квасы – яблочный, грушевый и др., малиновый морс, брусничная вода (Д., ст. 45, с. 45). Шипучий напиток вроде кваса назывался кислые шти и был широко распространен еще и в XIX в.
Другая группа напитков – частично безалкогольных, частично хмельных – приготовлялась различными способами из зерна или меда. Источники упоминают множество сортов пива и меда: «пиво обычно, пиво сычено, пивцо, перевары, мед подельной, мед белый, мед обарной» (ДАИ, 1, № 135 – 1, II). При царском дворе в XVII в. готовили также «пиво подельное, малиновое и иныи», мед сыченый, красный, ягодный, яблочный (Котошихин, с. 60). В домашних условиях для приготовления браги или пива распаривали и затем высушивали зерна ржи, ячменя, овса или пшена, подмешивали солоду и отрубей, мололи, заливали водой, заквашивали дрожжами без хмеля (простая «ячневая» брага, похожая на квас) или с хмелем (хмельная брага, пивцо, полпиво), варили и процеживали. В зависимости от способа приготовления пиво получалось светлым ли темным. Экономный хозяин снова заливал оставшуюся после процеживания пива гущу горячей водой «и тот исток добре всей семье пити или, приквасив, делать кислые шти» (Д., ст. 46, с. 46).
Городская знать издавна употребляла в довольно большом количестве привозное вино. На первом этапе развития городов это были преимущественно византийские виноградные вина. Находки обломков амфор – излюбленной еще в Древней Греции тары для вина, воспринятой и в средневековой Византии, – есть в больших и малых городах Древней Руси – в Киеве, Новгороде, Рязани и в маленьких тогда Москве, Ярополче Залесском (Рабинович, 1971а, с. 102; Седова, 19786, с. 94). Характерно, что эти находки сосредоточиваются в центральной укрепленной части городов – их кремлях, где в тот период концентрировалась верхушка городских феодалов. Известные надписи на корчагах: «Благодатнейша полна корчага сия» и «Новое вино добрило послал князю Богунка» (Рыбаков, 1948, с. 370; Монгайт, 1955, с. 188) – не оставляют сомнения в назначении сосудов и классовой принадлежности их владельцев. В более поздние времена на Руси стали употребляться не только византийские, но и европейские вина (Из Италии, Франции, Германии). Мы уже приводили список вин продававшихся на Архангельской ярмарке в XVII в. Об употреблении водки, называвшейся в XVI – XVII вв. горячим вином, о царской монополии и кружечных дворах и их печальной роли в городах мы уже говорили в предыдущей книге (Рабинович, 1978а, с. 126 – 130). В этот период при царском дворе потребляли вино простое, двойное и тройное (по крепости), а также «вино с махом» (смесь 2/3 простого и 1/3 двойного). Наряду с водкой там употребляли и «заморские пития» – «романею, ренское, французское» (Котошихин, с. 60). В хозяйствах не столь высокого ранга поступали иначе. Рядовой (в понимании составителя Домостроя) горожанин, «небогатой и запасистой», держал в запасе для гостей пивцо (яичное и обычное), переварки, медок. Все это держат «засеченным в лед» в бочках, а для почетных гостей наливают в бочонки малые» по пять оловянников меду, заправляют мускатом, гвоздикой и иными благовониями (их срочно подваривают в печи) и добавляют в горячее вино «вишневого или малинового морсу или патоки 2 оловянника», получая таким образом пять-шесть сортов вин и несколько сортов пива (Д., ст. 46, с 46). Как тут не вспомнить ухищрения некоторых персонажей А. Н. Островского, старавшихся без больших затрат угостить «не хуже людей».
Говоря о пище XVI – XVII вв. – третьего этапа развития городов, мы назвали здесь около 200 различных кушаний и напитков. Обилие, казалось бы, исключительное. Но следует ясно представить себе, что это обилие было уделом очень немногих. Наш основной источник – Домострой, по самому своему характеру энциклопедия домашнего хозяйства городской верхушки, стремится перечислить как можно больше блюд, чтобы домохозяин мог выбрать из них и надлежащую усладу для своего желудка и достаточно (т. е. как можно более) экономную пищу для многочисленной дворни. Отсюда огромное количество упоминаемых в нем блюд, которые знал, конечно, не всякий повар, а тем более не каждая хозяйка.
Богатые Троице-Сергиев и Тихвинский монастыри кормили братию уже отнюдь не по Домострою, но все же относительно хорошо. Монастырский устав вообще не разрешал употребления мяса, и можно только подивиться изобретательности монастырских поваров, сумевших создать для братии – прославленных по всей Руси аскетов – пищу не слишком аскетичную. Три-четыре рыбных блюда в день (исключая посты) обеспечивали в общем-то безбедное и не слишком скучное житье.
С другой стороны, обилие блюд (если учесть, что повара тогда не кончали высшего кулинарного учебного заведения, а отправлялись от накопленного народным питанием опыта) говорит об относительной замкнутости хозяйства, о сравнительно редких еще обращениях к рынку и отсюда – об отсутствии той унификации питания, которая неизбежно приходит с развитием массового производства пищевых продуктов и появлением специалистов по изготовлению готовых кушаний. Например, отсюда может идти и то значительное различие в питании монахов двух монастырей, находящихся в нескольких сотнях километров друг от друга и, пожалуй, одинаково богатых. Тут надо учесть еще и слабую изученность связанной с питанием терминологии, ибо одно и то же блюдо могло называться по-разному в разных областях, городах и даже в разных хозяйствах (например, кутья и коливо, каравай и коврига и т. п.).
Если летописи, монастырские уставы и рекомендации Домостроя, а также записки Котошихина говорят в основном о пище зажиточных горожан и вообще наиболее обеспеченных сословий тогдашней России, то для четвертого периода, в частности для первой половины XIX в., в нашем распоряжении имеется как «Полная хозяйственная книга» К. А. Авдеевой, рассчитанная также на богатый городской дом (Авдеева, 1851), так и совершенно иной источник – ответы на Программу Русского географического общества. Как нам случалось уже отмечать, составители Программы стремились получить сведения не о высших сословиях, а как раз о крестьянах, мещанах и разночинцах, «о всех тех, которые живут еще попросту, по-русски» (Рабинович, 19716, с. 39). И в ответах на программу, поступивших из городов, мы почти не находим сведений о питании городской верхушки- – дворян и богатой буржуазии, зато получаем обильные сведения о питании широких кругов городского мещанства и разночинцев из многих десятков средних и малых городов тогдашней Российской империи. Естественно, что тут нельзя ожидать столь богатого ассортимента кушаний и напитков прежде всего потому, что исключены как раз самые богатые дома в городах, где, по свидетельству корреспондентов Географического общества, держали поваров, бывших на уровне высших достижений тогдашнего международного гурманства, в частности французской, немецкой и английской кухни, и в условиях русского феодализма изобретавших иногда блюда, основанные на русской кухне и имеющие широкое распространение до наших дней. Из таких блюд достаточно назвать бефстроганов – по преданию, изобретение повара барона Строганова, от которого барин требовал кушанья себе «по зубам» (вернее, применительно к отсутствию зубов), в результате появилось блюдо из мелко нарезанного мяса под острым соусом. К. А. Авдеева называет 376 различных кушаний и напитков, почти в два раза больше, чем Домострой. Среди них, помимо блюд, упомянутых уже французской, немецкой и английской (например, четыре сорта пудингов) кухонь, названы голландские, итальянские (в частности, колбасы и сосиски), голштинские, венгерские, но больше всего блюд старинной русской кухни (в том числе, например, 4 вида щей, ботвинья, окрошка, солянка, простокваша, молочная каша, 4 сорта соленой и вяленой рыбы, 30 сортов варений и пастил, 17 сортов хлеба, среди которых только один французский (пеклеванный), пироги, блины и пр.). Некоторые старинные кушанья сохранили лишь названия: например, калья – это не суп, а острая закуска из икры* (Авдеева, 1851, ч. I, с. 19 – 263). Все эти блюда может, по мнению автора, приготовить повар или даже кухарка в доме зажиточного горожанина.
В четвертый период развития городов постепенно вошли в употребление, как сказано выше, новые продукты – картофель, сахар, помидоры, прованское масло, маслины и др. Однако основой питания простонародья, городского мещанства и в значительной мере купцов оставались изготовленные в домашней русской печи блюда старинной кухни – коротко говоря, традиционные щи и каша. Большинство упомянутых в ответах на программу кушаний и напитков те же, что и в предыдущий, третий, период, а изредка встречающиеся новые (например, бараний бок с кашей), по всей вероятности, тоже традиционны, но почему-либо не упомянуты в древних источниках. Если учесть сказанное выше о социальном характере питания, с одной стороны, о развитии рыночных отношений и общественного питания – с другой, то станет понятным, что в XVIII – XIX вв., несмотря на появление новых продуктов, стол горожан выглядит как будто бы менее разнообразным, чем в предыдущий период. Здесь мог сказаться и увеличившийся приток в город сельского населения, причем это было в основном как раз беднейшее крестьянство, хотя питание собственно пролетариата- – появившихся уже в городах рабочих – ответы на Программу еще не отражают.
Исходя из всего изложенного, мы не будем рассматривать отдельно кушаний и напитков, бытовавших в городах в XVIII – • XIX вв., тем более что большинство их названий сохранилось до нашего времени и будет понятно читателю без объяснений. Те немногие блюда, которые потребуют специальных пояснений, мы рассмотрим по ходу описания состава трапез.
__________________
Ср. финск. Kala – рыба. Возможно, и раньше кальей назывался суп из рыбы.
__________________
ОБЕД И УЖИН
Как уже известно, русская городская семья знала в общем четыре ежедневные трапезы – завтрак, обед, полдник и ужин (Рабинович, 1978а, с. 197). Но трапезы издавна не считались равноценными. Главными трапезами, за которыми собиралась вся семья, обязательно начинавшимися благодарственной молитвой за ниспосланный хлеб насущный, были обед и ужин. И все источники, рекомендующие или просто описывающие состав трапез, говорят только об обеде и ужине, лишь в отдельных случаях (и то только относящихся к четвертому этапу) упоминая о полднике, еще реже – о завтраке. Но и в этих редких случаях почти не говорится о подаваемых кушаньях. Поэтому, изучая особенности питания русских горожан, распределения и сочетания в ежедневном употреблении всего арсенала кушаний и напитков, которым посвящен предыдущий раздел настоящего очерка, мы можем исследовать только состав обеда и ужина. Впрочем, есть все основания думать, что эти две главные трапезы в достаточной степени характеризуют питание русских горожан вообще.
Мы не имеем сколько-нибудь определенного представления о календарных особенностях питания русских до принятия ими православия. Нельзя поэтому сказать и о том, существовали ли в те отдаленные времена какие-либо предписания и пищевые запреты, касающиеся ежедневного пищевого рациона в то или иное время. Наблюдения над первобытными племенами и народами, находящимися на стадии раннего классового общества, позволяют предположить, что и у русских должны были быть в этом отношении какие-то табу – запреты, связанные с хозяйственными и гигиеническими соображениями и с религиозными верованиями, и вместе с тем какие-то праздники, когда еда была более обильной и изысканной. Нужно думать, что и режим питания, предписываемый христианской церковью, имеет гораздо более древние корни и известные территориальные различия.
На протяжении почти всего рассматриваемого нами периода пища горожан по составу употребляемых продуктов резко делилась на пост и мясоед. В пост запрещалось употреблять (как непосредственно, так и для приготовления каких-либо кушаний) мясо, молоко и молочные продукты, в мясоед все это разрешалось. На протяжении всего года два дня в неделю – среда и пятница – объявлялись постными. Кроме того, были длительные посты: весной – главный – Великий (семь недель перед пасхой), леток – Петровский (через восемь недель после пасхи, до 29 июня), Успенский – с 1 по 15 августа, зимой – Рождественский, или Филипповки (перед рождеством), с 15 ноября по 24 декабря) и еще некоторые, более короткие. Всего в году более 200 дней были постными, мясоед составлял меньшую часть года.
Более обильный стол (соответственно возможностям каждой семьи) бывал, конечно, по праздникам. Праздничными днями в течение всего года еженедельно были воскресенья (древнерусское название – неделя *). Церковь предписывала свои праздники – пасху, покров, рождество и др. В каждом городе и в каждом церковном приходе были еще храмовые праздники в честь соответствующих святых патронов. Мы уже говорили об общественных праздничных столованьях горожан – братчинах (Рабинович, 1978а. с. 133 – 141). Но и в каждой семье стол в эти дни был праздничным. Государственными праздниками были в XVI – XIX вв. царские именины. В семье праздновали также именины членов семьи (что тогда еще не было характерно для крестьян), родины и крестины и, конечно, свадьбы. Таким образом, праздничных дней набиралось тоже немало, и праздничный стол зависел не только от достатка семьи, но и от того, приходился ли праздник на мясоед или пост (а свадеб в пост вообще не играли). Поэтому все нормативные источники, начиная с Домостроя, говорят о кушаньях и напитках, подаваемых к столу на обед и ужин в мясоед и в пост, в праздники и в будни.
Об обеде и ужине рядовых горожан на первых двух этапах развития городов достаточно полных сведений нет. Для третьего этапа мы можем составить о них более или менее приближенное представление по характеру питания слуг в богатом господском доме. Домострой рекомендует в мясоед «челядь кормити по вся дни (обед. – М. Р.) – шти да каша с ветчиною житкая, а иногда густая с салом, переменяя часть мяса... а в неделю и в праздники (речь идет о прибавке к обычному столу. – М. Р.) иногды пирог, а иногды кисель, а иногды блины или какая ества, оу вужины шти да молоко или каша; а в поены дни (обед. – М. А) – шти да кашка житкая иногды с соком, иногды горох, иногды сушь, иногды репня, а оу оужины иногды шти, капуста, толокно, иногды росол, иногды ботвинье, а по неделям и по праздникам к обеду пироги какие или гуща или яглы или селедовая каша или блины или кисель, а у вужину капуста, росол, ботвинья, толокно» (Д., ст. 51, с 50-51; ДЗ., с. 164).
Таким образом, питание простых слуг в богатом доме (которое, вероятно, было близко к питанию бедных или даже рядовых горожан) строилось строго по принципу чередования жидких и густых кушаний – «щи да каша» в обед и в ужин. Мясные прибавки в мясоед полагались каждый день, но это были именно прибавки к каше. В постные дни такой прибавкой была «сушь» – сушеная мелкая рыба – снеток. Праздничная еда отличалась до-
__________________
* Официальным обоснованием выбора именно этих дней служило то, что среда считалась днем осуждения, пятница – днем казни Христа, а «неделя» – аи ем его воскресения.
__________________
бавкой к обеду какого-либо вкусного блюда (преимущественно пирога или блинов). Слуги рангом повыше, выполнявшие более важную для дома работу, получали еще прибавку из остатков с господского стола, а «лучшие люди, которые торгуют, тех государь в столе у себя сажает» (Д., ст. 51, с. 50). Такими людьми, например, в доме богатого купца могли быть приказчики. Для поощрения слуг среднего ранга остатками с барского стола расчетливый составитель Домостроя рекомендует производить своеобразные заготовки таких остатков: «что оу стола останстца и целого и едено и оух и преспеху всякого, а целую еству перебрати, а початое о себе и мясное и рыбное покласти в суды в чистые и в тверды и покрыть и в леду засечь; а початая ества и всякие остатки давати на обиход как по пригожу, а целое блюсти про государя, и про государыню, и про гость, а питье в стол давати» (Д., ст. 49, с. 48).
А что же ели сами господа и их гости на обед и на ужин? Составить представление об этом труднее, так как Домострой предлагает здесь не определенный комплект пищи, а большой выбор блюд типа позднейшего меню. По всей вероятности, все это не готовилось и тем более не подавалось в один день. Но несомненно все же, что каждый раз подавалось по выбору хозяина и хозяйки множество блюд. Так, в «великоденский мясоед», «с велика дни», т. е. начиная с пасхи, «в стол еству подают» на обед «лебеди, потрох лебяжий, жоравли, чапли, утки, тетереви, ряби, почки заячьи верченые, куры росольные, пупки, шейки, печенцы курячьи, баранина росолная, баранина печеная, ухи курячьи, каши путные, солонина, полотки, языки, лосина, зайцы в сковрадах, зайцы росолные, смолочи* заячьи, куры верченые, черевца, пупки, печенца курячьи, жаворонки, потрошек бараней сандрик» (закуска из баранины или свинины. – Картотека СРЯ, ящ. 580), «свинина, ветчина, караси, сморчки, кундумы» (мучное кушанье вроде клецок – СРЯ 8, с. 121), «двои шти» (ДЗ., с. 144). Эти 34 кушанья (если учесть повторы, которые могут объясняться либо опиской источника, либо тем, что некоторые «перемены», как их называли в старину, могли повторяться за одной трапезой) расположены все же в некоем порядке: сначала дичь, потом домашняя птица, мясо разных сортов, затем жидкое блюдо и каша – и снова закуска из мяса, дичи и птицы (рыбное блюдо только одно), наконец, грибы и после всего – два сорта щей. Примерно тот же порядок перечисления блюд и на ужин: «студень рябий, зайцы печены, утки, ряби верченые, тетерева, баранина, полотки, зайцы росолные, куры верченые, свинина, ветчина, ухи шафранные окуневые, плотичьи, лещевые, карасовые, а росолного белая рыбица свежая, стерлядина свежая, осетрина свежая, головы щучьи с чесноком, голцы, осет-
__________________
* В Архангельской обл. «смолочью» называли вымя коровы (Картотека СРЯ, ящ. 617). В Домострое упоминаются смолочи говяжьи и заячьи (возможно, соответствующие железы самки зайца).
__________________
рина шехонская, осетрина косячная» (ДЗ., с. 145). Здесь вдвое меньше блюд (16, из них 11 – рыбных), но изысканность и богатство трапезы те же. И также жидкие блюда подаются в середине стола. Вызывает удивление, что не упомянуты пироги – ни за обедом, ни за ужином. Но при описании различных сортов пирогов, которое приведено выше, составитель Домостроя советует подавать их «меж ух,» (мясной или рыбный суп ели с пирогами), так что, видимо, здесь они не названы по каким-то случайным обстоятельствам. Не названы и сладкие блюда, видимо, потому, что они были одинаковы в мясоед и в пост.
На «летнее говейно» – Петровский пост- – Домострой рекомендует подавать (не различая обеда и ужина) преимущественно рыбные блюда: паровые сельди, щуки, лещи, сухая (сушеная? – М. Р.) лососина, белорыбица, осетрина, спинки стер-ляжьи и белорыбицы пареные, пруты белужьи, ухи щучьи с шафраном, черные, лещевые, карасевые, векошники песнощевые и плотичьи, опеченые окуни, тавранчук (селянка – Картотека СРЯ, ящ. № 668), осетрий и стерляжий». Далее перечислено «росолное» (т. е., видимо, соленая рыба): «белорыбица и стерляди свежие живопросольны, осетрина свежая и просольная, голова щучья с чесноком, гольцы, стерлядь навислая (возможно, вяленая – «провесная»), осетрина шехонская и косячная». Потом указаны грибы вареные, печеные и вешеные (сушеные), шти, караси и раки (ДЗ., с. 145 – 246). Всего перечислено 32 блюда (опять-таки без пирогов и сладостей). Для сравнения напомним, что за столом рядовых слуг в том же доме фигурировало (опять-таки – для выбора) за обедом 6 – 10, за ужином 3 кушанья. За каждой едой челяди полагалось в будни два, в праздники за обедом три блюда (включая пироги и пр.). И если за господским столом подавалось к тому же множество напитков, то для челяди держали лишь квас, кислые шти, изредка – брагу или пиво.
Подобные же перечни достаточно обильных и изысканных блюд Домострой предлагает для осеннего «Госпожина говейна» и следующего за ним мясоеда, Филиппова говенья, великого мясоеда после рождества; среди блюд здесь фигурирует, например, «лосиная губа» (ДЗ., с. 147 – -151).
Интересно, что на «масленежной неделе» как бы в виде исключения указаны разные сласти – хворосты, орехи, е.щы (печенье), ядра, мисеное (сладости, подававшиеся в миске или блюде), шишки, «да кисели сладкие, да преснечники» (печенье из пресного теста), а также «сыры губчатые молочные вареные» (т. е. именно сыр в нашем современном понимании этого слова) и «сыры сметанные сухие», но ничего не говорится о блинах. В следующий за масленой неделей великий пост («великое гоненье») рекомендуются «хлебцы постные, икра паюсная, икра осетрия осенняя и свежая, икра стерляжья, ксени (икра. – Картотека СРЯ, ящ. № 274) лососисти («красная». – М. Р.), щучьи с шафраном и черные, кашка белые рыбицы, судачья, белужья, севрюжья, снетки, суши, пласти карасовые, икры вареные и пряженые, пупки сухие и пресносольные, вязиги в уксусе, стер-ляднна бочечная и кислая, языки мокрые, теши осетровые и белужьи, лапша гороховая, яглы (катышки из мха – ягеля. – М. Р.) с маковым соком, горох чадцкой цежоный и витой, двои шти, блины, да луковники, да левашники (жаренная на сковороде сладкая лепешка с начинкой в одном углу. – М. Р.), да пироги подовые с маком» (ДЗ., с. 151 – 152). Таким образом, и в самый строгий пост за столом богатого горожанина можно было увидеть 36 различных кушаний, в том числе 21 рыбное.
Описание в Домострое трапез господ и слуг показывает, что роскошь питания городской верхушки все увеличивалась, пропасть между богатыми и бедными все углублялась. Разрыв этот, впрочем, ощущался весьма болезненно и за 300 лет до создания Домостроя. «Насыщался многоразличными брашны... веселяся сладким питием... помяни мя, сух хлеб ядущего», – писал своему отцу – князю Ярославу Всеволодичу – ссыльный Даниил (СДЗ, с. 65 – 66).
С точки зрения распределения блюд значительный интерес представляет пища монахов уже упомянутых нами монастырей, поскольку в указах о трапезах кушанья фиксированы более точно (в некоторых случаях был и выбор, хотя довольно ограниченный). Правда, указы не отражают разницы в питании различных категорий монахов, но если принять этот материал как «усредненный», то питание монахов по своему уровню занимало как бы промежуточное место между питанием богатых и бедных горожан (пожалуй, ближе все-таки к последним). Обычно монастырский обед и ужин состояли из жидкого блюда (типа щей), блюда более густого (типа каши), какого-то вида печеного хлеба и какого-то питья (кваса, пива, вина). В праздники блюд бывало гораздо больше.
Как уже сказано, очень ценные сведения о пище рядовых горожан содержат ответы на Программу Русского географического общества. Однако далеко не все корреспонденты Общества вообще отвечали на пункты Программы, посвященные пище, а те, кто отвечал, не все придерживались формулировок Программы, давая иногда чрезвычайно общие сведения. В нашем распоряжении имеется материал из 40 малых городов разных губерний Европейской России. Но только в десяти случаях дано более или менее полное, хотя и не совсем соответствующее Программе (без разделения на обед и ужин) описание. Например, об «употреблении пищи между обывателями Торжка» (АГО, 41, Л« 45, л. 5) корреспондент Географического общества составил целую таблицу, где приводится набор блюд за столом богатого и бедного горожанина в постные и скоромные дни, в мясоед и в пост, особо – в Великий пост, а также на свадьбах и поминках, приводятся ли они на пост или на мясоед. Скорее всего, речь идет об обеде.
У бедного обывателя в будние скоромные дни ели щи с говядиной и кашу (а иногда одни щи), в постные – капусту с квасом и «серые»* (без приправы, как пишут корреспонденты) щи; на первой неделе великого поста – сухари с квасом, толокно с водой, редьку с солью и пареную свеклу. В праздничные скоромные дни обед в бедной семье составляли щи с говядиной, пирог с кашей и жареный картофель. У богатого обывателя в будни и праздники обед был одинаково обильным: в скоромные дни – пирог с говядиной и яйцами, студень с уксусом и огурцами, щи «белые» – с говядиной и сметаной, похлебка из курицы с перловой крупой, жареный поросенок, набитый кашей из «сарацинского пшена» (риса), жареный гусь, масло, молоко с сахаром и еще какое-то блюдо – «арское на вицах». В постные дни – пирог с вязигой, щи с белым хлебом (это замечание показывает, что вообще-то в Торжке ели преимущественно черный хлеб), холодная щука с уксусом и хреном, севрюга, уха из налима, жаркое (нужно думать – какая-либо жареная рыба), пирог с вареньем или малиной. В наиболее строгий пост – на первой и последней неделях великого поста – сухари с квасом и хреном, грузди с уксусом (маринованные?) и огурцами, «подъельники» (видимо, грибы) с уксусом, отварные грибы, «разварка» с белым хлебом масленная, с изюмом или черничная, с французским черносливом. В остальные великопостные недели – пирог с черными грибами, щи с белыми грибами, жареные грибы (черные и белые), разварка сладкая из ягод, сладкий пирог. Разница в питании богатой и бедной городской семьи показана здесь весьма убедительно.
Корреспонденция из Торжка рисует картину, в общем типичную для питания горожан в конце изучаемого нами периода. Вероятно, и к большинству горожан в середине XIX в. можно было применить характеризующую, как принято думать, питание крестьян поговорку: «Щи да каша – пища наша». Это в особенности верно для малых городов вроде Торжка, но в несколько измененном виде относится и к жителям крупных, даже столичных городов. Так, описывая быт одного из окраинных районов Петербурга в 1844 г., Е. П. Гребенка говорит, что у любого лавочника можно было каждый день есть за гривеник «щи, пирог, студень с хреном, квас» (ФП, т. I, с. 228 – 299), т. е. несколько улучшенный обед простонародья, скажем, на уровне праздничного в мясоед.
В обоих приведенных нами случаях видна и глубокая традиционность обычаев питания, восходящих, по-видимому, к седой старине, и известные инновации, вносимые эпохой. Мы не будем поэтому приводить весь обильный материал ответов на Программу (см. приложение V), ограничимся лишь указанием на важнейшие новшества в питании и областные его особенности.
Судя по некоторым данным, все глубже внедрялось в мещанских семьях то четырехразовое питание, о котором, как сказано
__________________
* По более поздним сведениям, «серые» и «белые» щи различались по сорту капусты – соответственно серой или белой, – из которой их варили.
__________________
выше, мы узнаем еще в XVI в.: завтрак, обед, полдник, ужин. Оно несколько усложнялось (до пяти раз) и иначе распределялось по времени суток. В корреспонденции из г. Медыни 1848 г. говорится, что местные обыватели в 8 ч. утра пьют чай, в 10 завтракают, в 1 – 2 ч. пополудни обедают, в 5 ч. пьют вечерний чай и в 10 – 11 ужинают (АГО 15, № 29, л. 48 об.). К середине XIX в. в распорядке дня не только зажиточных, но и рядовых горожан почетное место заняло чаепитие. Если в середине XVII в. оно впервые появилось только при царском дворе, то через два столетия, как видим, распространилось на все «благородное» городское население и значительную часть мещан. Впрочем, в Медыни в 1848 г., по словам того же корреспондента, «мещане чай в будни не пьют», по праздникам ходят пить чай в трактир (АГО 15, № 28, л. 49). А в Верховажском Посаде чай пили дома и у многих были «самовары с приборами» (АГО 7, № 62, л. 33). У «благородных» (т. е. у живущих в городе дворян, чиновников и т. п.) – повара и современные обеды, у купцов к обеду – холодная солонина с хреном, щи с говядиной, картофельная похлебка с бараниной, жаркое – телятина или дичина – и гречневая каша; у мещан – щи с говядиной, похлебка и каша. В праздник – пироги (АГО 15, № 29, л. 48 об. – 49). В Медыни пища имела большое сходство с расположенным значительно севернее Торжком.
В целом питание горожан было довольно близко к крестьянскому. Но везде, где это удается проследить, питание горожан представляется более обильным как за счет потребления мяса, так и, не в последнюю очередь, за счет более обильной растительной пищи, более широкого круга употребляемых огородных овощей и фруктов. За столом горожанина появляются в первую очередь и иноземные новшества, иногда очень важные, имеющие перспективу широкого распространения и в деревне, например картофель, сахар, чай. Все это приводит и к созданию новых блюд (например, винегрет) и к увеличению числа трапез до четырех-пяти.
Питание горожан отражает резкие социальные различия. Городская верхушка – дворяне, чиновники и богатые купцы питаются на европейский лад, держат поваров. Роскошь их стола вполне сравнима с отмеченной Домостроем, а по разнообразию блюд даже превосходит ее. Книга Е. А. Авдеевой рекомендует в день четыре трапезы – завтрак, обед, чай и ужин – и сохраняет традиционное различие питания в пост и в мясоед, в будни и в праздники. Так, простой завтрак мог быть «дешевым» (бутерброд с солониной, ветчиной или сыром, вареный «в мундире» картофель, яйца всмятку, мясной винегрет) или «дорогим» (с добавлением горячего мясного блюда – солянки, бараньей головы, жареной телятины или телячьей печенки). Званый завтрак – на именины или в приходский праздник – устраивался после обедни. Обязательны были два стола: первый – с водкой и закуской, второй – с холодным и жарким, птицей, паштетом, непременной кулебякой с рыбой или круглым мясным пирогом (Авдееева, 1851, ч. I, с. 179 – 182).
Обеды тоже бывали различными: из трех, чаще всего из пяти, из девяти блюд. Автор предлагает несколько десятков вариантов обеда: например, в пост в будни – окрошку, жареную рыбу и сливочные вафли; в мясоед – щи из свежей капусты, баранью ногу с огурцами, оладьи; в пост- – уху из рыбы, заливную рыбу, котлеты из рыбы, жареную начиненную рыбу, компот из абрикосов; в мясоед летом – суп из лимонов, фаршированную баранью ногу, цветную капусту, курицу, фаршированную печенкой, малину со сливками; обедов из девяти блюд предложено лишь два меню (Там же, с. 165 – 176). Видно, что довольно твердо установилась уже новая очередность блюд: жидкое – густое – сладкое, сохранившаяся и до наших дней.
«Кроме Петербурга и Остзейских губерний, – пишет К. А. Авдеева, – где более употребляют кофей, во всей остальной России по утрам пьют чай как в богатых, так и в бедных домах». Черный байховый предпочитают цветочному. «Знающие в чаю вкус никогда не пьют его со сливками или с лимоном, не кладут ни сыропов, ни морсов». Чай подают и во второй половине дня – -тогда накрывается с сухарями, кренделями, белым и пеклеванным хлебом и, видимо, для «не знающих в чаю вкуса» – со сливками и лимоном. Разливает чай хозяйка или старшая дочь (Авдеева, 1851, ч. II, с. 66 – 67).
Кофе (если употребляли вообще) подавали после обеда, прямо за обеденным столом, но чаще – спустя некоторое время, в гостиной, за разговором. Разливала кофе хозяйка (Там же, с. 62).
Рачительная хозяйка, как и в XVI в., стремилась экономить, давая к ужину остатки от обеда. Блюда с остатками кушаний относили после обеда в девичью или в официантскую, где хозяйка или экономка решали, что оставить к другому дню, что подать к ужину (Авдеева, 1851, ч. II, с. 10 – 11).
Среднее и бедное мещанство твердо держится традиционной основы питания – «щей и каши», но серьезно ее расширяет прежде всего за счет продуктов огородничества и садоводства. Редкие сведения о питании нового городского класса – промышленных рабочих рисуют картину даже более бедную, чем питание зависимых людей в средневековом городе, – сухомятку и вообще неустройство.
Наряду с этим все большее место в питании горожан (в особенности мужчин) занимает то, что мы теперь называем общественным питанием. Уже в XVI в. на городском торгу бывало обычно много торговцев готовыми съестными изделями и напитками. Торговали, что называется, с рук или имели палатки. Так или иначе, на торгу можно было при желании закусить и выпить. Той же цели служили корчмы, а позднее – кружечные Дворы, в известной мере – торговые бани, трактиры и иные заведения (Рабинович, 1978а, с. 126 – 132). Роль питания вне дома усиливалась, и в крупных городах семья, не имевшая условий для содержания собственной кухни, а главным образом холостые деловые люди, широко пользовались разного рода ресторациями, трактирами, кухмистерскими. В 1844 г. исследователь Петербурга писал, что на Петербургской стороне ресторанов нет, но обедают дома только приезжие и недавно переехавшие; кухмистер отпускает на дом и у себя кормит обедом: 4 блюда – 1 р. Плата взимается за месяц вперед, и поэтому к концу месяца обеды лучше, чтобы клиенты перешли на следующий месяц (ФП, т. I, с. 225 – 229). С другой стороны, приток в город населения усиливал сдачу внаем квартир, а в особенности комнат и углов со столом (Рабинович, 1978а, с. 49). Это было дешевле и стимулировало кухню домовладельца, так что домашнее приготовление пищи уже в расчете не только на семью, но и на нахлебников также развивалось. В том и в другом случае, как видели, пища приближалась к домашней если не по качеству, то по составу блюд.
Даже при поверхностном взгляде на состав кушаний, подававшихся за обедом и ужином горожан среднего и низкого достатка, можно заметить областные особенности, связанные по большей части с соответствующими чертами сельского хозяйства, поскольку привозные издалека продукты попадали главным образом на стол зажиточных горожан. Так, северные города, находившиеся в областях, где плохо произрастала капуста, почти не знали капустных щей, заменяя их крупяными. Капустные щи преобладали в центральных губерниях, а в Среднем и Нижнем Поволжье и на юге Европейской России чаще готовили борщ из свеклы или из свеклы и капусты. Таким же образом – в направлении от севера к югу – усиливалось употребление овощей. Интересно отметить, что новый, очень важный продукт – картофель в северных губерниях употреблялся либо с крупами, либо в «чистом» виде (лишь с приправой капусты и огурцов), а в южных – крошенным с другими овощами – солеными огурцами, квашеной капустой, свеклой, а то и с уксусом (vinaigre), от которого это кушанье и получило в некоторых местах французское название «винегрет».
Подобным же образом и сорта мяса употреблялись по-разному: на севере и северо-востоке предпочитали баранину и говядину, на юге и юго-западе – свинину. Нужно отметить и влияние пищи соседей: в северо-восточных губерниях, например, были распространены пельмени – кушанье, по-видимому возникшее в результате тесных контактов с обскими уграми; в южных губерниях чувствуется влияние украинской кухни.
Нужно сказать еще несколько слов о появившемся у рядовых горожан в конце XVIII в. и распространившемся в XIX в. обычае чаепития, который, как уже отмечено, имел большое влияние на весь городской быт. Ответы на Программу Географического общества показывают (вопреки приведенному выше утверждению К. А. Авдеевой), что в первой половине XIX в. «самоварная роскошь» (если иметь в виду средние и беднейшие слои горожан) только начала еще распространяться из больших городов в малые. Среди наших материалов имеются сведения лишь о семи городах (не считая столичных и губернских, из которых ответов почти не поступило), где чаепитие развилось в различных формах: питья чая в трактирах (преимущественно мужчинами), домашнего угощения для посетителей (оно иногда было специфически женским) и, наконец, излюбленной семейной трапезы, без которой не начинают дня и не ложатся спать. В дальнейшем чаепитие прочно вошло в быт всех слоев населения больших и малых городов. Сама процедура чаепития – самовары и чашки за обычным обеденным столом – складывалась в России (в городах, а потом и в деревнях) по западноевропейскому, а не по восточному образцу. Чай пили преимущественно черный, а не зеленый, без разного рода добавок, столь характерных для восточных соседей – кочевников, и, уж конечно, не употребляли специальных чайных низеньких столиков, составлявших с древних времен характерный аксессуар дальневосточной чайной церемонии.
Отметим в заключение, что в питании горожан отразилась и усилившаяся в XVIII – XIX вв. мобильность населения. Сильнее всего она ощущалась в новых крупных торговых и промышленных городах. Наиболее ярким примером служит, разумеется, Одесса – тогдашний город-новостройка. «Стол одесский, как народонаселение Одессы, – смесь кушаньев разных наций: русские блины, пироги и щи; малороссийский борщ и вареники; польские голубцы и разные запеканки; молдавская мамалыга, азиятский пилав и греческия кушанья – все сделано общим. Но русские сохранили свой драгоценный квас, хотя большая часть из них пьют воду с вином, которое очень дешево...» (Авдеева, 1842, с. 90 – 91).
РИТУАЛЬНАЯ ЕДА
Наш очерк питания русских горожан в эпоху феодализма был бы не полон без анализа пищи ритуальной. Торжественные городские и праздничные (в том числе и ритуальные) пиршества-братчины, угощения в храмовые праздники, свадебный, крестильный и поминальный столы уже описаны в очерках общественного и домашнего быта (Рабинович, 1978а, с. 136 – 141). Здесь мы расскажем о ритуальной еде, как она складывалась главным образом внутри семьи и вообще в быту, так сказать, внутреннем.
В качестве обрядовых блюд в городе, как и в деревне, чаще всего употреблялись кушанья, распространенные и в повседневном быту, но тщательнее приготовленные из специально для : того предназначенных (обычно и лучшего качества) продуктов. Так, в различные ритуалы прочно вошла каша – по-видимому, очень древняя ритуальная еда восточных славян. Иногда кашей называлось вообще праздничное пиршество, а то и весь обряд. Так, еще в XIII в. молодой князь Александр Ярославич (прозванный впоследствии Невским) «оженися и венчася в Торопчи, ту кашю чини, а в Новгороде другую» (НПЛ, с. 77). Кормление молодых кашей было и в XVI – XVII вв. одним из важных элементов свадебного обряда, вероятно восходивших к глубокой дохристианской древности. Нам уже случалось говорить о роли каши в крестильном цикле обрядов (бабина каша). Сладкая, неразваренная каша – кутья или коливо – была обязательной на тризне по умершим. Она же стала важной составной частью трапезы в рождественский сочельник (Дворникова, с. 394). Например, в Тихвинском монастыре в 1590 г. в этот вечер давались «шти репяны соком заливным, по три блина – два с соком, третей с маком, да лопша Горохова с перцом, да кутья с медом» (ДАИ 1, № 135 – II, с. 224). Интересно, что в этом монастырском указе о трапезах предписывается есть в сочельник наряду с кутьей также блины – кушанье, широко известное у русских, употреблявшееся и как праздничное, и как поминальное (Даль, I, с. 99). Однако в составе поминальных «кормов» (в дни поминовения тех или иных святых), которых монастырский быт знал множество, мы обычно не находим ни блинов, ни кутьи. В XIX в. кутья на похоронах заменялась иногда вареным рисом без сладостей. В Курске при погребении уже на могиле служили панихиду над блюдом риса, которое здесь называли кануном (Авдеева, 1842, с. 71).
Блины были важнейшим ритуальным блюдом в праздник масленицы – проводы зимы. Исследователи считают, что и сама круглая форма блина связана с солярным культом, что блин являлся символом солнца. Блины на масленице ели с разными приправами, какая кому была доступна; даже бедняки позволяли себе смазывать их сливочным маслом (которое вообще употребляли редко) и забелой (сметаной). Только что мы привели упоминание блинов с соком очевидно – конопляным) и маком. При обилии в русской кухне рыбных блюд уже очень рано должен был появиться у зажиточных горожан обычай есть блины с икрой, разными сортами соленой и копченой рыбы. В Курске, на юге России, в начале 1840-х годов гречневые блины ели с маслом, сметаной, икрой и маслинами (Авдеева, 1842, с. 74). Но собственно ритуальное значение имел только сам блин. Масленая неделя рассматривалась, кроме того, как преддверие великого поста – естественно, что есть стремились как можно лучше, предвидя долгое и значительное ограничение в пище. Обильная еда, трапезы, устраивавшиеся иногда молодежью вскладчину, являлись и неотъемлемой принадлежностью самого обряда проводов зимы (Соколова, с. 52 – 53).
Богаче всего стол горожанина был на первый день пасхи – велик день, как называли его. Здесь имело значение и то, что это был первый день по окончании Великого поста (говения), когда следовало разговляться. К столу подавались лучшие блюда, какие только были доступны по состоянию. Ритуальное значение при этом имели крашеные (мазаные) яйца, а также специально выпекавшийся и по возможности освящавшийся в церкви высокий круглый хлеб из белого сдобного теста – хлеб пасочен, пасха или, как стали называть его позже, кулич и сырная (творожная) пасха, изготовлявшаяся иногда в специальной форме. Кажется, этот комплекс пасхальных блюд складывался постепенно. В конце XVI в. в Троице-Сергиеве монастыре в Велик день «на братью ества: колачи да по два яйца ко штем, да осетрина шехоньская, да ина рыба добра ж, да по три меры меду, а на ужине рыба же да по две меры – меду» (ДАИ, 1, № 135 – I, с. 281). В Тихвинском же монастыре «в начале трапезы келарь раздает хлеб пасочен с яицы печен и сыр, по кусу и по яйцу, вместо же ржаных хлебы пшеничны, с маслом и яицы печены и мазаны яицы ж: 1-я шти капусты, 2 – сиги или лещи жарены, 3-я сковрады сиговы, ли мневы (налимьи. – М. Р.), 4 – карасы телные, 5 – лососина ли лбдога просольная, квас поделной, мед». Ужин: «1 – шти, 2 – млеко, ли каша крутая, ли саломата, ли серка каша, ли лососья, 3 – остатки обед-ные, рыба и колачи, квас же обычный» (ДАИ 1, № 135 – II, с. 220). Все три ритуальных кушанья (если считать упомянутый в указе «сыр» сырной – творожной – пасхой) подавали в Тихвинском монастыре, а в Троицком только «яйца ко штем» и калачи, видимо игравшие роль пасочного хлеба. В целом монастырский пасхальный стол довольно обилен. Если заменить некоторые рыбные блюда мясными, можно составить представление и о пасхальном «разговлений» в доме средней руки посадского человека. Ритуальные пасхальные кушанья – кулич и сырная пасха – по-видимому, связаны с древними дохристианскими ритуальными хлебом (караваем) и сыром, вошедшими, например, и в народный свадебный обряд, как рождественские кутья и блины связаны с древней земледельческо-солярной символикой, с кушаньями, вошедшими в обряд погребальной тризны.
Сходство ритуальной святочной еды с поминальной отмечал еще Д. К. Зеленин. «Обрядовые блюда восточнославянского рождественского праздника, – писал он, – не оставляют сомнения в том, что этот праздник некогда представлял собой поминки, был посвящен культу предков» (Zelenin, S. 375).
Наиболее полно обосновал это положение В. Я. Пропп, указав на важность самой даты рождества, приходящейся на зимний солнцеворот – традиционный период поминовения предков (Пропп, с. 14 – 17). Весьма важно его объяснение выбора в качестве ритуального кушанья кутьи тем, что она приготовлена из нераздробленных и по возможности длинных, а не круглых зерен (пшеницы, в городах – риса). Но утверждение, что блины сами по себе лишены ритуального значения и представляют собой лишь наиболее простое угощение покойников (связь круглой формы блинов с солярным культом В. Я. Пропп отрицает вовсе), нуждается, по нашему мнению, в дополнительной аргументации.
Что же касается сходства ритуальной пасхальной еды со свадебной, то в научной литературе нам не встретилось объяснений этого. Но думается, что сам характер пасхи как весеннего праздника возрождения имеет много общего со свадебным «весельем», в центре которого стоит забота о продолжении рода, об изобилии. С этой точки зрения особенно интересны функции пасхальных яиц. В. Я. Пропп отмечает, что яйцо одновременно и знак воскресения из мертвых и средство оживления растительных функций (например, хлеба. – Пропп, с. 96 – 97), и приводит примеры использования пасхальных яиц в магии плодородия. «Яйцо, – пишет он, – обладает теми же свойствами, что и семя: оно охраняет, содержит жизнь и воссоздает ее» (Пропп, с. 16). Обрядовое значение свадебного каравая как древа жизни, символа всякого плодородия хорошо показано в книге Л. Ф. Артюх (с. 91 – 96). Ритуальный сдобный хлеб – пасха, каравай, сыр – сырная пасха, яйца органично входят поэтому как в весенний пасхальный праздник, так и в свадебный обряд. Православная церковь, разрабатывая свой комплект ритуальных блюд, вероятно, использовала древние, дохристианские обряды и обычаи.
Из свадебных ритуальных кушаний следует назвать еще печеную (жареную) курицу (о символике плодородия мы уже говорили в другой связи. – Рабинович, 1978а, с. 230), пряник и круглые булочки – шишки, которые раздавали гостям преимущественно в южнорусских и украинских землях (Артюх, с. 97).
Чрезвычайно велико было ритуальное значение пирогов (особенно в семейных праздниках и обрядах). Пожалуй, ярче всего оно проявлялось в празднике именин, о чем нам уже случалось писать (Рабинович, 1978а, с. 251 – 254). Отметим здесь, что именинный пирог считали тесно связанным с личностью именинника и даже называли «именинник». Пирог должен был получиться таким же удачным, как тот, в чью честь его испекли.
В Курске отмечен связанный с этим интересный магический обряд: перед именинным обедом, когда уже садились за стол, двое из старших членов семьи разламывали пирог над головой именинника, сопровождая это действие пожеланиями счастья и долгих лет. Если при этом сыпалась начинка, приговаривали: «Так бы сыпались на тебя золото и серебро». Затем половину пирога оставляли имениннику, другую раздавали всем присутствующим; отсутствующим родственникам посылали тоже «именинники», но без начинки (Авдеева, 1842, с. 71). В обряде этом можно увидеть магию подобия, направленную как на благополучие именинника, так и на укрепление единства всей семьи. Вспомним в этой связи наблюдение Д. Флетчера, что те, кто вкушает кусок свадебного каравая, «чувствуют себя как бы крохами одного хлеба» (Флетчер, с. 113).
На именины, а также на крестины в Курске в середине XIX в. пекли «пряженые пироги с кашей и яйцами» (в пост – с кашей, с рыбой, с грибами). Видное место отводилось пирогу и в похоронно-поминальном обряде. Пироги для церковного причта приносили на похороны в церковь семья и родственники умершего, а на тризне в его доме (хотя главную роль как обрядовое блюдо играли блины) конец поминального обеда традиционно обозначался тем, что подавали на большом блюде окруженный свечами пирог, который тут же резали и раздавали нищим (Авдеева, 1842, с. 72, 74 – 75).
Были и другие ритуальные печенья, связанные с более поздней христианской обрядностью. Наиболее распространенное из них, применявшееся при церковных службах, – просвиры или просфоры – пшеничные булочки, крестообразно разделенные на четыре части. Их употребляли регулярно в течение всего года, и для выпечки просвир при церквах и монастырях были специальные лица (обычно женщины) – просвирни или проскурницы. Из домашнего ритуального печенья нужно отметить кресты крестообразные булочки, выпекавшиеся в январе, на крещение. Ранней весной, на 8 марта, в ознаменование прилета первых птиц и для заклинания весны пекли жаворонки, напоминавшие по форме птицу. Известны и другие печенья в форме животных – козули, коровушки.
В дни поминовения умерших в XIX в. пекли лесенку – продолговатый, открытый сверху пирог, разделенный, подобно лестнице, перекладинами из теста, между которыми клали сладкую начинку. Лесенку брали в церковь на панихиду по умершим, а потом оставляли церковному причту либо относили на могилу. По некоторым сведениям, относящимся к середине XIX в., раньше лесенку пекли на праздник вознесения; она символизировала подъем на небо Христа. Позднее эта своеобразная помощь в достижении рая распространилась на всех умерших. В. Я. Пропп отмечал также применение лесенки в земледельческой магии (Пропп, с. 29 – 30).
Наконец, поминальным блюдом был кисель, подававшийся на тризнах. Ритуальное значение имели также и некоторые хмельные напитки. В древности это были пиво и мед, широко употреблявшиеся при различных обрядах. Ритуальное питье хмельных напитков из особых, специально предназначенных для этого сосудов-рогов известно с глубокой древности. Есть археологические находки самих рогов X в. (Рыбаков, 1949, с. 46) и изображений ритуальной пляски с рогом (XII в. – Рыбаков, 1981, с. 436 – 437) на браслетах, предназначенных для русальской пляски. Ритуал питья на пирах круговой чаши «за здоровье» прослеживается на первых трех этапах развития городов (IX – XVII вв.). С этим ритуальным значением хмельных напитков связано и то, что самое их изготовление сопровождалось особым ритуалом. Пивные праздники – кануны, коллективная варка пива для братчин, восходящие к средневековью, сохранились в русской деревне до начала XX в. Воеводские наказы, в которых разрешается горожанам варить пиво к семейным праздникам (ДАИ III, № 18 – 20, с. 77 – 92), позволяют предполагать, что еще в XVII в. в городах существовали кануны, хотя братчины отошли в прошлое. Хмельные напитки, вероятно, и в древности играли большую роль в ритуале разговления.
В православной церковной службе, видимо, с самого введения на Руси христианства важное место занимало вино, претворявшееся в «кровь Христову»: при причастии полагался глоток вина.
Итак, ритуальная еда горожан по составу кушаний восходила к древним, дохристианским временам и была тесно связана с земледельческим характером хозяйства. Православная церковь, внеся в эту область питания кое-какие новшества, все же восприняла и многие древние кушанья, так что в городском быту и в освященных церковью ритуальных действах можно было проследить еще в недавние времена кушанья весьма древние. В некоторых случаях и самое ритуальное их употребление говорит о древности кушаний. Иные ритуальные блюда (например, блины) к XIX в. широко вошли и в повседневный быт горожан, составляя «любимый завтрак» даже в будни. В целом древнейшие ритуальные кушанья – деревенского происхождения, но город и, в частности, церковь внесли, как мы видели, в ритуальную еду серьезные новшества, воспринятые потом и сельским населением.
УТВАРЬ
Утварь, которой пользовались русские горожане для хранения, приготовления и принятия пищи, имела по своему происхождению общенародный характер, но городская жизнь требовала более широкого и специализированного ее ассортимента.
Бочки и кадки, лари и короба для хранения сыпучих и жидких продуктов, засолки рыбы, мяса, капусты и огурцов были примерно тех же форм и размеров, что и в деревне, но, например, миниатюрные бочоночки для хранения и разливания лучших сортов вин, о которых говорит Домострой, как и металлические оловяники, по-видимому, городское изобретение. Остатки такого бочонка емкостью литра в два найдены при раскопках в Москве на территории Великого посада (Рабинович, 1964, с. 291 – 292). В богатых домах (преимущественно у живущих в городе феодалов) дорогое привозное вино и масло хранили (в IX – XIII вв.) также в тех сосудах, в которых они были привезены, – в корчагах – средневековых византийских амфорах. Находки обломков амфор всегда сосредоточены, как уже сказано, в феодальном центре города.
Для переноски воды служили на первых трех этапах развития городов деревянные клепаные ведра с железными дужками. Дужки эти – довольно частая находка при раскопках городов. На четвертом этапе только еще появляются металлические ведра, в дальнейшем вытеснившие деревянные. Нужно отметить, что размер ведер стал примерно одинаковым в различных хозяйствах и селениях очень рано, поскольку уже Русская Правда (Краткая редакция) знает ведро в качестве общепринятой меры количества продуктов (ПРП I, ст. 42).
Ведра носили по два на гнутом коромысле, которое, судя по изображениям, в древности, по-видимому, имело ту же форму, что и в наши дни (Колчин, 1968, с. 80; Балдина, с. 137). Другой тип коромысел, известных в средневековой Европе, – прямых, с подвижными привесками – в наших материалах не встречается.
Но существовал в древнерусском городе еще один способ носки воды, исчезнувший на рубеже XVII – XVIII вв., – носка воды кувшинами. Глиняный кувшин имел меньшую емкость, чем ведро, и при переноске ставился на плечо. В XIX – XX вв. такой способ переноски воды еще был широко известен на Ближнем и Среднем Востоке (Кавказ, Средняя Азия, Причерноморье) и в Средиземноморье, включая Испанию. И как ни экзотично в нашем представлении выглядит девушка, идущая по воду с кувшином, мы должны ясно представить себе, что так могла выглядеть и русская горожанка. Кувшины для воды – частая находка в культурном слое русских городов. Это крупные, красивые сосуды, иногда с надписями, указывающими на их принадлежность. В Москве найдено два таких кувшина с надписями: «Федорин кувшин» и «Кувшин добра человека Григорья Офонасьева». И если личность Федоры так и осталась не установленной, то относительно Григория Афанасьева удалось выяснить, что это был довольно зажиточный посадский человек, имевший лавку в Китай-городе и дом в Земляном городе, где-то в районе современного Казарменного переулка (Рабинович, 1984, с. 178 – 182). Нужно думать, что он не сам ходил за водой. В крупных городах, где проблема водоснабжения стояла иногда довольно остро, имелись специалисты – водовозы, развозившие воду на лошадях, в особых больших бочках с колесами. В XVIII – XIX вв. фигура водовоза была характерна для городского пейзажа. Нужно думать, что хозяева крупных усадеб
16. БОНДАРНЫЕ ИЗДЕЛИЯ. НОВГОРОД, Х-ХШ ВВ. (ПО Б. А. КОЛЧИНУ): I, 5 – кадки; 2 – шайка; 3 – бочка; 4 – ушат; 6 – ведро
в XVII в. могли иметь водовозов в числе своей дворни и, следовательно, водовозные бочки в составе усадебного инвентаря. Но источники о таких бочках не упоминают. Вода хранилась в крупных бочках и кадках обычно в доме, где-либо возле места, где готовили пищу; могла быть и еще бочка, побольше, во дворе для поения скотины и иных хозяйственных нужд.
Переходя к утвари для приготовления пищи, необходимо напомнить, что как у горожан, так и у крестьян пищу готовили женщины в так называемой русской духовой печи, одновременно отапливавшей помещение. Особенность устройства этой печи, важная для понимания форм утвари, была в том, что сосуды с приготовляемой пищей находились на одном уровне с горящими дровами и обогревались сбоку. Очаг или печь иного устройства, в которых огонь находился бы ниже готовящейся пищи, в рассматриваемый нами период на Руси не применяли и соответственно почти не знали котлов, подвешиваемых над огнем, и иной аналогичной утвари. Ее применяли только в походных условиях, когда приходилось варить на костре. Русская летопись описывает как исключение, что князь Святослав Игоревич, передвигаясь быстро, налегке, без обозов, не брал с собою котлов (ПВЛ 1, с. 45). Котлы как принадлежность «поваров и хлебников» в богатом городском доме упоминает Домострой (Д., ст. 48, с. 47). Возможно, в таком хозяйстве в XVI в. и позже котлы вмазывались в печь или было еще какое-то приспособление для варки пищи или напитков в котлах. Но для кухни рядового горожанина в течение всего рассматриваемого нами периода котлы не были характерны. С развитием чугунного литья стали делать горшки из чугуна – чугуны.
Главным кухонным сосудом на Руси, как в деревне, так и в городе, был глиняный горшок, специально приспособленный именно к готовке в русской печи, чем обусловлена и его форма – узкая внизу, расширяющаяся кверху по определенной кривой, с таким расчетом, чтобы можно было использовать, например, жар углей. Горшки такой формы, как уже отмечалось исследователями, были характерны не только для русских, но и для славян вообще и распространены в эпоху раннего средневековья на широкой территории от Эльбы до Волги (Арциховский, 1930, с. 89 – 94; Токарев). Для того чтобы ставить горшки в печь, передвигать и вынимать их служил особый инструмент – ухват – железная дужка на длинной деревянной рукояти; работа ухватом требовала сноровки, которая приобреталась длительной практикой.
Будучи приспособлены для приготовления пищи, горшки применялись и для хранения продуктов и кушаний, и для подачи на стол. Они бывали разнообразных размеров – от огромной корчаги до маленького горшочка емкостью грамм 200 – 300. Можно отметить, что орнамент, украшавший поверхность горшков, был богаче всего на первом этапе развития городов и вообще орнаментация находилась в некоей обратной пропорции к развитию ремесла (в частности, в деревне горшки орнаментировались богаче, чем в городах), но сами технические качества их (крепость, огнестойкость) неуклонно повышались. Притом горшки, предназначенные для подачи на стол, отделывались снаружи тщательнее, чем печные. Горшками в хозяйстве дорожили, и если горшок давал трещину и не годился уже для печи и стола, его тщательно оплетали берестяными лентами, если нужно, скрепляли кое-где металлическими заклепками и употребляли для хранения продуктов. Домострой специально указывает, что у хорошего хозяина вся посуда «перекреплена» и служит поэтому долго (Д., ст. 48, с. 47). Еще в XIX в. сохранилась и народная загадка: «Был ребенок не знал пеленок, стар стал – пеленаться стал» (Даль, 1957, с. 602), имевшая в виду такой скрепленный горшок. Оплетенные берестой сосуды – довольно частая находка при археологических раскопках городов.
Если для крестьянского хозяйства, особенно в древности, горшок был универсальной и едва ли не единственной домашней посудой, то в доме горожанина уже на первом этапе развития городов можно было увидеть более широкий ассортимент посуды, в том числе посуды глиняной. Для приготовления жареной пищи употребляли глиняные сковороды или, как их еще называли, латки, сосуды, напоминавшие кастрюлю, несколько расширяющуюся кверху, подобно нижней части горшка, и имевшие полую глиняную же ручку, в отверстие которой вставлялась деревянная рукоятка.
В богатых домах, по-видимому, бывали и металлические сковороды, по форме похожие на глиняные, тоже с довольно высоким краем. Их можно увидеть в коллекциях музеев, относящихся к XVII в. Судя по находкам отдельных фрагментов, в XVI – XVII вв. употреблялись и глиняные сковороды больших размеров с низким краем, напоминающие современные сковороды без ручки. Найден и железный сковородник или чапельник, которым можно было передвигать и поднимать такие сковороды за край.
Различными горшками и сковородами ограничивалась собственно печная посуда рядового горожанина. В зажиточных домах, как уже сказано, упоминаются в XVI – XVII вв., кроме этого, еще котлы, о которых иногда оговаривается, что они «путные» (дорожные – М. Р.) и притом «небольшие» (ТВорУАК, V, с. 128). Для жаренья применялись вертели.
Была еще кухонная утварь, служившая для приготовления пищи, но непосредственно с огнем не связанная: преимущественно деревянные ведра, решета и сита для просеивания муки, квашни для приготовления теста, корыта и ночвы. И хотя в письменных источниках упоминаний нет, вряд ли можно было обойтись без веселки для размешивания теста и скалки для его «еканья» – раскатывания при изготовлении различных изделий. Целая группа сосудов (преимущественно глиняных) предназначалась для обработки молока и приготовления кисломолочных продуктов. При раскопках городов найдены и корчаги со специальным носком для снятия сливок, и сосуды со множеством отверстий в дне для откидывания творога, а также горшки и кувшины с высоким горлом, приближающиеся по форме к позднейшим крынкам. Масло сбивали деревянными мутовками, обычно вырезавшимися из молодого ствола сосны или ели с характерным кольцом сучков. Кухонную посуду Домострой предписывает держать в чистоте, мыть горячей водой по крайней мере раз в день и вытирать. Ведра, ночвы, квашни, корыта, решета, сита, горшки, кушины, корчаги отнюдь не должны валяться кое-как, но лежать «ниц» (т. е. вверх дном), «а всякие суды с питием и ествою было бы покрыто, а в избе- – повязано от тараканов и всякия нечистоты» (Д., ст. 38, с. 36).
Столовая и парадная посуда горожан в течение рассматриваемого нами тысячелетия обогащалась как по ассортименту, так и по качеству. По-видимому, уже с глубокой древности в составе ее были по крайней мере два обязательных предмета – горшок и миска (рис. 17, 1 – 2, 3 – 5). Среди керамических остатков, найденных в древнейших горизонтах городского культурного слоя, есть фрагменты горшков и мисок. Размеры мисок были разнообразны – встречались очень большие, явно предназначенные для коллективной трапезы, но уже довольно рано наряду с ними попадаются и небольшие керамические и деревянные миски индивидуального пользования. Миски были глубокие, приспособленные как для жидкой, так и для густой пищи. Большую общую миску, из которой ели несколько человек, Даниил Заточник (XII в.) называет солилом (СДЗ, с. 56).
Ели жидкую и густую пищу преимущественно ложками – деревянными, костяными, металлическими. Отношение к этому предмету демонстрируется известной летописной притчей о том, как дружинники князя Владимира сетовали, что едят деревянными, а не серебряными ложками. Князь тотчас велел «исковать» для них серебряные ложки, примолвив, что серебром и золотом не добудешь дружины, а с дружиной добудешь и золото и серебро (ПВЛ 1, с. 86). Эта притча указывает косвенно и на коллективный характер питания дружины за княжеским столом, с княжеской посудой.
Находки деревянных ложек при раскопках городов часты, костяных и
металлических – значительно реже. Детали их формы различаются как по
областям, так и во времени. Но «рабочая часть» ложки повсюду одинакова –
округлая, иногда несколько суживающаяся к концу, весьма схожая с
деревянными ложками, выделываемыми кое-где и сейчас. Есть находки
деревянных ложек с христианской символикой – разного рода
крестиками-оберегами, с богато орнаментированными рукоятками (Колчин,
1968, с. 85, табл.27, 28; Рабинович, 1964, с. 294, рис. 127), а также
дорогих привозных резных костяных ложек, видимо привезенных из Западной
Европы. В некоторых собраниях сохранились еще и драгоценные,
художественной работы металлические ложки московской феодальной знати.
Так, среди ценностей, хранивших-
17. КЕРАМИЧЕСКАЯ ПОСУДА И УТВАРЬ, НАЙДЕННАЯ ПРИ РАСКОПКАХ В МОСКВЕ (XI – XIX ВВ.):
1,2 – горшки; 3 – миска с крышкой; 4, 5 – миски; 6,7 – кувшины; 8 – кубышка; 9 – фляга; 10 – кухля (бочонок); 11 – рукомойник; 12 – лампада
ся в ризнице Троицкого монастыря имеется серебряная ложка – вклад князя Федора Борисовича Волоцкого (конец XV – начало XVI в.). На вогнутой поверхности ее рабочей части выгравирована фигура сидящего на низком табурете юноши с ладьевидным ковшом в руке. Над головой – древо жизни – один из важнейших древнерусских благопожелательных символов (Николаева, с. 242, рис. 77).
Драгоценные ложки обычно берегли, носили при себе в футлярах; простые деревянные хранились дома в стойках-ложечниках или за настенной жердочкой (Колчин, 1968, с. 85).
Наряду с ложкой для еды был необходим железный нож, который всегда носили на поясе. Сильно сточенные ножи – частая находка в культурном слое городов. Ложка и нож составляли весь обязательный для еды комплект инструментов (если можно так выразиться) на первых трех этапах развития городов. Даже в XVII в. и царский стол не знал еще вилок: кусок, отрезанный ножом, брали рукой или ложкой – «чем было способнее». Вилки появились в городском обиходе в XVIII – XIX вв.
Для питья были также индивидуальные и коллективные сосуды – кубки, рога, чары. Красивые керамические зеленые поливные кубки расходились по всей Руси из Любеча. Знать пользовалась стеклянными бокалами сирийского и вообще восточного производства (Макарова, табл. 15 – 16). Обломки тех и других сосудов встречены в культурном слое многих городов Древнерусского государства, связанных с Киевщиной; о рогах мы уже упоминали. Наиболее роскошными считались крупные рога тура, оправлявшиеся чеканным серебром.
К XII в. относится дошедшая до нас чара черниговского князя Владимира Давыдовича – большой сосуд для кругового заздравного питья, о чем говорит вычеканенная по краю сосуда надпись: «А се чара князя Володимирова Давыдовича, кто из нее пьет тому на здоровье, а хваля бога своего и господаря великого князя» (Ржига, с. 53). Уже Русская Правда (в Краткой редакции) предусматривает и такие неприятные случаи, связанные, очевидно, с пиршествами, когда муж может ударить мужа «чашею или рогом» (ПРП I, ст. 3). Кроме упомянутых сосудов для питья (уже не только хмельного), широко применялись разного рода ковши – деревянные или металлические. Находки ковшей и их обломков в культурном слое городов нередки (Колчин, 1968, табл. 31-32; Рабинович, 1964, с. 297).
Для подачи на стол и разливания напитков служили кувшины (глиняные, реже – металлические). Иногда водолеями служили дорогие привозные металлические сосуды в виде фигур людей или фантастических существ. Городская знать заказывала местным ремесленникам роскошные металлические сосуды, которые могли служить как для круговой здравицы, так и для разливания вина. Широко известны два таких сосуда, сделанные для новгородских посадников мастерами Братилой и Костой в XII и XIV вв. (Рыбаков, 1948, с. 294 – 300). Вероятно, уже к первому этапу развития городов относится появление престижных функций сосудов. Дорогой, красивый сосуд мог просто украшать парадное помещение или стол во время пира, показывая собравшимся богатство хозяина.
На втором этапе развития городов – в XIII – XV вв. – ассортимент столовой посуды обогатился довольно мало. По-прежнему основой его оставались горшок и миска, ложка и нож. На смену исчезнувшим стеклянным и керамическим бокалам пришли у богатых горожан среднеазиатские чаши – пиалы (Латышева, 1971, с. 223 – 226) и металлические кубки. Несколько обогатились формы кувшинов. Наряду с крупными кувшинами для доставания и хранения воды появились небольшие кувшины-кружки, которые могли служить и для питья. Существенно улучшилось качество керамической посуды в связи с усовершенствованием гончарного производства, распространением обжига посуды в специальных горнах, а не в домашней печи. В течение XIV в. процент посуды, обожженной в горнах, резко увеличился (Рабинович, 1971а, с. 104 – 110). Такие сосуды служили лучше, дольше. У богатых горожан появилась металлическая – медная и оловянная – столовая посуда, и мода на нее привела к созданию красной и черной лощеной керамической столовой посуды, блестевшей, как металлическая. Но развитие производства такой посуды относится к третьему этапу – к XVI в., когда применение восстановительного обжига позволило придавать лощеным сосудам аспидно-черный цвет, более удачно имитировавший металлическую оловянную и даже серебряную посуду (Рабинович, 1971а, с. 104 – 105). Так средние слои горожан стремились подражать зажиточным. Чернолощеная столовая городская посуда XVI – XVII вв. отличалась и богатством ассортимента. Кроме горшков, различных мисок, сковород и кастрюль (вспомним, что некоторые блюда не только изготовлялись, но и подавались к столу «в сковрадах»), появились бутыли с округлым туловом – кубышки – для подачи на стол и разливания жидкостей, фляги, приспособленные как для подачи на стол, так и для походного быта (они могли подвешиваться на перевязи через плечо), кумганы – сосуды, похожие на кувшины, но с высоким, как у современного кофейника, носиком. Все эти три формы имеют аналогии в керамической и металлической посуде соседних восточных стран (Кавказа, Средней Азии). Из оригинальных керамических сосудов следует назвать еще рукомойники (рис. 18, 11), представлявшие собой в ту пору сосуд, который мог подвешиваться или же ставиться на стол. Последнее обстоятельство сближает рукомойники с упомянутыми выше древними водолеями и позволяет предположить, что они играли определенную роль и в сервировке стола, особенно если учесть, что тогда не употребляли вилок. По археологическим находкам XVI – XVII вв. известны чернолощеные рукомойники двух форм: обычный горшок с двумя носиками, оформлявшимися обычно в виде голов животных – лошади или барана, и (наиболее распространенная) несколько стилизованная фигура круторогого барана на коротких ножках-подставках; вода наливалась через специальный венчик на спине барана и выливалась через морду. Бывали и усложненные рукомойники этого стиля, с головами двух животных – обычно барана и лошади – на концах. Воспоминание о таких рукомойниках сохранились и в середине XIX в. в бытовавших в некоторых городах (например, в Туле) поговорках-загадках типа: «Встану рано, пойду к барану, к большому носу, к глиняной голове» (Рабинович, 1947а, с. 61).
Из металлических сосудов, распространившихся в быту горожан в XVI – XVII вв., назовем блюда, миски, плоские тарелки, ковши, стаканы, разнообразные небольшие чарочки для крепких напитков и два особенно характерных сосуда – братину, напоминавшую по форме небольшой горшок с шаровидным туловом и служившую для питья вкруговую (откуда и ее название), и ендову – невысокий сосуд с округлым туловом и удлиненным носиком-сливом. «Оловянник», служивший в XVI в. и мерой жидкостей, нами уже упомянут.
Кроме всех описанных сосудов, непременную часть сервировки стола горожанина составлял набор для разного рода острых приправ – уксуса, соли, перца, всяких соусов, для которого источники употребляют общее название судки. Можно предположить, что в качестве судков употреблялись и обычные сосуды, но малого размера – горшочки, кубышки, кувшинчики и т. п. Находки таких чернолощеных сосудиков, которые считаются обычно игрушечными, в городах нередки.
Источники XVI – XVII вв. называют среди домашней утвари разнообразную металлическую столовую посуду – большие оловянные мисы, оловянные блюда разных размеров – большие, средние и меньшие (ДАИ III, № 55, с. 206 – 207). «А столовые сосуды: оловяники и братины и ковши, оуксусницы, перечницы, росольницы, солоницы, ставци, блюда, лошки, скатерти, фаты (накидки. – М. Р.) всегда бы было чисто и готово на стол и на подставци... а ества и питие на стол понести, осмотря, чтобы то судно было чисто же бес пороха и бес пригарины... да тут ни кашлять, ни сморкать – отшед, вычистить нос или выкашляться, ино не скаредно, а вежливо». Всю столовую посуду Домострой предписывает мыть после еды трижды в день горячей водой и вытирать (Д., ст. 48 – 49, с. 48 – 49).
В богатых домах вырастает значение парадной столовой (в особенности металлической – серебряной, позолоченной и пр.) посуды. Поставцы с красивыми и дорогими сосудами украшали помещения, где принимали гостей. Престижно было, чтобы на поставцах стояли и такие сосуды, которые в данной трапезе не Употреблялись. У крупных феодалов и богатых купцов можно было увидеть сосуды как русской работы, так и иноземные. Представление об этом дают коллекции Оружейной палаты, изобилующие драгоценными сосудами, подаренными иноземными государями, поднесенными купцами или просто купленными за границей. Вероятно, у придворных и гостей собрания драгоценной посуды были не так богаты, но все же немалоценны. Во всяком случае, отдельные вещи, сохранившиеся от этих собраний и попавшие в музеи, обычно хорошей работы. Впрочем, и посуда самих московских князей, как справедливо отмечает К- В. Ба-зилевич, до конца XV в. не была так обильна драгоценными сосудами, поскольку не позволяли средства (Базилевич). Это, впрочем, надо понимать так, что в более поздние времена князья и цари сделались еще богаче, но относительно среднего горожанина роскошь их была велика. Среди дорогих сосудов художественной работы, принадлежавших московской великокняжеской семье, были ковши разных размеров и форм – ладьевидные для разливания, круглые для питья. Первые назывались также наливка, чернило, вторые – овкач, чум, питий ковш. Плавной ковш для разливания представлял собой как бы маленькую серебряную ладью с фигурным «носом»-ручкой: он должен был плавать в сосуде с напитком. В больших круглых блюдах (лебяжьих, гусиных, поменьше – икорных) кушанья подавали на парадный стол. Высокие цилиндрические или призматические, а иногда расширявшиеся кверху достаканы были предками современных стаканов и позже стали делаться из стекла. В XIV – XV вв. они были редки и привозились из Византии («достакан царегородский»). Индивидуальными сосудами были для крепких напитков чаши и чарки (Николаева, с. 206 – 216).
Среди имущества волоцкого князя Ивана Борисовича (начало XVI в.) названы 30 серебряных блюд, 5 мисок, перечница, уксусница, 3 солонки, 9 чарок, 8 ковшей, 1 достакан, 1 сковорода и еще какой-то «серебряник». Еще 3 ковша и кубок были заложены. К концу жизни князь сохранил жалкие остатки прежнего фамильного серебра – 65 драгоценных предметов. У некоторых других князей столового серебра было значительно больше: например, у углицкого князя одних серебряных блюд имелось 125 (Николаева, с. 241 – 242). С таким столовым запасом уже можно было давать пиры, не рискуя ударить лицом в грязь перед гостями. А сколько же столового серебра должен был иметь сам великий князь московский?
Возможно, что и у рядового горожанина в избе на грядках (полках) красовались столовые сосуды, какие были ему доступны. В частности, черные лощеные сосуды зачастую были прекрасно выполнены и, по-видимому, ценились. На это указывают приведенные выше надписи.
В XVII в., в особенности в его середине и второй половине, распространилась новая мода на утварь. Русские гончары освой ли технику изготовления поливных ценинных сосудов, среди которых преобладали также горшки, но много было кувшинов и иной столовой посуды. Особенно красивы были парадные кувшины сложных форм для подачи на стол напитков – кваса, браги, меда. Но ценинная посуда была дорога; она не вытеснила из обихода рядовых горожан посуды чернолощеной. Нужно сказать, что отдельные ценинные изделия (погребальные сосуды, плитки для полов и т. п.) производились и применялись уже в XIV в., но были достоянием только самого высшего круга феодалов; несколько более распространены были упомянутые выше привозные восточные поливные чаши – пиалы, но и они были дороги и потому редки.
Наряду с ценинной стала производиться и стеклянная посуда – стаканы, рюмки и в особенности бутылки, – квадратные в сечении, разных размеров штофы из мутно-зеленого стекла, которые особенно распространились в связи с тем, что в них разливалась казенная водка. Осколки штофов очень часты в слоях XVIII в. Однако хрупкость стекла и вообще его низкое качество обусловили и узость применения стеклянной посуды.
XVI – XVII века были временем наибольшего расцвета производства и наиболее широкого применения деревянной посуды (рис. 19). Еще в XVI в. С. Герберштейн отмечал специализацию некоторых районов на производстве токарной посуды (например, в Калуге выделывали «кубки и другие вещи из дерева, имеющие отношение к домашнему хозяйству») (Герберштейн, с. 108). Крупные центры этого производства были также в селах и слободах Владимирского, Московского, Тверского уездов, сбывавших свою продукцию в города (Просвиркина, с. 7, 19). Широко употреблялись деревянные ковши, скобкари (с двумя ручками), ополовники (разливательные ложки), маленькие ков-шиш-наливки, ендовы, ставцы (сосуды с крышками), братины, маленькие чашки на ножках – чарки и более широкие и глубокие мисы, тарелки. Местные мастера производили сосуды, отличавшиеся размерами, деталями формы, особенностями орнамента и отделки поверхности (Просвиркина, с. 25 – 50). Если братины, чарки, ставцы, ендовы подражали городским металлическим сосудам, то ковши, скобкари и пр. носили явный отпечаток крестьянского творчества. Наряду с привозной из деревни посудой горожане продолжали пользоваться и продукцией городских ремесленников-деревообделочников. Найденная при раскопках городов деревянная посуда с остатками росписи свидетельствует о древности этого способа украшения.
Изменения в пище, которые мы отметили для четвертого этапа развития городов, и особенности появления у высших слоев городского населения множества блюд западноевропейской кухни требовали и иного оборудования самой поварни, которая стала называться на немецкий лад кухней. В XVIII – XIX вв. с увеличением тесноты застройки городов, развитием строительства доходных домов уже не всякий даже зажиточный горожанин мог иметь поварню отдельно от дома и отводил под кухню одну из комнат квартиры. А у рядовых горожан кухня все чаще отделяется от жилых комнат того же дома. К. А. Авдеева отмечает, что кухня должна находиться вблизи погреба и иметь холодный чулан. Наряду с русской печью (такой величины, чтобы могла вместиться корчага с квасом) в кухне устраивалась плита без духов-
18. ДЕРЕВЯННАЯ ПОСУДА XII – XIX ВВ.:
1, 2 – ложки (Новгород XIII в., Москва XV в.); 3 – черпак XV в. (Москва); 4 – ковш XIX в. (Козмодемьянск); 5 – ковш XVII в. из капа; 6 – 8 – миски XIV – XVI вв. (Москва); 9 – тарелка XVI в. (Москва), видны следы резания мяса; 10 – ставец с росписью северодвинского типа, XII в.; 11 – братина конца XVII в. с росписью северного типа и надписью «Господа гостите, пьяны не напивайтесь, вечера не дожидайтесь»; 12 – кубок XIV в. (Новгород); 13, 14 – блюда (Новгород)
ки («английская») или с духовкой. Открытый очаг, пишет Авдеева, нужен только для жаренья на вертеле, «без чего можно обойтись». Кухонную мебель составляли полки для посуды и каток – стол для разделки продуктов, ларь и шкаф одновременно. Чтобы не разводились мухи, тараканы и пр. кухню необходимо убирать не реже, чем раз в неделю (Авдеева, 1851, ч. I, с. 1 – 2).
Расширился и ассортимент кухонной посуды (Авадеева называет 56 ее видов, среди которых и традиционные для русского города горшки и корчаги, деревянные квашни, чашки, лохани, бочонки, ушаты, ведра, сита, решета, веселки – в форме весла – для размешивания теста, скалки и лопаты для сажания хлебов, а также железные сковороды, листы для хлебов, ухваты, сковородки, сечки и чугуны. Есть и специальная посуда для приготовления западноевропейских блюд: медные формы для желе и пудингов, жестяные терки, шумовки, формы и резцы для пирожного, шпиговальные иглы, особый веничек для сбивания сливок) (Там же, с. 3 – 9).
Оживившиеся сношения с Западной Европой, путешествия, даже войны способствовали проникновению в Россию среди прочих новшеств и массовой посуды западноевропейского образца. Это были пивные кружки, стаканы,чайные (см. с. 247), кофейные и столовые сервизы. Сервизы были разнообразны: от «солитера» – набора посуды для трапезы одного только человека – до огромных сервизов на десятки персон, состоящих из сотен предметов. Появление и распространение сервизов относится в основном к середине и главным образом ко второй половине XVIII в., когда освоено было производство фарфора. До того русские фабриканты производили фаянсовые сервизы. Фарфор на первых порах был очень дорог, и фаянсовая посуда бытовала одновре-
19. ЧАЙНЫЕ ЧАШКИ И БЛЮДЦА РУССКОЙ РАБОТЫ СЕРЕДИНЫ XIX В.
менно с ним в не очень богатых домах (или для прислуги). Фарфоровая и фаянсовая посуда, распространенная и в Западной Европе, постепенно проникала и в быт рядовых горожан, вытесняя и деревянную, и глиняную, в значительной степени и металлическую. В XIX в. фарфоровые или фаянсовые тарелки и чайные чашки можно было найти едва ли не в каждом городском доме. Вместе с тем особенности русского городского быта сказывались и в самом составе выпускаемых промышленностью сервизов. Так, обычай пить чай в трактирах привел к выпуску специального набора «пара чаю», включавшего два чайника – большой для кипятка и малый для заварки, чашки и блюдца на подносе.
Вообще распространение обычая чаепития довольно сильно повлияло на состав домашней утвари. К концу рассматриваемого нами периода самовары были не только в общественных заведениях но и во многих домах. Даже о маленьком городе Кадникове корреспондент Географического общества писал, что почти в каждом доме имеется «все для чая» (нужно понимать – самовар с трубой, поднос и чайная посуда). Если в конце XVIII – начале XIX в. преобладали еще самовары западноевропейских форм (например, в стиле классицизма – похожий на античную ; урну) и вообще формы самоваров были разнообразны и приспособлены для разных особенностей быта, то с развитием тульского самоварного производства этот вид утвари стал более маесовым и утратил первоначально присущий ему аристократизм.
Одновременно с внедрением в быт столовых и чайных сервизов обогатился и набор инструментов для еды. Деревянные ложки в городах были в значительной степени вытеснены металлическими, причем в обиходе различали ложки разных размеров и назначений: чайные, десертные, столовые; появились специальные столовые ножи, а также вилки. Вилка была и в середине XIX в. даже для городских чиновников предметом сравнительно новым и отчасти аристократическим, так что можно было, например, не нарушая хороших манер, угощать за столом соседку со своей вилки.
При всем том, что в городском быту распространялась утварь европейского образца, социальные различия в этой области оставались весьма глубокими. У богатых вилки, ножи и ложки бывали серебряными (существовал даже термин «столовое серебро»), тарелки и чашки – тонкого фарфора, рюмки, стаканы и графины – хрустальные или тонкого прозрачного стекла, и вообще накрытый стол изобиловал дорогими предметами. Стол богатого горожанина украшали также сосуды, так сказать, служебного назначения – передачи (бутылки и рюмки на столе непосредственно не ставились, а вставлялись в бутылочные и рюмочные передачи; сами эти названия говорят о том, что сосуды должны были при угощении передаваться из рук в руки). У бедного горожанина ложки, вилки и ножи были железными, с деревянными или костяными черенками, тарелки и чашки – фаянсовые, стеклянная посуда – из толстого зеленого стекла, да и вообще всего этого было гораздо меньше, так что приглашая гостей, приходилось, как уже было сказано, иногда брать ложки у соседей. Как и в более ранние времена, посуду берегли и бедные и богатые. Хозяйственная книга середины XIX в. рекомендовала рачительному хозяину оставить для ежедневного употребления лишь самую необходимую посуду, а остальное держать в шкафу для торжественных случаев. Сервировали стол индивидуальными приборами (причем некоторые серебряные вещи рекомендовались и для небогатых) с подставками под ножи, вилки и бутылки, корзинами для хлеба – плетеными или из папье-маше, граненым или литым хрусталем. Автор отмечает, что «фарфор теперь не дорог», но фарфоровые сервизы есть только у богатых и тоже употребляются не каждый день, что у русских фаянсовая посуда еще «отстала от заграничной», что оловянную посуду гостям не подают, а для семейного употребления хорошо «польское серебро» (Авдеева, 1851,ч. II, с. 21 – 32).
В заключение нужно отметить усиление влияния городской утвари на деревенскую. Это выразилось прежде всего в распространении индивидуальной посуды: хотя до конца рассматриваемого нами периода в крестьянской семье ели по большей части из одной общей посуды, в каких-то случаях стала употребляться и посуда индивидуальная. Так, А. Н. Радищев видел в крестьянской избе «деревянные кружки, тарелками называемые» (Радищев, с. 186), которые, возможно, употреблялись, как и в древности, для нарезывания мяса в щи (тут же упомянута и деревянная чашка), но могли быть и индивидуального пользования, как это было в городах еще в XVII в., – ведь местность эта расположена на Петербургско-Московском тракте. Многие предметы утвари, прежде распространенные в городах и оттесненные в XVIII – XIX вв. утварью западноевропейского образца, продолжали распространяться в деревню и на последнем из намеченных нами этапов. Еще обогатился, в частности, ассортимент керамической посуды. Деревня наряду с городом стала важным потребителем продукции таких промышленных районов, как Гжель, Скопин и др. Нарядная поливная посуда часто встречалась в это время и в крестьянских избах.
Мы рассмотрели питание русских горожан в его развитии за тысячу лет. Ни круг используемых продуктов, ни состав кушаний, ни трапезы, ни связанные с ними обычаи не оставались неизмененными. Освоение новых территорий, хозяйственный прогресс, торговые и культурные взаимосвязи с соседними и отдаленными народами, социальное расслоение, общность и противоположность города и деревни, наконец, сложение всероссийского рынка – все эти факторы оказывали влияние на формирование русской кухни, на формирование стола горожанина. На каждом из четырех этапов развития городов были общие черты русской кухни и свои, местные особенности. Вчерашние инновации в одних случаях укоренялись, становились традициями, в других не приживались, отмирали, исчезали бесследно. Мы видели это на примерах взаимопроникновения областных блюд и способов питания, освоения русскими горожанами блюд народов Приуралья, Сибири, Востока и Европы и вместе с тем наблюдали стойкость традиций питания, готовки в русской печи, многовековую приверженность к столу, основой которого были хлеб и квас, щи и каша, что не мешало обогащению русской кухни сотнями новых блюд.
Из всех областей материальной культуры пища обнаруживает, пожалуй, наибольшую близость горожан к крестьянам (что связано прежде всего с общностью сельского хозяйства). Вместе с тем и в этой области можно наблюдать явления, которые возникли в деревне, но уже очень рано трансформировались в городе и, в свою очередь, оказали влияние на деревню.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Мы рассмотрели главнейшие области материальной культуры русских горожан – жилище, одежду, пищу и утварь- – в период феодализма. Другие проблемы городской жизни – хозяйственные занятия, застройка и планировка городов, а также общественный и домашний быт горожан – были предметом исследования нашей предыдущей работы «Очерки этнографии русского феодального города. Горожане, их общественный и домашний быт». Выводы, предлагаемые теперь вниманию читателя, построены в значительной мере на материале обеих книг, которые с самого начала были задуманы как единое исследование. Некоторые положения, лишь намеченные в первой книге, получили развитие во второй.
Сюда относится, например, определение хронологических рамок исследования. С самого начала было решено рассматривать тысячелетний период феодализма целиком. Это первая в нашей исторической науке попытка охватить в одном исследовании столь длинный хронологический период развития русских городов и городской жизни. Наши предшественники даже в обобщающих работах ограничивались обычно значительно более короткими отрезками этого пути – несколькими столетиями, одним столетием или даже полустолетием, притом взяв лишь часть территории или часть проблематики (например, «Древнерусские города», или «Города Московского государства в XVI в.», или «Социально-экономическая история русского города. Вторая половина XVIII в.»).
Безусловно, их опыт показал, что выбор короткого хронологического отрезка имеет ряд преимуществ: такой период обычно лучше обеспечен источниками и позволяет более подробное рассмотрение объекта. Но уже тогда было выявлено обилие разнообразных источников и для тысячелетнего периода, а в ходе дальнейшей работы выяснились и такие преимущества рассмотрения всего периода феодализма целиком, как создающаяся при этом значительно более глубокая историческая перспектива, возможность проследить исторические корни многих явлений городской жизни, пути их развития, преемственность типов. Благодаря такому подходу удалось доказать древность многих этнических традиций, выявить особенности соотношения традиций с инновациями. Пожалуй, наиболее эффективно рассмотрение в глубокой исторической перспективе как раз явлений материальной культуры, характеризующих городской образ жизни. Наиболее ярким примером является сложение типа жилого дома рядового горожанина с его немногими вариантами, восходящими к древнему восточнославянскому жилищу середины I тысячелетия н. э. Рассматривая это явление в его развитии век за веком, мы видим и постоянные тесные взаимоотношения горожан и крестьян, взаимосвязи и взаимовлияния городского и сельского жилища.
Подобный же эффект дает рассмотрение в исторической перспективе женской городской одежды: получив от окрестного славянского сельского населения комплекс женского костюма с поневой, горожане создают на его основе комплекс одежды с сарафаном, который уже в XVI – XVII вв. стал активно проникать из городов в сельские местности, вытесняя поневу. Но не успел этот процесс закончиться, как в XIX в. из городов пошла новая волна городской моды – женский костюм, состоящий из кофты и юбки, – так называемая парочка.
Пожалуй, наибольшая и притом очень устойчивая зависимость города от окрестного сельского населения видна в сфере питания. Это и естественно, поскольку в течение всего рассматриваемого периода деревня была питательной средой города и не только в переносном, но (от века к веку все больше) и в прямом смысле. Крестьянский тип питания «щи да каша» преобладал у простых горожан и в XIX в. Однако мы указали в соответствующем очерке довольно много блюд и такие установившиеся для всего народа обычаи, как чаепитие, активно воспринимавшееся крестьянами из города еще в XVIII – XIX вв., когда его называли «самоварной роскошью».
Та же картина тесной связи и взаимных влияний города и деревни выявляется и при рассмотрении на протяжении длительного периода основных и подсобных занятий горожан, в особенности их земледельческих занятий, которые также корнями своими уходили в деревню, но, получив в городе высокотоварный характер, в свою очередь, оказали значительное влияние на крестьянское хозяйство.
Мы привели здесь лишь наиболее впечатляющие, наиболее обобщенные примеры. В тексте книги их несравненно больше. Можно сказать, что почти каждое явление материальной культуры, общественного и семейного быта горожан коренилось в крестьянскому быту, но серьезно перерабатывалось в городах и снова возвращалось в сельскую местность значительно измененным (в большинстве случаев обогащенным, но иногда и упрощенным). Такой обмен культурными ценностями, формирование общих явлений культуры в результате взаимосвязей и взаимовлияний происходили непрерывно и играли большую роль в создании народной культуры как целого. Город, таким образом, активно взаимодействовал с традиционной народной культурой, являлся важным участником ее формирования. Это особенно ясно видно при рассмотрении длительных хронологических периодов.
Изучение развития материальной культуры за тысячелетний период приводит еще к одному общему выводу: материальная культура города не в такой степени, как материальная культура села, зависит от природных условий, от ландшафта. Причина этого, как нам представляется, в самом характере города как поселения: в его значении местного культурного, экономического, зачастую – и административного центра, в развитии промышленности и торговли, в оживлении связей с другими городами и землями, благодаря чему в городах более распространены разного рода инновации и усовершенствования. На несколько столетий раньше, чем в сельской местности, в городе исчезают полуземлянки, и уже с XIII в. повсюду распространяются наземные рубные дома с той разницей, что в местностях, бедных лесом, на строительство идут деревья менее подходящих пород, а иногда сруб сооружают даже из «розного лесу», т. е. не из отборного, а из подручного материала. В городах раньше распространяются агротехнические новинки, новые сельскохозяйственные культуры (в особенности садовые и огородные), более эффективные породы скота. Сельскохозяйственная зональность оказывается в городах как бы несколько сдвинутой или стертой: широкие возможности обмена (включая обмен семенами, обмен опытом и т. п.) как бы размывают ее границы. Например, горожане в Московии еще в XVI в. освоили выращивание теплолюбивой дыни.
Вместе с тем городской быт испытывал влияние деревенского. Например, в древнем городе Чернигове – некогда важном центре Древнерусского государства в XIX в. наблюдались специфические украинские бытовые черты не только в такой близкой к сельскому населению сфере, как питание, но и в такой, как домостроительство, где город занимал ведущее место: на столе черниговца нередок был борщ, а в интерьере дома – так называемый «пiл» – невысокая площадка для спанья рядом с печью.
Мы говорили выше, что народная культура создавалась крестьянами и горожанами в тесном контакте. Наиболее широкой и устойчивой зоной контактов между крестьянами и горожанами были малые города – местные экономические и культурные центры. Общение и обмен культурными ценностями были здесь практически беспрепятственны и непрерывны. Сельская местность начиналась непосредственно у самой городской черты, и еще в XIX в. окраинные городские приходы включали и соседние деревни, не имевшие своих церквей, так что постоянное общение крестьян и горожан шло не только на городском рынке, не только на гуляньях или при взаимных гостеваньях, но и во время церковной службы.
При этом весьма высок был престиж города. В ответах на Программу Географического общества неоднократно встречаются указания на то, что крестьяне стремятся во всем подражать горожанам: и в одежде, и в строительстве домов, и в пище, и в некоторых обрядах. Если же учесть, что задолго до того основные элементы народного костюма, жилых и хозяйственных построек, народной кухни были получены горожанами от крестьян, перед нами свидетельство того обмена культурными ценностями, о котором только что говорилось. Конечно, речь идет не только о простом обмене «деревня – город – деревня» (хотя и он, по-видимому, происходил неоднократно). Город передавал деревне то, что раньше получил от нее, как сказано, в измененном виде. И в процессе переработки немалую роль играли влияния близких и отдаленных областей и иноземные влияния, которые, будь то христианство с его обрядами, или некоторые новые сельскохозяйственные культуры (например, картофель или подсолнечник), или фасоны обуви и одежды, попадали в русскую деревню через города, так что обратная волна влияний несла еще дополнительные инновации внешнего происхождения.
Малые города были наиболее широкой и постоянной, но отнюдь не единственной зоной соприкосновения горожан и крестьян. Контакты имели место и в сельской местности, на ее многочисленных рынках. Более отдаленные, но зато и более крупные рынки и культурные центры – средние и крупные города – также были важной зоной контактов. Помимо рыночных отношений, тут имел место более или менее регулярный (особенно на III и IV этапах развития городов) отход, обучение у ремесленников и в учебных заведениях, рекрутчина и совместное участие горожан и крестьян в войнах, наконец, богомолья, посещение монастырей, – все это были различные формы контактов, также способствовавшие обмену культурными ценностями.
Как отмечал В. В. Покшишевский, одной из особенностей процесса урбанизации в России было то, что «города страны четко сложились в сеть, иерархической основой которой были административные ранги городов; две столицы – Петербург и Москва, центры генерал-губернаторств (главным образом на окраинах), губернские и уездные города, заштатные («безуездные») города, местечки (в некоторых западных губерниях)» (Озерова, Покшишевский, с. 38). В предлагаемой книге, говоря о малых, средних и крупных городах, мы имели в виду как раз постепенное складывание такой иерархической структуры еще на первой стадии процесса урбанизации, на которой находились, по мнению исследователей, русские города эпохи феодализма (Покшишевский, с. 137 – 138).
Если на двух древнейших из намеченных нами этапов развития городов выделяются города «стольные» – столицы княжеств и более мелкие местные центры (принцип их определения см.: Куза, с. 63 – 65), если третий этап знал уже только одну столицу, крупнейшие из бывших стольных городов продолжали существовать как значительные центры, а меньшие стольные города сохранили роль местных центров, то на четвертом этапе сложилась уже окончательно описанная только что сеть городов.
Мы видели, что разные категории городов – каждая по-своему – отдавали деревне то, что было получено городом в целом, участвовали в постоянном обмене культурными ценностями, приводившем к созданию народной культуры. Тут действовала непростая схема «деревня – малый город – средний город – крупный город», хотя и такую схему можно представить себе как частный случай. Несомненно, были важные территориальные и хронологические особенности процесса, которые следует учитывать.
Так, в исторической литературе не раз отмечались уже особенности развития в эпоху средневековья северо-западных русских городов – Новгородской и Псковской земель, где малые города были редки и, по-видимому, не играли столь большой роли, а главные города были очень крупными, важнейшими торговыми и культурными центрами. Анализ берестяных грамот показал крепкие непосредственные связи Новгорода со многими частями его волости. Но, во-первых, и в Новгородской, и в Псковской земле все же существовали тогда малые города, которые не были только крепостями (достаточно назвать Старую Русу или Старую Ладогу), а, во-вторых, с основанием в XVIII в. Петербурга исключительное значение Новгорода и Пскова отошло далеко в прошлое, и Санкт-Петербургская, Олонецкая, Псковская и Новгородская губернии получили ту же административно-территориальную структуру, что и остальная Россия со множеством малых городов.
Уездные и заштатные города России, много раз обрисованные в литературе «медвежьи углы», вместе с другими, более крупными центрами сыграли все же огромную роль в развитии русской народной культуры, в становлении этнического самосознания народа в целом и классового самосознания каждой социально-профессиональной группы в частности. Будучи центрами местных рынков, они активно участвовали в образовании единого всероссийского внутреннего рынка.
Приступая впервые к обобщающему исследованию русских городов эпохи феодализма, мы, естественно, стремились выявить прежде всего те общие черты, которые роднили городские поселения между собой и отличали их от поселений сельских. Вместе с тем очевидно, что при общем характере городских поселений и множестве общих этнокультурных черт оставалось также достаточно особенностей, как местных, так и присущих различным типам городов, существовавших на определенном отрезке времени. Однако эти особенности яснее обрисовываются при рассмотрении относительно более коротких периодов и со значительно большим трудом прослеживаются на протяжении всего тысячелетия. В большинстве своем они характерны для тех или иных его частей. Выделение типов и исследование локальных особенностей городов, лишь намеченное в предлагаемой книге, остается задачей дальнейшей работы.
Русский феодальный город много способствовал созданию и развитию лучших традиций, формированию народной культуры, этническому и этнокультурному развитию русской народности и нации.
ПРИЛОЖЕНИЯ
ПРИЛОЖЕНИЕ I
ОПИСАНИЯ ДВОРОВ XVI-XVII вв.
(обзор источников)
Для выяснения состава городского двора XVI – XVII вв. основные материалы дают письменные источники, в особенности разного рода акты, которые зачастую содержат довольно подробные перечисления находящихся на усадьбе построек и, что особенно ценно, сообщают их точное назначение и наименования. Приводя здесь выдержки из множества актов, мы предпосылаем им несколько кратких замечаний.
Этот источник обилен, но все же неполон. Прежде всего приходится отметить некоторую неточность описаний дворов, вернее, их неполноту. Например, трудно представить себе какую-либо городскую усадьбу без ворот и забора. Между тем ворота упоминаются в актах сравнительно редко, разного рода заборы – несколько чаще, и лишь в отдельных случаях мы встречаем подробное описание ворот (с точеными или резными вереями, одним или двумя полотнищами, с калиткой или без, покрытых или непокрытых) и заборов (например, сколько прясел «замета»). Точно так же, встречая в описи имущества какого-либо посадского человека крупный и мелкий рогатый скот, свиней, кур, мы по большей части тщетно ищем среди построек хлев, курятник, даже конюшню, хотя в других усадьбах того же города такие постройки упоминаются. При археологических раскопках в городах всегда открывается множество заборов.
Словом, более или менее полный перечень построек, составлявших городской двор, мы можем сделать лишь на основании всей совокупности письменных источников, дополняя их изобразительными и археологическими материалами. В письменных источниках мы находим до четырех десятков названий различных жилых и хозяйственных построек. К жилым относятся изба, горница, светлица, комната, задец, повалуша, жилой подклет, пристен, а также сени (мост), чулан, чердак, клеть, крыльцо, поварня, баня (мыльня), припере-док (предбанье); к хозяйственным – клеть, чулан, амбар, сарай, житница, конюшня, хлев, лавка, подклет, подызбица, подсенье, сенник, мелник, гумно, овин.
Разумеется, далеко не все эти постройки можно было встретить на одном (даже очень богатом) дворе. Вариативность в составе усадьбы была очень велика у различных социальных слоев населения; рядовые усадьбы имели существенные областные особенности и, разумеется, различия между усадьбами горожан и крестьян. Богатая же усадьба была почти одинакова и в городе, и в деревне, на севере и на юге страны. Например, далеко на северо-востоке в крепости Орле-городке на р. Каме усадьба Строгановых представляла настоящую крепость с оборонительными стенами и башнями, церковью, башенными часами (которые в 1639 г. были уже попорчены и лежали в чулане). Среди жилых и хозяйственных построек названы «горница с комнатою на подклетях и с сенями и с заборами и с чердаками, сенное крыльцо, погреба, чуланы, амбары, сени старые с горницею, и с подклети, и с подсеньем, и с чюланы, что в сенях и в подсенье, ворота большие и малые, баня черная, другая белая, каменная поварня со столовою горницею и с сенями и с двумя сенными чюланами, каменный дымоволок» (ДАЙ II, № 56, с. 90 – 92).
Раскопки, произведенные В. А. Обориным в Орле-городке, вскрыли эту богатую усадьбу с деревянными и каменными строениями, с печами, облицованными изразцами работы балахнинских мастеров (Оборин). На полвека раньше, в 1583 г., Вяжицкий монастырь купил у некоего дворянина Третьяка Скобельцына его двор в Новгороде Великом на Дослане улице. На этом дворе, построенном, стало быть, несколько раньше, вероятно в середине XVI в., стояли такие «хоромы»: «горница столовая белая на подклете с сенми на подсеньи, да горница с комнатой на подклете же, да сени на подсеньи, да повалушка на подклете, да перед комнатой сени ж, да горенка на подклете с сенми, да сушило с перерубом, а у сушила двои двери, а под сушилом погреб да ледник, да мылня на струбе, а перед мылней сени, да двое ворота большие на Досланю улицу, а другие ворота на Яколю улицу, да огород с деревцами с яблоневыми» (АЮ, № 97, с. 132).
На южной оконечности изучаемой нами территории, в позднейшей Воронежской губ., в с. Грезном был описан в 1677 г. двор воронежского помещика Аггея Лосева, бывшего выборным кабацким и таможенным головой в Воронеже. За хозяином числился долг по кабацким деньгам в 369 р. – сумма по тому времени немалая. Двор Лосева в с. Грезном был огорожен тыном, в котором были ворота с притвором. На дворе стояли хоромы «двойни в 6 сажен (т. е. размером примерно 12,5X12,5 м. – М. Р.) да повалушка 3 сажен, меж хором и повалуши двои сени со сходы, конюшня сосновая, на ней сушила сосновая 3 сажен, на леднику амбарец сосновый 3 сажен. Крыты хоромы и повалуши и сени лубьем и дором, конюшня да амбарец крыты дором, погреб с. выходом сосновый, другой погреб старый» (ТВорУАК, т. V, № 3079/1853, с. 463).
Мы видим, что усадьба богатого воронежского кабатчика из дворян мало чем отличалась от усадьбы «именитого человека» или новгородского дворянина. Во всяком случае, она не уступала им по обилию и добротности надворных построек.
Перейдем к описанию дворов рядовых горожан и сравнению их с крестьянскими. Воеводские наказы и в XVII в. продолжают употреблять для общей характеристики крестьянского и городского посадского двора привычное выражение «изба да клеть». Так, в 1635 г. ливенскому воеводе указывали, что служилые люди обязаны строиться в городе и остроге (т. е. внутри укреплений), где иметь осадные дворы – «избы да клети и запасы всякие... а велети всяким людям за городом и за острогом держати огороды, и овины, и клети от города и острогу подале... чтобы... в приход воинских людей... какие порухи не учинилось» (АМГ, т. I, с. 26) *. Видимо, хозяйственные постройки служилые люди имели вне города, поближе к своим земельным участкам.
Но и крестьянские усадьбы в этот период имели большее, чем раньше, количество построек, хотя жилой по-прежнему оставалась одна изба. Так, в упоминавшемся уже нами поместье воронежского таможенного и кабацкого головы Аггея Лосева селе Грезном было описано и имущество его крестьян. Эта заведомо неполная (Рабинович, 1975, с. 187) опись показывает, во-первых, относительное обилие и разнообразие крестьянских построек, во-вторых, довольно далеко зашедшее имущественное расслоение крестьян. Если у крестьянина Саввы Прасолова на дворе стояла одна лишь изба, то у Еремея Васильева в общей сложности было девять добротных построек (даже клеть на подклете). Не считая заборов-частоколов и ворот, на 6 крестьянских дворах имелась 21 постройка (в среднем более 3 построек на двор). Одинокая изба была только на одной усадьбе, «изба да клеть» – тоже на одной, на трех усадьбах были, кроме того, конюшни, на двух – омшаники, на одной – овин, на одной (самой богатой) – хизак ** и погреб. Избы у всех однокамерные, размером 2,5 – 3 саженей (5,4X5,4 – 6,5X6,5 м), т. е. больше, чем в предыдущие периоды. Ни на одном дворе не было ни сеней, ни бани. А вот клети, очевидно, расширялись (1,5 – 2 сажени, т. е. 3,2X3,2 – 4,3X4,3 м). В двух случаях клеть была «с приклетом», в одном – на подклете. И именно при такой расширенной клети на двух дворах было еще по одной «клетке» ***.
Примерно в то же время и, кажется, по тому же делу было описано имущество еще у тринадцати воронежских кабацких и таможенных целовальников, принадлежавших к различным социальным группам. Сейчас нас интере-
__________________
* В Заразске (Зарайске) в 1629 г. у многих дворов посадских людей были
гумна (АМГ, т. I, № 244, с. 263).
** Это слово того же корня, что «хызка», «хыза», «хижина» (ср.: Срезневский, т. III, стб. 1426).
*** А. А. Шенников справедливо полагает, что клетки могли служить жильем для отдельных пар большой семьи (Шенников, с. 72).
__________________
суют лишь находившиеся на усадьбах постройки. У казака Евсея Полухина на дворе были «изба да клеть»; у стрельца Семена Бороздина – «изба, да клеть, да сени ветхи, да баня ветха»; у казака Микиты Позднякова – «изба, клеть, конюшня, овин на гумне»; у посадского Данилы Самойлова – изба, клеть, баня; у вдовы посадского человека Никона Третьякова Дарьи- – «изба да клеть на подклете»; у казацкого атамана Ивана Дубровина – изба, клетьи сени, «онбарец на погребе», баня, повет, конюшня; у стрельца Терентия Клю-чанского – «изба да клеть»; у казака Якова Дехтерева – «изба, да клеть... да баня ветха... да конюшня, да хлев»; у посадского Матвея Долгова – «изба да клеть на подклете, меж ними сени... баня, конюшня, овин»; у посадского Тимофея Моисеева – изба, клеть, конюшня; у пушкаря Давыда Прибыткова – «изба... баня с присенцы»; у посадского Трофима Сукочего – изба, клеть, баня; у посадского Афролея Исаева – «изба, да клеть, да сени ветхи» (ТВорУАК, V, с. 43, 63 – 73, 478 – 481).
Всего на 13 дворах было 45 построек, т. е. в среднем более 3 на двор^ (точнее – 3,5), как и у крестьян. В числе построек упомянуты овин, гумно, хлев, говорящие о сельскохозяйственных занятиях этих горожан. Однако городская усадьба примерно в половине случаев имела баню, в одной трети – сени, которых, как мы видели, вовсе не было у крестьян того же уезда. Жилище из одной избы отмечено лишь один раз (и то на усадьбе этого пушкаря была еще «баня с присеньем»), жилище типа «изба да клеть» встречено 8 раз, трехкамерное жилище типа «изба – сени – клеть» – 4 раза (два – у посадских людей, один – у стрельца, один – у казацкого атамана).
Мы говорили, что трехкамерное жилище появилось в городах еще в XII – XIII вв. и распространилось более или менее широко лишь в XVI – XVII вв. Приведенный пример, по нашему мнению, подтверждает это положение. При всей отрывочности приведенных описаний 1671 – 1676 гг. видно, что горожане Воронежа (который в ту пору отнюдь нельзя было причислить к крупнейшим городам России) переходили к трехкамерному жилищу раньше окрестных крестьян.
Ту же картину, но на более обильном материале наблюдал Н. Д. Чечулин. Произведя выборку по писцовым книгам XVI в. владений Симеона Бекбулатовича в Тверской земле, он насчитал 345 крестьянских дворов. На этих дворах было всего 937 построек (т. е. менее трех на двор – еще меньше, чем в Воронежской земле). В их числе – 309 изб. На 15 усадьбах изб не оказалось вовсе, зато на 6 было по две избы, 15 пристенов. Бань было 54 (т. е. одна баня приходилась почти что на семь дворов), клетей – 215, сенников и сенниц – 153, напогребиц – 37, овинов – 21, житенок и житниц – 21, поварен и хлебен – 12, конюшен и хлевов – тоже только 12, 11 мшаников, 9 повалуш и 1 амбар. «Чаще всего, – писал Н. Д. Чечулин, – встречаем дворы, состоящие из избы и клети или избы и сенника с какою-нибудь еще одною постройкою» (Чечулин, 1893, с. 56; ПКМГ II, с. 65 – 68). Добавим от себя, что сеней («моста») не оказалось ни на одной из 345 усадеб. Следовательно, крестьянское жилище обширного района к северу от Москвы в XVI в. еще не знало ни двух- ни тем более трехкамерной связи. То же можно сказать и о значительном районе на юге Московского государства в Кромском и Елецком уездах позднейшая Орловская губ.). А. А. Шенников привлек материалы XVIII в. по 175 крестьянским дворам этих уездов. На них оказалось в общей сложности 233 постройки (в том числе две избы на дворе – 34 раза, изба да клеть – 6 раз, изба с сенями – 5 раз, трехкамерная связь «изба – сени – клеть» – всего два раза, притом на одном и том же дворе). «Образование связей, – пишет он, – еще только начиналось и господствующий тип связи еще не определился» (Шенников, с. 65 – 68). Тем с большим основанием это можно сказать о XVI – XVII вв., когда подавляющее большинство крестьянских жилищ, как мы видели, были однокамерными.
Рассмотрим еще некоторые данные письменных источников о составе двора и жилищах горожан в XVI – XVII вв. В том же Воронеже в 1676 г. на дворе у пушкаря Матюшки Аносова были «изба, против нее клеть, меж избы и клети сени забором», т. е. последние были не срубной, а столбовой конструкции; у Дениски Воронова – одна лишь изба, а из хозяйственных построек – гумно; у Василия Хрипукова – «изба, против нее, клеть», других построек не отмечено; у Ивана Сенчишкина – «изба, да клеть, да погребица, да баня», а также гумно (ТВорУАК, т. V, № 2750/1524, с. 330 – 333; № 3018/1792, с. 416). Судя по жалобе воронежского воеводы, направленной в Москву в том же году, у многих стрельцов, имевших дворы в городе, были бани и печи во дворах. А некоторые служилые люди по прибору и вовсе не имели усадеб в городе. Так, примерно в то же время воронежский пушкарь Иван Селиванов просил разрешения проделать дверь в клети Пятницких ворот, ссылаясь на отсутствие у него осадного двора в городе.
Дважды, в 1674 и 1684 гг., была по разным поводам описана усадьба упомянутого уже ранее воронежского посадского человека Логина Осьминина. За эти 10 лет в составе ее не произошло никаких изменений – огороженный тыном двор, на нем изба, клеть, «тынный» (т. е. столбовой конструкции) погреб с напогребицей, баня (ТВорУАК, V, № 1810/524, с. 121).
Довольно скромным мог быть даже воеводский двор в небольшом городе. Так, острогожский воевода в 1652 г. занимал «две избы поземные, печи черные, меж ними сени досчатые». Были там еще мыльня, поварня, погреб, две конюшни и еще какой-то «сарай лошедем», т. е., видимо, тоже конюшня. Жилище этого воеводы было трехкамерным, поземным, типа «две избы через сени», почти как у рядового горожанина (ТВорУАК I, с. 71).
В г. Орле на усадьбе Алисовых в 1692 г. упомянуты горница на жилом подклете и баня (АЮБ III, № 304 – IV, стб. 115 – 116).
В Калуге в 1660 г. на воеводском дворе были «горница... 3-х сажен... вверх 30 венцов, в отрубе лес 4, 5-ти и 6-ти вершков; в горнице чулан дощатый, да перед горницей сени бревенные, а в сенях два чулана – один дощатый, другой бревенной, а из сеней в другие сени переходы... 3-х сажен... да... омшеник 3-х сажен, вверх 11-ти венцов... а поваренной подрубки вверх елового лесу 9 венцов да наверху нарублено полчетверта венца (всего – 12,6 венцов. – М. Р.) длиннику 4-х сажен, а поперег 3-х сажен». На усадьбе, купленной подьячим Василием Аггеевым, были: горница о... двух житьях (двухэтажная. – М. Р.), да повалуша, меж ими сени на жилых подклетах, в сенях чулан, да погреб, да ледник, над погребами сушило... сарай да баня, ворота створчатые, да огород... с яблоками,... двор весь в городьбе». Посадский человек Тихон Кирпичников купил в Калуге двор с такими постройками: «горница с комнатою на глухих подклетах, да повалуша с роскаты на жилом подклете, промеж горницы и повалуши сени и изба с сенями, сушило, ледник, да погреб, сарай, баня с сенми, конюшня, поварня, двор весь в городьбе, трои ворота, и с садом» (АМГ III, № 4, с. 2 – 3). Видимо, этот посадский человек был не из бедных.
В г. Шуе в 1673 г. за недобор налога с продажи лошадей были описаны дворы «конских целовальников». У Микишки Алексеева на дворе были: «изба да мост перед избою, анбар с верхним жильем, амбар же с пристенком; у Ондрюшки Коновалова – изба, да сени, да анбар с верхним жильем... да отхожий анбар на погребе, да баня...; у Ивашки Калинина – изба, да сени, да повалуша с нижним жильем, да позади анбар отхожий; у Мишки Данилова... изба, да перед избою мост, да анбар с верхним жильем, да баня, да угородное место... на том угороде луку посеяно... 5 гряд» (АШ, № 125, с. 222 – 234). У всех этих четырех посадских было трехкамерное жилище. Термины «сени» и «мост» в данном случае можно, кажется, считать равнозначными. По крайней мере, так они употреблялись в XIX в. (Даль, II, с. 357). Сени или мост соединяли избу с другой жилой постройкой – амбаром с верхним жильем (в трех случаях) или повалушей с нижним жильем (в одном случае). Нужно думать, что речь шла о двухэтажной постройке или постройке на подклете, используемом в качестве амбара. Бани были лишь на двух усадьбах из четырех. На 30 лет раньше в том же городе Шуе земский староста купил двор – «избу да анбар з дворового городьбою, и с вороты, и с запасным лесом». В 1656 г. крестьянин Корнил Еремеев продал свой двор в Шуе на посаде – «изба с предызбь-ем, да. против изба, анбарец, баня с предбанником» (АШ, № 55, с. 102 – 103; № 82, с. 151 – 152). В первом случае жилье было однокамерным, во втором – вероятно, трехкамерным, поскольку «предызбье» между двумя избами, – по-видимому, то же, что сени. В 1646 г. в Шуе за недоимку было распродано имущество кабацкого головы Луки Ляпунова: «на дворе горница с подклетом, повалуша, анбар, подле горницы баня с предбаньем и с передними вороты, подле ворот анбар, сенница, конюшня с погребом, 28 перил (прясел? – М. Р.)». Похоже, что горница и повалуша в данном случае не сообщались с сенями. Но у ручавшегося за Ляпунова и пострадавшего вместе с ним Ивана Сутори-на были на дворе «изба, да сени, да повалуша, баня с предбаньем, 19 перил (прясел? – М. Р.), да ворота», а у другого поручника – Тимофея Оверкьева – были «изба да пристен, да ворота, да 6 перил (прясел? – М. Р.), да в огороде 41 яблонь» (АЮБ I, № 55 – IX, стб. 262, 266 – 267). Наконец, двор шуйского воеводы, который строили в 1675 г., должен был включать белую горницу на жилом подклете (он назван «нутр жилой»), черную горницу с дымарем на омшанике, между ними – повалушку на амбаре, перед каждой горницей – сени и крыльцо с рундуком (АЮБ I, № 64 – II, стб. 460). Видимо, в Шуе трехкамерное жилище начало распространяться в середине XVII в. и возобладало к концу этого столетия.
В г. Угличе нам известно описание всего семи усадеб. Из них три – второй половины XVI в. Посадский человек – колпачник Савелий Серпов – продал Кирилло-Белозерскому монастырю свой двор в г. Угличе: «на посаде у торгу... изба плоская (т. е. без подклета. – М. Р.) трех сажен без лохти, а на мосту чюлан, житница мучная полутретья сажени, амбар в столбах (т. е. столбовой конструкции, вероятно, «взамет». – М. Р.) двух сажен, горенка меж углы двух сажен, у тое же горенки сени дубовые круглые полутретьи сажени, напогребица трех сажен, в погребе струб двух сажен, мылня все бревно дву сажен, перед мылнею пристен рубленой; а в огороде поварня квасная две стены в столбах четырех сажен, а две стены трех сажен; ...в огороде колодязь ворота с притворьем». Весь двор с огородом занимал участок 30x13 сажен (немного более 0,15 га). Все строения были, видимо, поземными, жилой дом двухкамерный, типа «изба – сени», («на мосту чюлан»). На том же дворе был и второй двухкамерный того же типа дом («горенка с сенями»). Баня тоже была с пристеном.
Другой угличанин – Е. М. Толмачов – был значительно богаче. Он владел в городе, по крайней мере, двумя усадьбами, одну из которых в 1572 г. подарил Кирилло-Белозерскому монастырю, а другую тому же монастырю продал. На каждом дворе было по каменной «палатке» с погребом, по избе (одна – с пристеном), по амбару. На подаренном дворе, кроме того, – баня, сенник, конюшня, двое сеней и еще одни сени у каменной палатки, на проданном дворе – повалуша и колодец. Постройки на этом последнем не были связаны, а на первом, вероятно, была многокамерная связь (изба с пристеном – сени – каменная палатка – сени), хотя прямых указаний на это нет, и постройки могли стоять и отдельно.
Четыре описанных угличских усадьбы – XVII в. Две из их (одна принадлежала посадскому человеку – зеленщику, другая – вдове посадского человека) имели только избу с пристеном (у зеленщика особо отмечено, что постройки еловые и есть ворота). На дворе Е. Е. Черногузовой, заложенном ею в 1634 г. Троице-Сергиеву монастырю, был трехкамерный дом (изба – сени – клеть), погреб с напогребицей, баня с предбаньем, огород, в котором находился колодец, общий с соседом (в Угличе это, как видно, было обыкновением). Наконец, от 1684 г. дошла до нас любопытная сделка: площадной подьячий Роман Емельянов продал тому же монастырю не двор, а только одни хоромы, которые стояли на посаде, на дворе И. Ф. Буторина. Это был трехкамерный трехэтажный дом (изба на подызбице – сени – горница на подклете, над горницей была еще «вышетчка») (УА № XXXVI, 12863/30; XXXIX, 12866/33 и XVIII, 12867/34, с. 73 – 75, 107). Из всех семи угличских домов у Емельянова единственный дом с подклетом, остальные шесть – поземные. Баня была на трех усадьбах. В XVI в. в Угличе отмечено три двухкамерных дома и ни одного трехкамерного, в XVII в. – один двухкамерный и два трех-камерных.
В Смоленске в 1656 г. на одном дворе упомянуты «две светлицы с каморками» (АШ № 132, с. 236 – 239).
Описание Москвы московским послом в Риме Дмитрием Герасимовым содержит и общую характеристику московских домов начала XVI в. Епископ Павел Иовий, записавший рассказ Герасимова в 1526 г., сообщает, что рядовые московские дома имели по три комнаты – «столовую, кухню и спальню» (Иовий, с. 263), и хотя здесь очевидна неточность характеристики помещений, получившаяся в результате того, что итальянец неточно понял Герасимова, все же можно видеть, что москвич говорил о трехкамерных жилищах. Московские акты XVI в. показывают, что процесс формирования трехкамерного жилого дома с сенями шел, видимо, в течение всего XVI столетия и усадьбы рядовых москвичей отнюдь не были так единообразны, как говорил Герасимов, желавший, вероятно, описать лучшие дома. В 1559 г. описан двор Якова сына Бундова «на Орбате... а на дворе хором: три избы да два пристена, да клеть, да мыльня, да погреб, да ледник с напогребицею, а огорожен двор заметом». В 1562 – 1563 гг. купец Прибылой Павлов сын заложил «двор свой в слободе княж Юрьевской... а на дворе хором: изба, да мыльна, да повалуша, да клеть, да лавка, во дворе». В 1579 г. некий протодьякон также заложил свой двор: «горница, да повалушка, меж их сени, да изба, да мылня с передмыленьем, да клеточка, да двои ворота, передние да задние, и с заборы, и с огородною пашнею, и с хмелевым колием» (АЮ, № 114, с. 147; 243, с. 264 – 265; 249, с. 266 – 267). В 1586 г. Соловецкому монастырю была частично продана, частично заложена московская усадьба: «горенка, да сени бревенные непокрыты, да погреб под сеньми, да мыленка ветха, да городьба кругом» (Забелин, 1869, с. 610). Обращает на себя внимание то обстоятельство, что именно в этой, видимо, небогатой и к тому же запущенной усадьбе дом был двухкамерным типа «изба – сени». В усадьбе протодьякона был трехкамерный дом типа «изба – сени – изба» (в данном случае – повалуша). В двух остальных усадьбах, довольно зажиточных, такой связи не прослеживается. Пристены в усадьбе Бундова И. И. Срезневский толкует как пристройки (Срезневский, II, стб. 1468), возможно, жилые. Отметим еще, что бани были во всех четырех усадьбах, а подклетов не указано.
Иную картину представляла собой с XVI в. усадьба крупного феодала. Вот как описал свой московский двор князь Юрий Андреевич Оболенский: «А что на Москве на моем подворье хоромов на заднем дворе горница с комнатою, перед комнатою сени, перед горницей повалуша да сени же, да на заднем дворе две избы хлебные, да пивоварня, да поварня, да мыльня, а на переднем дворе две повалуши да анбар, а по другую сторону ворот два погреба, конюшня, две сенницы да житница. А столовую горницу с комнатою и с нодклеты, да повалушу комнат... да сени с задним крыльцом и с переходы, да горница одинака на конюшенном дворе» (АФЗиХ, II, № 207, с. 212). Из этого завещания можно понять, что на улицу выходил крепкий частокол с воротами, по сторонам которых стояли амбар, погреба, конюшня, две сенницы. На переднем дворе высились два башнеобразных здания – повалуши; господский дом с его горницами, комнатами, сенями, повалушами и переходами стоял в глубине усадьбы, за ним, на заднем дворе были обслуживавшие господский стол хлебные избы, пивоварня, поварня, а также баня. Видимо, отдельно стояла столовая изба с повалушей, сенями и переходами. Был еще и конюшенный двор с особой горницей. Возможно, и это описание не совсем полное, так как в таком дворе должны были быть еще «людские» избы для княжеской челяди.
Для характеристики московского жилища XVII в. имеется обильный материал. Не приводя здесь полностью описаний усадеб, в значительной части уже опубликованных нами (Рабинович, 1964, с. 228 – 232), попытаемся дать суммарную характеристику известных нам дворов. В нашем распоряжении имеются характеристики 16 усадеб, из которых 8 принадлежали служилым людям (переводчику Посольского приказа, трем подьячим, двум стольникам, стряпчему и вотчиннику – князю Гагарину), а 8 – посадским тяглецам (одному – Кожевенной слободы, двум – Кадашевской, трем – Бронной слободы, одному купцу Новгородской сотни, одному колокольнику) (См. АШ № 34, с. 58 – 59; АМГ II, № 147, с. 96; АМГ III, № 11, с. 18; АЮБ I, № 95, стб. 603 – 605; АЮБ II, № 126 – XIX, стб. 18 – 19; 126 – XVI, стб. 20 – 21; 148 – XIX, стб. 402 – 403; 148 – XX, стб. 404 – 405; 148 – XXIII, стб. 409 – 412; 244 – II, стб. 743; 258 – VIII, стб. 803 – 804; АЮБ III, № 304 – II, стб. 112 и др.). На восьми дворах посадских людей было 49 построек, т. е. в среднем на двор приходилось более 6 построек (вспомним, что в Воронеже было примерно 3,5). Но от этой средней цифры были значительные отклонения – у зажиточных колокольника и одного из кадашевцев было по 9 построек, у тяглеца Новгородской сотни и другого кадашевца – только по 3, тяглецы Бронной слободы (хлебник, ствольник и кузнец) имели по 6 построек, тяглец Кожевенной слободы, – 7. Но именно у него и у тяглеца Новгородской сотни не было сеней. На всех остальных известных нам московских усадьбах жилище было по меньшей мере трехкамерным. Всего на 16 усадьбах насчитывалось 19 сеней, т. е. у некоторых, особенно у феодалов, были не одни сени. Тяглецы имели, как правило, поземные избы (кроме богатого колокольника), служилые феодалы – горницы на жилых подклетах, повалуши о двух-трех жильях. Вообще, на этих богатых усадьбах было гораздо больше построек: на 8 дворов – 97, т. е. в среднем более 12 построек на двор (от 8 до 19). Характерно, что бани на дворах были менее чем у половины владельцев: на 16 дворов всего 7 бань. Остальные постройки распределялись примерно так: горниц на жилых подклетах – 12, повалуш – 3, поземных изб белых – 8, черных – 5, клетей – 4, чердаков – 4, чуланов – 6 (в том числе 2 отхожих), людских чуланов (для дворни) – 4, конюшен – 7, навесов – 2, погребов – 11, ледников – 2, сушил – 5, поварен – 2, кузниц – 2 (у ствольника и у кузнеца в Бронной слободе), крылец – 5, колодцев, амбаров и сенников по 2. Гумно и овин не отмечены ни разу. Обилие жилых и хозяйственных построек на подклетах, характерное для богатой московской усадьбы, можно проследить и по дошедшим до нас изображениям московских улиц XVII в. *
Наиболее распространенным типом жилища в Москве в XVII в. был трех-камерный. У посадских людей – преимущественно в варианте «изба – сени – клеть» или «изба – сени – чулан»; изба с навесом встречена всего один раз, изба с сенями – тоже один. У зажиточных людей преобладал вариант трех-камерного жилища - – «две горницы через сени» (сюда мы включаем вариант «горница – сени – повалуша»), хотя были и многокамерные дома с множеством горниц и комнат, сообщавшихся разнообразными переходами.
Характерно, что каменные жилые дома строили тоже трехкамерными в плане. Так, в 1686 г. в Москве на дворе колокольного мастера Федора Дмитриева сына Моторина были построены каменные палаты – «два погреба, над ними две жилые полатки, позади тех полат к улице проходные сени на 2 крыльца, под ними выходы из погребов, на перемычке полатка, чтобы под нею был проезд» (АЮБ II, № 254 – II, стб. 777 – 780). В основе это были две горницы, соединенные сенями. Внизу у каждой были погреба, наверху, образуя третий этаж, – еще палатка.
Ценные сведения о постройках дают псковские акты. В 1579 г. Кирилло-Белозерскому монастырю была пожалована усадьба, принадлежавшая, по крайней мере с середины XVI столетия, Преподобовым: «во Пскове в Серед-нем городе на Васне улице... а на дворе хором: изба трех сажен ветчана, да подклеть полуторы сажени, да изба дву сажен, да сенник на мшенике трех сажен, да анбар адны стены четырех сажен, а другие стены двух сажен, да на дворе же палата каменная, а у ней трои двери железные, а под нею погреб каменной да ледник, да в огороде сад, а в нем сто дерев яблочных (ДАЙ I, № 244, с. 390 – 391). Трудно сказать с уверенностью, что здесь была трехкамерная связь типа «изба – сени – изба», поскольку срубы изб, подклета и мше-ника разной величины и собственно сеней не упомянуто (назван «сенник на мшенике»). К середине и второй половине XVII в. относятся сведения об усадьбах псковичей, полученные из купчих грамот Поганкиных, владельцев знаменитых каменных палат, в которых сейчас располагается Псковский музей. Поганкины богатели и не упускали, как видно, случая приобрести в Пскове недвижимость – то двор, то дворовое место, то огород. Уже в 1645 г. их владения охватывали 7,5 дворового места. В 1651 г. приобретен за 40 р. двор Христины Ефремовны Самойловой: «горница с подызбицой, да сени дощатые с подсеньем, да повалыша о двух выладах, да на крыльце чюлан, да... погреб каменной с выходом, да ворота дощатые с задороги, да трепалня рублена в углах с задороги, да поднавес, да позад двора огород, а в огороде сад – воем яблоней да колодец да рябина» (Поганкин, I, с. 1). Характерно в этом классическом краю льноводства наличие на городском дворе льнотре-
__________________
* Например, на чертежах Приказа тайных дел.
__________________
пальни. Жилой дом, как видим, представлял собой трехкамерную связь типа «горница – сени – повалуша», все на подклетах. В 1669 г. куплен у монастыря двор: «изба да сени, да в сенях чюлан, а на улицу двое ворота: одни большие, а другие маленькие с вереями и с заметы» (Поганкин, III, с. 3). Неизвестно, кому принадлежал этот двор до того, как им завладел монастырь, но, видимо, небогатому горожанину. Дом поземный, двухкамерный («изба – сени»). Солидными были лишь забор взамет да ворота. В 1671 г. Поганкин купил за 25 р. двор соседа-пушкаря: «горница с подызбицей да подсенье, да погребной забор деревянной, да вереи, да воротен щит» (все это пушкарь должен был «свести», «а что есть стоячий тын около огорода да три яблони... да колодесь» – это отходило к покупателю) (Поганкин, V, с. 5 – 6). В 1670 г. у псковского помещика П. Т. Нагина куплен за 10 р. двор: «изба наземная да сени, да против сеней другая изба, да на улицу ворота, да позаде двора огород» (Поганкин, IV, с. 4). Дом трехкамерный («изба – сени – изба»), поземный, для помещика не слишком богатый. Из этих купчих видно, что во Пскове в ту пору дома на подклетах чередовались с поземными; распространена трехкамерная связь, но были и двухкамерные дома, а у богатеев вроде Поганкиных были и каменные жилые дома.
В конце XVI в. сам псковский «владыка» (архиепископ) жил в обычном срубном доме. В 1595 г. «начата двор делати владычень во Пскове на площади (т. е. вне крома. – М. Р.), мшили горницы и повалушу клали» (ПСРЛ, т. IV, с. 301). Двор включал, как видно, не одну горницу, повалушу, но и, возможно, какие-то другие постройки (речь идет лишь о начале строительства). Поэтому отсутствие упоминания сеней не говорит в данном случае о том, что не было «связи».
В Новгороде Великом на Кузмодемьяне улице в 1579 г. (т. е. уже после того, как город был почти уничтожен Иваном Грозным) описана усадьба, которую Петр Скобельцын купил у Афанасия Буйносова. Вероятно, большинство ее построек были возведены сравнительно недавно – за последние девять лет. «А хором в том дворе: горница большая на подклете, а связи у тое горницы сени с подсеньем, да клеть на подклете, да горенка на мшанике, да перед горенкою сенцы с подсеньем, да избушка воротная ветшана, а перед избушкою сенцы ветшаны, да у того же двора тын вострой, да двои ворота... огород, а в огороде деревец яблонных и вишневых двадцать...» (АЮ, № 91, с. 130 – 131). Здесь впервые употреблен термин связь для обозначения целой, видимо, конструктивно связанной постройки из нескольких срубов, соединенных сенями («горница – сени – клеть – сени – горенка»). Обратим внимание на то, что наряду с этой новой многокамерной постройкой на дворе есть и старая («ветшаная») двухкамерная типа «изба – сени».
17. КЕРАМИЧЕСКАЯ ПОСУДА И УТВАРЬ, НАЙДЕННАЯ ПРИ РАСКОПКАХ В МОСКВЕ (XI – XIX ВВ.):
1,2 – горшки; 3 – миска с крышкой; 4, 5 – миски; 6,7 – кувшины; 8 – кубышка; 9 – фляга; 10 – кухля (бочонок); 11 – рукомойник; 12 – лампада
ся в ризнице Троицкого монастыря имеется серебряная ложка – вклад князя Федора Борисовича Волоцкого (конец XV – начало XVI в.). На вогнутой поверхности ее рабочей части выгравирована фигура сидящего на низком табурете юноши с ладьевидным ковшом в руке. Над головой – древо жизни – один из важнейших древнерусских благопожелательных символов (Николаева, с. 242, рис. 77).
Драгоценные ложки обычно берегли, носили при себе в футлярах; простые деревянные хранились дома в стойках-ложечниках или за настенной жердочкой (Колчин, 1968, с. 85).
Наряду с ложкой для еды был необходим железный нож, который всегда носили на поясе. Сильно сточенные ножи – частая находка в культурном слое городов. Ложка и нож составляли весь обязательный для еды комплект инструментов (если можно так выразиться) на первых трех этапах развития городов. Даже в XVII в. и царский стол не знал еще вилок: кусок, отрезанный ножом, брали рукой или ложкой – «чем было способнее». Вилки появились в городском обиходе в XVIII – XIX вв.
Для питья были также индивидуальные и коллективные сосуды – кубки, рога, чары. Красивые керамические зеленые поливные кубки расходились по всей Руси из Любеча. Знать пользовалась стеклянными бокалами сирийского и вообще восточного производства (Макарова, табл. 15 – 16). Обломки тех и других сосудов встречены в культурном слое многих городов Древнерусского государства, связанных с Киевщиной; о рогах мы уже упоминали. Наиболее роскошными считались крупные рога тура, оправлявшиеся чеканным серебром.
К XII в. относится дошедшая до нас чара черниговского князя Владимира Давыдовича – большой сосуд для кругового заздравного питья, о чем говорит вычеканенная по краю сосуда надпись: «А се чара князя Володимирова Давыдовича, кто из нее пьет тому на здоровье, а хваля бога своего и господаря великого князя» (Ржига, с. 53). Уже Русская Правда (в Краткой редакции) предусматривает и такие неприятные случаи, связанные, очевидно, с пиршествами, когда муж может ударить мужа «чашею или рогом» (ПРП I, ст. 3). Кроме упомянутых сосудов для питья (уже не только хмельного), широко применялись разного рода ковши – деревянные или металлические. Находки ковшей и их обломков в культурном слое городов нередки (Колчин, 1968, табл. 31-32; Рабинович, 1964, с. 297).
Для подачи на стол и разливания напитков служили кувшины (глиняные, реже – металлические). Иногда водолеями служили дорогие привозные металлические сосуды в виде фигур людей или фантастических существ. Городская знать заказывала местным ремесленникам роскошные металлические сосуды, которые могли служить как для круговой здравицы, так и для разливания вина. Широко известны два таких сосуда, сделанные для новгородских посадников мастерами Братилой и Костой в XII и XIV вв. (Рыбаков, 1948, с. 294 – 300). Вероятно, уже к первому этапу развития городов относится появление престижных функций сосудов. Дорогой, красивый сосуд мог просто украшать парадное помещение или стол во время пира, показывая собравшимся богатство хозяина.
На втором этапе развития городов – в XIII – XV вв. – ассортимент столовой посуды обогатился довольно мало. По-прежнему основой его оставались горшок и миска, ложка и нож. На смену исчезнувшим стеклянным и керамическим бокалам пришли у богатых горожан среднеазиатские чаши – пиалы (Латышева, 1971, с. 223 – 226) и металлические кубки. Несколько обогатились формы кувшинов. Наряду с крупными кувшинами для доставания и хранения воды появились небольшие кувшины-кружки, которые могли служить и для питья. Существенно улучшилось качество керамической посуды в связи с усовершенствованием гончарного производства, распространением обжига посуды в специальных горнах, а не в домашней печи. В течение XIV в. процент посуды, обожженной в горнах, резко увеличился (Рабинович, 1971а, с. 104 – 110). Такие сосуды служили лучше, дольше. У богатых горожан появилась металлическая – медная и оловянная – столовая посуда, и мода на нее привела к созданию красной и черной лощеной керамической столовой посуды, блестевшей, как металлическая. Но развитие производства такой посуды относится к третьему этапу – к XVI в., когда применение восстановительного обжига позволило придавать лощеным сосудам аспидно-черный цвет, более удачно имитировавший металлическую оловянную и даже серебряную посуду (Рабинович, 1971а, с. 104 – 105). Так средние слои горожан стремились подражать зажиточным. Чернолощеная столовая городская посуда XVI – XVII вв. отличалась и богатством ассортимента. Кроме горшков, различных мисок, сковород и кастрюль (вспомним, что некоторые блюда не только изготовлялись, но и подавались к столу «в сковрадах»), появились бутыли с округлым туловом – кубышки – для подачи на стол и разливания жидкостей, фляги, приспособленные как для подачи на стол, так и для походного быта (они могли подвешиваться на перевязи через плечо), кумганы – сосуды, похожие на кувшины, но с высоким, как у современного кофейника, носиком. Все эти три формы имеют аналогии в керамической и металлической посуде соседних восточных стран (Кавказа, Средней Азии). Из оригинальных керамических сосудов следует назвать еще рукомойники (рис. 18, 11), представлявшие собой в ту пору сосуд, который мог подвешиваться или же ставиться на стол. Последнее обстоятельство сближает рукомойники с упомянутыми выше древними водолеями и позволяет предположить, что они играли определенную роль и в сервировке стола, особенно если учесть, что тогда не употребляли вилок. По археологическим находкам XVI – XVII вв. известны чернолощеные рукомойники двух форм: обычный горшок с двумя носиками, оформлявшимися обычно в виде голов животных – лошади или барана, и (наиболее распространенная) несколько стилизованная фигура круторогого барана на коротких ножках-подставках; вода наливалась через специальный венчик на спине барана и выливалась через морду. Бывали и усложненные рукомойники этого стиля, с головами двух животных – обычно барана и лошади – на концах. Воспоминание о таких рукомойниках сохранились и в середине XIX в. в бытовавших в некоторых городах (например, в Туле) поговорках-загадках типа: «Встану рано, пойду к барану, к большому носу, к глиняной голове» (Рабинович, 1947а, с. 61).
Из металлических сосудов, распространившихся в быту горожан в XVI – XVII вв., назовем блюда, миски, плоские тарелки, ковши, стаканы, разнообразные небольшие чарочки для крепких напитков и два особенно характерных сосуда – братину, напоминавшую по форме небольшой горшок с шаровидным туловом и служившую для питья вкруговую (откуда и ее название), и ендову – невысокий сосуд с округлым туловом и удлиненным носиком-сливом. «Оловянник», служивший в XVI в. и мерой жидкостей, нами уже упомянут.
Кроме всех описанных сосудов, непременную часть сервировки стола горожанина составлял набор для разного рода острых приправ – уксуса, соли, перца, всяких соусов, для которого источники употребляют общее название судки. Можно предположить, что в качестве судков употреблялись и обычные сосуды, но малого размера – горшочки, кубышки, кувшинчики и т. п. Находки таких чернолощеных сосудиков, которые считаются обычно игрушечными, в городах нередки.
Источники XVI – XVII вв. называют среди домашней утвари разнообразную металлическую столовую посуду – большие оловянные мисы, оловянные блюда разных размеров – большие, средние и меньшие (ДАИ III, № 55, с. 206 – 207). «А столовые сосуды: оловяники и братины и ковши, оуксусницы, перечницы, росольницы, солоницы, ставци, блюда, лошки, скатерти, фаты (накидки. – М. Р.) всегда бы было чисто и готово на стол и на подставци... а ества и питие на стол понести, осмотря, чтобы то судно было чисто же бес пороха и бес пригарины... да тут ни кашлять, ни сморкать – отшед, вычистить нос или выкашляться, ино не скаредно, а вежливо». Всю столовую посуду Домострой предписывает мыть после еды трижды в день горячей водой и вытирать (Д., ст. 48 – 49, с. 48 – 49).
В богатых домах вырастает значение парадной столовой (в особенности металлической – серебряной, позолоченной и пр.) посуды. Поставцы с красивыми и дорогими сосудами украшали помещения, где принимали гостей. Престижно было, чтобы на поставцах стояли и такие сосуды, которые в данной трапезе не Употреблялись. У крупных феодалов и богатых купцов можно было увидеть сосуды как русской работы, так и иноземные. Представление об этом дают коллекции Оружейной палаты, изобилующие драгоценными сосудами, подаренными иноземными государями, поднесенными купцами или просто купленными за границей. Вероятно, у придворных и гостей собрания драгоценной посуды были не так богаты, но все же немалоценны. Во всяком случае, отдельные вещи, сохранившиеся от этих собраний и попавшие в музеи, обычно хорошей работы. Впрочем, и посуда самих московских князей, как справедливо отмечает К- В. Ба-зилевич, до конца XV в. не была так обильна драгоценными сосудами, поскольку не позволяли средства (Базилевич). Это, впрочем, надо понимать так, что в более поздние времена князья и цари сделались еще богаче, но относительно среднего горожанина роскошь их была велика. Среди дорогих сосудов художественной работы, принадлежавших московской великокняжеской семье, были ковши разных размеров и форм – ладьевидные для разливания, круглые для питья. Первые назывались также наливка, чернило, вторые – овкач, чум, питий ковш. Плавной ковш для разливания представлял собой как бы маленькую серебряную ладью с фигурным «носом»-ручкой: он должен был плавать в сосуде с напитком. В больших круглых блюдах (лебяжьих, гусиных, поменьше – икорных) кушанья подавали на парадный стол. Высокие цилиндрические или призматические, а иногда расширявшиеся кверху достаканы были предками современных стаканов и позже стали делаться из стекла. В XIV – XV вв. они были редки и привозились из Византии («достакан царегородский»). Индивидуальными сосудами были для крепких напитков чаши и чарки (Николаева, с. 206 – 216).
Среди имущества волоцкого князя Ивана Борисовича (начало XVI в.) названы 30 серебряных блюд, 5 мисок, перечница, уксусница, 3 солонки, 9 чарок, 8 ковшей, 1 достакан, 1 сковорода и еще какой-то «серебряник». Еще 3 ковша и кубок были заложены. К концу жизни князь сохранил жалкие остатки прежнего фамильного серебра – 65 драгоценных предметов. У некоторых других князей столового серебра было значительно больше: например, у углицкого князя одних серебряных блюд имелось 125 (Николаева, с. 241 – 242). С таким столовым запасом уже можно было давать пиры, не рискуя ударить лицом в грязь перед гостями. А сколько же столового серебра должен был иметь сам великий князь московский?
Возможно, что и у рядового горожанина в избе на грядках (полках) красовались столовые сосуды, какие были ему доступны. В частности, черные лощеные сосуды зачастую были прекрасно выполнены и, по-видимому, ценились. На это указывают приведенные выше надписи.
В XVII в., в особенности в его середине и второй половине, распространилась новая мода на утварь. Русские гончары освой ли технику изготовления поливных ценинных сосудов, среди которых преобладали также горшки, но много было кувшинов и иной столовой посуды. Особенно красивы были парадные кувшины сложных форм для подачи на стол напитков – кваса, браги, меда. Но ценинная посуда была дорога; она не вытеснила из обихода рядовых горожан посуды чернолощеной. Нужно сказать, что отдельные ценинные изделия (погребальные сосуды, плитки для полов и т. п.) производились и применялись уже в XIV в., но были достоянием только самого высшего круга феодалов; несколько более распространены были упомянутые выше привозные восточные поливные чаши – пиалы, но и они были дороги и потому редки.
Наряду с ценинной стала производиться и стеклянная посуда – стаканы, рюмки и в особенности бутылки, – квадратные в сечении, разных размеров штофы из мутно-зеленого стекла, которые особенно распространились в связи с тем, что в них разливалась казенная водка. Осколки штофов очень часты в слоях XVIII в. Однако хрупкость стекла и вообще его низкое качество обусловили и узость применения стеклянной посуды.
XVI – XVII века были временем наибольшего расцвета производства и наиболее широкого применения деревянной посуды (рис. 19). Еще в XVI в. С. Герберштейн отмечал специализацию некоторых районов на производстве токарной посуды (например, в Калуге выделывали «кубки и другие вещи из дерева, имеющие отношение к домашнему хозяйству») (Герберштейн, с. 108). Крупные центры этого производства были также в селах и слободах Владимирского, Московского, Тверского уездов, сбывавших свою продукцию в города (Просвиркина, с. 7, 19). Широко употреблялись деревянные ковши, скобкари (с двумя ручками), ополовники (разливательные ложки), маленькие ков-шиш-наливки, ендовы, ставцы (сосуды с крышками), братины, маленькие чашки на ножках – чарки и более широкие и глубокие мисы, тарелки. Местные мастера производили сосуды, отличавшиеся размерами, деталями формы, особенностями орнамента и отделки поверхности (Просвиркина, с. 25 – 50). Если братины, чарки, ставцы, ендовы подражали городским металлическим сосудам, то ковши, скобкари и пр. носили явный отпечаток крестьянского творчества. Наряду с привозной из деревни посудой горожане продолжали пользоваться и продукцией городских ремесленников-деревообделочников. Найденная при раскопках городов деревянная посуда с остатками росписи свидетельствует о древности этого способа украшения.
Изменения в пище, которые мы отметили для четвертого этапа развития городов, и особенности появления у высших слоев городского населения множества блюд западноевропейской кухни требовали и иного оборудования самой поварни, которая стала называться на немецкий лад кухней. В XVIII – XIX вв. с увеличением тесноты застройки городов, развитием строительства доходных домов уже не всякий даже зажиточный горожанин мог иметь поварню отдельно от дома и отводил под кухню одну из комнат квартиры. А у рядовых горожан кухня все чаще отделяется от жилых комнат того же дома. К. А. Авдеева отмечает, что кухня должна находиться вблизи погреба и иметь холодный чулан. Наряду с русской печью (такой величины, чтобы могла вместиться корчага с квасом) в кухне устраивалась плита без духов-
18. ДЕРЕВЯННАЯ ПОСУДА XII – XIX ВВ.:
1, 2 – ложки (Новгород XIII в., Москва XV в.); 3 – черпак XV в. (Москва); 4 – ковш XIX в. (Козмодемьянск); 5 – ковш XVII в. из капа; 6 – 8 – миски XIV – XVI вв. (Москва); 9 – тарелка XVI в. (Москва), видны следы резания мяса; 10 – ставец с росписью северодвинского типа, XII в.; 11 – братина конца XVII в. с росписью северного типа и надписью «Господа гостите, пьяны не напивайтесь, вечера не дожидайтесь»; 12 – кубок XIV в. (Новгород); 13, 14 – блюда (Новгород)
ки («английская») или с духовкой. Открытый очаг, пишет Авдеева, нужен только для жаренья на вертеле, «без чего можно обойтись». Кухонную мебель составляли полки для посуды и каток – стол для разделки продуктов, ларь и шкаф одновременно. Чтобы не разводились мухи, тараканы и пр. кухню необходимо убирать не реже, чем раз в неделю (Авдеева, 1851, ч. I, с. 1 – 2).
Расширился и ассортимент кухонной посуды (Авадеева называет 56 ее видов, среди которых и традиционные для русского города горшки и корчаги, деревянные квашни, чашки, лохани, бочонки, ушаты, ведра, сита, решета, веселки – в форме весла – для размешивания теста, скалки и лопаты для сажания хлебов, а также железные сковороды, листы для хлебов, ухваты, сковородки, сечки и чугуны. Есть и специальная посуда для приготовления западноевропейских блюд: медные формы для желе и пудингов, жестяные терки, шумовки, формы и резцы для пирожного, шпиговальные иглы, особый веничек для сбивания сливок) (Там же, с. 3 – 9).
Оживившиеся сношения с Западной Европой, путешествия, даже войны способствовали проникновению в Россию среди прочих новшеств и массовой посуды западноевропейского образца. Это были пивные кружки, стаканы,чайные (см. с. 247), кофейные и столовые сервизы. Сервизы были разнообразны: от «солитера» – набора посуды для трапезы одного только человека – до огромных сервизов на десятки персон, состоящих из сотен предметов. Появление и распространение сервизов относится в основном к середине и главным образом ко второй половине XVIII в., когда освоено было производство фарфора. До того русские фабриканты производили фаянсовые сервизы. Фарфор на первых порах был очень дорог, и фаянсовая посуда бытовала одновре-
19. ЧАЙНЫЕ ЧАШКИ И БЛЮДЦА РУССКОЙ РАБОТЫ СЕРЕДИНЫ XIX В.
менно с ним в не очень богатых домах (или для прислуги). Фарфоровая и фаянсовая посуда, распространенная и в Западной Европе, постепенно проникала и в быт рядовых горожан, вытесняя и деревянную, и глиняную, в значительной степени и металлическую. В XIX в. фарфоровые или фаянсовые тарелки и чайные чашки можно было найти едва ли не в каждом городском доме. Вместе с тем особенности русского городского быта сказывались и в самом составе выпускаемых промышленностью сервизов. Так, обычай пить чай в трактирах привел к выпуску специального набора «пара чаю», включавшего два чайника – большой для кипятка и малый для заварки, чашки и блюдца на подносе.
Вообще распространение обычая чаепития довольно сильно повлияло на состав домашней утвари. К концу рассматриваемого нами периода самовары были не только в общественных заведениях но и во многих домах. Даже о маленьком городе Кадникове корреспондент Географического общества писал, что почти в каждом доме имеется «все для чая» (нужно понимать – самовар с трубой, поднос и чайная посуда). Если в конце XVIII – начале XIX в. преобладали еще самовары западноевропейских форм (например, в стиле классицизма – похожий на античную ; урну) и вообще формы самоваров были разнообразны и приспособлены для разных особенностей быта, то с развитием тульского самоварного производства этот вид утвари стал более маесовым и утратил первоначально присущий ему аристократизм.
Одновременно с внедрением в быт столовых и чайных сервизов обогатился и набор инструментов для еды. Деревянные ложки в городах были в значительной степени вытеснены металлическими, причем в обиходе различали ложки разных размеров и назначений: чайные, десертные, столовые; появились специальные столовые ножи, а также вилки. Вилка была и в середине XIX в. даже для городских чиновников предметом сравнительно новым и отчасти аристократическим, так что можно было, например, не нарушая хороших манер, угощать за столом соседку со своей вилки.
При всем том, что в городском быту распространялась утварь европейского образца, социальные различия в этой области оставались весьма глубокими. У богатых вилки, ножи и ложки бывали серебряными (существовал даже термин «столовое серебро»), тарелки и чашки – тонкого фарфора, рюмки, стаканы и графины – хрустальные или тонкого прозрачного стекла, и вообще накрытый стол изобиловал дорогими предметами. Стол богатого горожанина украшали также сосуды, так сказать, служебного назначения – передачи (бутылки и рюмки на столе непосредственно не ставились, а вставлялись в бутылочные и рюмочные передачи; сами эти названия говорят о том, что сосуды должны были при угощении передаваться из рук в руки). У бедного горожанина ложки, вилки и ножи были железными, с деревянными или костяными черенками, тарелки и чашки – фаянсовые, стеклянная посуда – из толстого зеленого стекла, да и вообще всего этого было гораздо меньше, так что приглашая гостей, приходилось, как уже было сказано, иногда брать ложки у соседей. Как и в более ранние времена, посуду берегли и бедные и богатые. Хозяйственная книга середины XIX в. рекомендовала рачительному хозяину оставить для ежедневного употребления лишь самую необходимую посуду, а остальное держать в шкафу для торжественных случаев. Сервировали стол индивидуальными приборами (причем некоторые серебряные вещи рекомендовались и для небогатых) с подставками под ножи, вилки и бутылки, корзинами для хлеба – плетеными или из папье-маше, граненым или литым хрусталем. Автор отмечает, что «фарфор теперь не дорог», но фарфоровые сервизы есть только у богатых и тоже употребляются не каждый день, что у русских фаянсовая посуда еще «отстала от заграничной», что оловянную посуду гостям не подают, а для семейного употребления хорошо «польское серебро» (Авдеева, 1851,ч. II, с. 21 – 32).
В заключение нужно отметить усиление влияния городской утвари на деревенскую. Это выразилось прежде всего в распространении индивидуальной посуды: хотя до конца рассматриваемого нами периода в крестьянской семье ели по большей части из одной общей посуды, в каких-то случаях стала употребляться и посуда индивидуальная. Так, А. Н. Радищев видел в крестьянской избе «деревянные кружки, тарелками называемые» (Радищев, с. 186), которые, возможно, употреблялись, как и в древности, для нарезывания мяса в щи (тут же упомянута и деревянная чашка), но могли быть и индивидуального пользования, как это было в городах еще в XVII в., – ведь местность эта расположена на Петербургско-Московском тракте. Многие предметы утвари, прежде распространенные в городах и оттесненные в XVIII – XIX вв. утварью западноевропейского образца, продолжали распространяться в деревню и на последнем из намеченных нами этапов. Еще обогатился, в частности, ассортимент керамической посуды. Деревня наряду с городом стала важным потребителем продукции таких промышленных районов, как Гжель, Скопин и др. Нарядная поливная посуда часто встречалась в это время и в крестьянских избах.
Мы рассмотрели питание русских горожан в его развитии за тысячу лет. Ни круг используемых продуктов, ни состав кушаний, ни трапезы, ни связанные с ними обычаи не оставались неизмененными. Освоение новых территорий, хозяйственный прогресс, торговые и культурные взаимосвязи с соседними и отдаленными народами, социальное расслоение, общность и противоположность города и деревни, наконец, сложение всероссийского рынка – все эти факторы оказывали влияние на формирование русской кухни, на формирование стола горожанина. На каждом из четырех этапов развития городов были общие черты русской кухни и свои, местные особенности. Вчерашние инновации в одних случаях укоренялись, становились традициями, в других не приживались, отмирали, исчезали бесследно. Мы видели это на примерах взаимопроникновения областных блюд и способов питания, освоения русскими горожанами блюд народов Приуралья, Сибири, Востока и Европы и вместе с тем наблюдали стойкость традиций питания, готовки в русской печи, многовековую приверженность к столу, основой которого были хлеб и квас, щи и каша, что не мешало обогащению русской кухни сотнями новых блюд.
Из всех областей материальной культуры пища обнаруживает, пожалуй, наибольшую близость горожан к крестьянам (что связано прежде всего с общностью сельского хозяйства). Вместе с тем и в этой области можно наблюдать явления, которые возникли в деревне, но уже очень рано трансформировались в городе и, в свою очередь, оказали влияние на деревню.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Мы рассмотрели главнейшие области материальной культуры русских горожан – жилище, одежду, пищу и утварь- – в период феодализма. Другие проблемы городской жизни – хозяйственные занятия, застройка и планировка городов, а также общественный и домашний быт горожан – были предметом исследования нашей предыдущей работы «Очерки этнографии русского феодального города. Горожане, их общественный и домашний быт». Выводы, предлагаемые теперь вниманию читателя, построены в значительной мере на материале обеих книг, которые с самого начала были задуманы как единое исследование. Некоторые положения, лишь намеченные в первой книге, получили развитие во второй.
Сюда относится, например, определение хронологических рамок исследования. С самого начала было решено рассматривать тысячелетний период феодализма целиком. Это первая в нашей исторической науке попытка охватить в одном исследовании столь длинный хронологический период развития русских городов и городской жизни. Наши предшественники даже в обобщающих работах ограничивались обычно значительно более короткими отрезками этого пути – несколькими столетиями, одним столетием или даже полустолетием, притом взяв лишь часть территории или часть проблематики (например, «Древнерусские города», или «Города Московского государства в XVI в.», или «Социально-экономическая история русского города. Вторая половина XVIII в.»).
Безусловно, их опыт показал, что выбор короткого хронологического отрезка имеет ряд преимуществ: такой период обычно лучше обеспечен источниками и позволяет более подробное рассмотрение объекта. Но уже тогда было выявлено обилие разнообразных источников и для тысячелетнего периода, а в ходе дальнейшей работы выяснились и такие преимущества рассмотрения всего периода феодализма целиком, как создающаяся при этом значительно более глубокая историческая перспектива, возможность проследить исторические корни многих явлений городской жизни, пути их развития, преемственность типов. Благодаря такому подходу удалось доказать древность многих этнических традиций, выявить особенности соотношения традиций с инновациями. Пожалуй, наиболее эффективно рассмотрение в глубокой исторической перспективе как раз явлений материальной культуры, характеризующих городской образ жизни. Наиболее ярким примером является сложение типа жилого дома рядового горожанина с его немногими вариантами, восходящими к древнему восточнославянскому жилищу середины I тысячелетия н. э. Рассматривая это явление в его развитии век за веком, мы видим и постоянные тесные взаимоотношения горожан и крестьян, взаимосвязи и взаимовлияния городского и сельского жилища.
Подобный же эффект дает рассмотрение в исторической перспективе женской городской одежды: получив от окрестного славянского сельского населения комплекс женского костюма с поневой, горожане создают на его основе комплекс одежды с сарафаном, который уже в XVI – XVII вв. стал активно проникать из городов в сельские местности, вытесняя поневу. Но не успел этот процесс закончиться, как в XIX в. из городов пошла новая волна городской моды – женский костюм, состоящий из кофты и юбки, – так называемая парочка.
Пожалуй, наибольшая и притом очень устойчивая зависимость города от окрестного сельского населения видна в сфере питания. Это и естественно, поскольку в течение всего рассматриваемого периода деревня была питательной средой города и не только в переносном, но (от века к веку все больше) и в прямом смысле. Крестьянский тип питания «щи да каша» преобладал у простых горожан и в XIX в. Однако мы указали в соответствующем очерке довольно много блюд и такие установившиеся для всего народа обычаи, как чаепитие, активно воспринимавшееся крестьянами из города еще в XVIII – XIX вв., когда его называли «самоварной роскошью».
Та же картина тесной связи и взаимных влияний города и деревни выявляется и при рассмотрении на протяжении длительного периода основных и подсобных занятий горожан, в особенности их земледельческих занятий, которые также корнями своими уходили в деревню, но, получив в городе высокотоварный характер, в свою очередь, оказали значительное влияние на крестьянское хозяйство.
Мы привели здесь лишь наиболее впечатляющие, наиболее обобщенные примеры. В тексте книги их несравненно больше. Можно сказать, что почти каждое явление материальной культуры, общественного и семейного быта горожан коренилось в крестьянскому быту, но серьезно перерабатывалось в городах и снова возвращалось в сельскую местность значительно измененным (в большинстве случаев обогащенным, но иногда и упрощенным). Такой обмен культурными ценностями, формирование общих явлений культуры в результате взаимосвязей и взаимовлияний происходили непрерывно и играли большую роль в создании народной культуры как целого. Город, таким образом, активно взаимодействовал с традиционной народной культурой, являлся важным участником ее формирования. Это особенно ясно видно при рассмотрении длительных хронологических периодов.
Изучение развития материальной культуры за тысячелетний период приводит еще к одному общему выводу: материальная культура города не в такой степени, как материальная культура села, зависит от природных условий, от ландшафта. Причина этого, как нам представляется, в самом характере города как поселения: в его значении местного культурного, экономического, зачастую – и административного центра, в развитии промышленности и торговли, в оживлении связей с другими городами и землями, благодаря чему в городах более распространены разного рода инновации и усовершенствования. На несколько столетий раньше, чем в сельской местности, в городе исчезают полуземлянки, и уже с XIII в. повсюду распространяются наземные рубные дома с той разницей, что в местностях, бедных лесом, на строительство идут деревья менее подходящих пород, а иногда сруб сооружают даже из «розного лесу», т. е. не из отборного, а из подручного материала. В городах раньше распространяются агротехнические новинки, новые сельскохозяйственные культуры (в особенности садовые и огородные), более эффективные породы скота. Сельскохозяйственная зональность оказывается в городах как бы несколько сдвинутой или стертой: широкие возможности обмена (включая обмен семенами, обмен опытом и т. п.) как бы размывают ее границы. Например, горожане в Московии еще в XVI в. освоили выращивание теплолюбивой дыни.
Вместе с тем городской быт испытывал влияние деревенского. Например, в древнем городе Чернигове – некогда важном центре Древнерусского государства в XIX в. наблюдались специфические украинские бытовые черты не только в такой близкой к сельскому населению сфере, как питание, но и в такой, как домостроительство, где город занимал ведущее место: на столе черниговца нередок был борщ, а в интерьере дома – так называемый «пiл» – невысокая площадка для спанья рядом с печью.
Мы говорили выше, что народная культура создавалась крестьянами и горожанами в тесном контакте. Наиболее широкой и устойчивой зоной контактов между крестьянами и горожанами были малые города – местные экономические и культурные центры. Общение и обмен культурными ценностями были здесь практически беспрепятственны и непрерывны. Сельская местность начиналась непосредственно у самой городской черты, и еще в XIX в. окраинные городские приходы включали и соседние деревни, не имевшие своих церквей, так что постоянное общение крестьян и горожан шло не только на городском рынке, не только на гуляньях или при взаимных гостеваньях, но и во время церковной службы.
При этом весьма высок был престиж города. В ответах на Программу Географического общества неоднократно встречаются указания на то, что крестьяне стремятся во всем подражать горожанам: и в одежде, и в строительстве домов, и в пище, и в некоторых обрядах. Если же учесть, что задолго до того основные элементы народного костюма, жилых и хозяйственных построек, народной кухни были получены горожанами от крестьян, перед нами свидетельство того обмена культурными ценностями, о котором только что говорилось. Конечно, речь идет не только о простом обмене «деревня – город – деревня» (хотя и он, по-видимому, происходил неоднократно). Город передавал деревне то, что раньше получил от нее, как сказано, в измененном виде. И в процессе переработки немалую роль играли влияния близких и отдаленных областей и иноземные влияния, которые, будь то христианство с его обрядами, или некоторые новые сельскохозяйственные культуры (например, картофель или подсолнечник), или фасоны обуви и одежды, попадали в русскую деревню через города, так что обратная волна влияний несла еще дополнительные инновации внешнего происхождения.
Малые города были наиболее широкой и постоянной, но отнюдь не единственной зоной соприкосновения горожан и крестьян. Контакты имели место и в сельской местности, на ее многочисленных рынках. Более отдаленные, но зато и более крупные рынки и культурные центры – средние и крупные города – также были важной зоной контактов. Помимо рыночных отношений, тут имел место более или менее регулярный (особенно на III и IV этапах развития городов) отход, обучение у ремесленников и в учебных заведениях, рекрутчина и совместное участие горожан и крестьян в войнах, наконец, богомолья, посещение монастырей, – все это были различные формы контактов, также способствовавшие обмену культурными ценностями.
Как отмечал В. В. Покшишевский, одной из особенностей процесса урбанизации в России было то, что «города страны четко сложились в сеть, иерархической основой которой были административные ранги городов; две столицы – Петербург и Москва, центры генерал-губернаторств (главным образом на окраинах), губернские и уездные города, заштатные («безуездные») города, местечки (в некоторых западных губерниях)» (Озерова, Покшишевский, с. 38). В предлагаемой книге, говоря о малых, средних и крупных городах, мы имели в виду как раз постепенное складывание такой иерархической структуры еще на первой стадии процесса урбанизации, на которой находились, по мнению исследователей, русские города эпохи феодализма (Покшишевский, с. 137 – 138).
Если на двух древнейших из намеченных нами этапов развития городов выделяются города «стольные» – столицы княжеств и более мелкие местные центры (принцип их определения см.: Куза, с. 63 – 65), если третий этап знал уже только одну столицу, крупнейшие из бывших стольных городов продолжали существовать как значительные центры, а меньшие стольные города сохранили роль местных центров, то на четвертом этапе сложилась уже окончательно описанная только что сеть городов.
Мы видели, что разные категории городов – каждая по-своему – отдавали деревне то, что было получено городом в целом, участвовали в постоянном обмене культурными ценностями, приводившем к созданию народной культуры. Тут действовала непростая схема «деревня – малый город – средний город – крупный город», хотя и такую схему можно представить себе как частный случай. Несомненно, были важные территориальные и хронологические особенности процесса, которые следует учитывать.
Так, в исторической литературе не раз отмечались уже особенности развития в эпоху средневековья северо-западных русских городов – Новгородской и Псковской земель, где малые города были редки и, по-видимому, не играли столь большой роли, а главные города были очень крупными, важнейшими торговыми и культурными центрами. Анализ берестяных грамот показал крепкие непосредственные связи Новгорода со многими частями его волости. Но, во-первых, и в Новгородской, и в Псковской земле все же существовали тогда малые города, которые не были только крепостями (достаточно назвать Старую Русу или Старую Ладогу), а, во-вторых, с основанием в XVIII в. Петербурга исключительное значение Новгорода и Пскова отошло далеко в прошлое, и Санкт-Петербургская, Олонецкая, Псковская и Новгородская губернии получили ту же административно-территориальную структуру, что и остальная Россия со множеством малых городов.
Уездные и заштатные города России, много раз обрисованные в литературе «медвежьи углы», вместе с другими, более крупными центрами сыграли все же огромную роль в развитии русской народной культуры, в становлении этнического самосознания народа в целом и классового самосознания каждой социально-профессиональной группы в частности. Будучи центрами местных рынков, они активно участвовали в образовании единого всероссийского внутреннего рынка.
Приступая впервые к обобщающему исследованию русских городов эпохи феодализма, мы, естественно, стремились выявить прежде всего те общие черты, которые роднили городские поселения между собой и отличали их от поселений сельских. Вместе с тем очевидно, что при общем характере городских поселений и множестве общих этнокультурных черт оставалось также достаточно особенностей, как местных, так и присущих различным типам городов, существовавших на определенном отрезке времени. Однако эти особенности яснее обрисовываются при рассмотрении относительно более коротких периодов и со значительно большим трудом прослеживаются на протяжении всего тысячелетия. В большинстве своем они характерны для тех или иных его частей. Выделение типов и исследование локальных особенностей городов, лишь намеченное в предлагаемой книге, остается задачей дальнейшей работы.
Русский феодальный город много способствовал созданию и развитию лучших традиций, формированию народной культуры, этническому и этнокультурному развитию русской народности и нации.
ПРИЛОЖЕНИЯ
ПРИЛОЖЕНИЕ I
ОПИСАНИЯ ДВОРОВ XVI-XVII вв.
(обзор источников)
Для выяснения состава городского двора XVI – XVII вв. основные материалы дают письменные источники, в особенности разного рода акты, которые зачастую содержат довольно подробные перечисления находящихся на усадьбе построек и, что особенно ценно, сообщают их точное назначение и наименования. Приводя здесь выдержки из множества актов, мы предпосылаем им несколько кратких замечаний.
Этот источник обилен, но все же неполон. Прежде всего приходится отметить некоторую неточность описаний дворов, вернее, их неполноту. Например, трудно представить себе какую-либо городскую усадьбу без ворот и забора. Между тем ворота упоминаются в актах сравнительно редко, разного рода заборы – несколько чаще, и лишь в отдельных случаях мы встречаем подробное описание ворот (с точеными или резными вереями, одним или двумя полотнищами, с калиткой или без, покрытых или непокрытых) и заборов (например, сколько прясел «замета»). Точно так же, встречая в описи имущества какого-либо посадского человека крупный и мелкий рогатый скот, свиней, кур, мы по большей части тщетно ищем среди построек хлев, курятник, даже конюшню, хотя в других усадьбах того же города такие постройки упоминаются. При археологических раскопках в городах всегда открывается множество заборов.
Словом, более или менее полный перечень построек, составлявших городской двор, мы можем сделать лишь на основании всей совокупности письменных источников, дополняя их изобразительными и археологическими материалами. В письменных источниках мы находим до четырех десятков названий различных жилых и хозяйственных построек. К жилым относятся изба, горница, светлица, комната, задец, повалуша, жилой подклет, пристен, а также сени (мост), чулан, чердак, клеть, крыльцо, поварня, баня (мыльня), припере-док (предбанье); к хозяйственным – клеть, чулан, амбар, сарай, житница, конюшня, хлев, лавка, подклет, подызбица, подсенье, сенник, мелник, гумно, овин.
Разумеется, далеко не все эти постройки можно было встретить на одном (даже очень богатом) дворе. Вариативность в составе усадьбы была очень велика у различных социальных слоев населения; рядовые усадьбы имели существенные областные особенности и, разумеется, различия между усадьбами горожан и крестьян. Богатая же усадьба была почти одинакова и в городе, и в деревне, на севере и на юге страны. Например, далеко на северо-востоке в крепости Орле-городке на р. Каме усадьба Строгановых представляла настоящую крепость с оборонительными стенами и башнями, церковью, башенными часами (которые в 1639 г. были уже попорчены и лежали в чулане). Среди жилых и хозяйственных построек названы «горница с комнатою на подклетях и с сенями и с заборами и с чердаками, сенное крыльцо, погреба, чуланы, амбары, сени старые с горницею, и с подклети, и с подсеньем, и с чюланы, что в сенях и в подсенье, ворота большие и малые, баня черная, другая белая, каменная поварня со столовою горницею и с сенями и с двумя сенными чюланами, каменный дымоволок» (ДАЙ II, № 56, с. 90 – 92).
Раскопки, произведенные В. А. Обориным в Орле-городке, вскрыли эту богатую усадьбу с деревянными и каменными строениями, с печами, облицованными изразцами работы балахнинских мастеров (Оборин). На полвека раньше, в 1583 г., Вяжицкий монастырь купил у некоего дворянина Третьяка Скобельцына его двор в Новгороде Великом на Дослане улице. На этом дворе, построенном, стало быть, несколько раньше, вероятно в середине XVI в., стояли такие «хоромы»: «горница столовая белая на подклете с сенми на подсеньи, да горница с комнатой на подклете же, да сени на подсеньи, да повалушка на подклете, да перед комнатой сени ж, да горенка на подклете с сенми, да сушило с перерубом, а у сушила двои двери, а под сушилом погреб да ледник, да мылня на струбе, а перед мылней сени, да двое ворота большие на Досланю улицу, а другие ворота на Яколю улицу, да огород с деревцами с яблоневыми» (АЮ, № 97, с. 132).
На южной оконечности изучаемой нами территории, в позднейшей Воронежской губ., в с. Грезном был описан в 1677 г. двор воронежского помещика Аггея Лосева, бывшего выборным кабацким и таможенным головой в Воронеже. За хозяином числился долг по кабацким деньгам в 369 р. – сумма по тому времени немалая. Двор Лосева в с. Грезном был огорожен тыном, в котором были ворота с притвором. На дворе стояли хоромы «двойни в 6 сажен (т. е. размером примерно 12,5X12,5 м. – М. Р.) да повалушка 3 сажен, меж хором и повалуши двои сени со сходы, конюшня сосновая, на ней сушила сосновая 3 сажен, на леднику амбарец сосновый 3 сажен. Крыты хоромы и повалуши и сени лубьем и дором, конюшня да амбарец крыты дором, погреб с. выходом сосновый, другой погреб старый» (ТВорУАК, т. V, № 3079/1853, с. 463).
Мы видим, что усадьба богатого воронежского кабатчика из дворян мало чем отличалась от усадьбы «именитого человека» или новгородского дворянина. Во всяком случае, она не уступала им по обилию и добротности надворных построек.
Перейдем к описанию дворов рядовых горожан и сравнению их с крестьянскими. Воеводские наказы и в XVII в. продолжают употреблять для общей характеристики крестьянского и городского посадского двора привычное выражение «изба да клеть». Так, в 1635 г. ливенскому воеводе указывали, что служилые люди обязаны строиться в городе и остроге (т. е. внутри укреплений), где иметь осадные дворы – «избы да клети и запасы всякие... а велети всяким людям за городом и за острогом держати огороды, и овины, и клети от города и острогу подале... чтобы... в приход воинских людей... какие порухи не учинилось» (АМГ, т. I, с. 26) *. Видимо, хозяйственные постройки служилые люди имели вне города, поближе к своим земельным участкам.
Но и крестьянские усадьбы в этот период имели большее, чем раньше, количество построек, хотя жилой по-прежнему оставалась одна изба. Так, в упоминавшемся уже нами поместье воронежского таможенного и кабацкого головы Аггея Лосева селе Грезном было описано и имущество его крестьян. Эта заведомо неполная (Рабинович, 1975, с. 187) опись показывает, во-первых, относительное обилие и разнообразие крестьянских построек, во-вторых, довольно далеко зашедшее имущественное расслоение крестьян. Если у крестьянина Саввы Прасолова на дворе стояла одна лишь изба, то у Еремея Васильева в общей сложности было девять добротных построек (даже клеть на подклете). Не считая заборов-частоколов и ворот, на 6 крестьянских дворах имелась 21 постройка (в среднем более 3 построек на двор). Одинокая изба была только на одной усадьбе, «изба да клеть» – тоже на одной, на трех усадьбах были, кроме того, конюшни, на двух – омшаники, на одной – овин, на одной (самой богатой) – хизак ** и погреб. Избы у всех однокамерные, размером 2,5 – 3 саженей (5,4X5,4 – 6,5X6,5 м), т. е. больше, чем в предыдущие периоды. Ни на одном дворе не было ни сеней, ни бани. А вот клети, очевидно, расширялись (1,5 – 2 сажени, т. е. 3,2X3,2 – 4,3X4,3 м). В двух случаях клеть была «с приклетом», в одном – на подклете. И именно при такой расширенной клети на двух дворах было еще по одной «клетке» ***.
Примерно в то же время и, кажется, по тому же делу было описано имущество еще у тринадцати воронежских кабацких и таможенных целовальников, принадлежавших к различным социальным группам. Сейчас нас интере-
__________________
* В Заразске (Зарайске) в 1629 г. у многих дворов посадских людей были
гумна (АМГ, т. I, № 244, с. 263).
** Это слово того же корня, что «хызка», «хыза», «хижина» (ср.: Срезневский, т. III, стб. 1426).
*** А. А. Шенников справедливо полагает, что клетки могли служить жильем для отдельных пар большой семьи (Шенников, с. 72).
__________________
суют лишь находившиеся на усадьбах постройки. У казака Евсея Полухина на дворе были «изба да клеть»; у стрельца Семена Бороздина – «изба, да клеть, да сени ветхи, да баня ветха»; у казака Микиты Позднякова – «изба, клеть, конюшня, овин на гумне»; у посадского Данилы Самойлова – изба, клеть, баня; у вдовы посадского человека Никона Третьякова Дарьи- – «изба да клеть на подклете»; у казацкого атамана Ивана Дубровина – изба, клетьи сени, «онбарец на погребе», баня, повет, конюшня; у стрельца Терентия Клю-чанского – «изба да клеть»; у казака Якова Дехтерева – «изба, да клеть... да баня ветха... да конюшня, да хлев»; у посадского Матвея Долгова – «изба да клеть на подклете, меж ними сени... баня, конюшня, овин»; у посадского Тимофея Моисеева – изба, клеть, конюшня; у пушкаря Давыда Прибыткова – «изба... баня с присенцы»; у посадского Трофима Сукочего – изба, клеть, баня; у посадского Афролея Исаева – «изба, да клеть, да сени ветхи» (ТВорУАК, V, с. 43, 63 – 73, 478 – 481).
Всего на 13 дворах было 45 построек, т. е. в среднем более 3 на двор^ (точнее – 3,5), как и у крестьян. В числе построек упомянуты овин, гумно, хлев, говорящие о сельскохозяйственных занятиях этих горожан. Однако городская усадьба примерно в половине случаев имела баню, в одной трети – сени, которых, как мы видели, вовсе не было у крестьян того же уезда. Жилище из одной избы отмечено лишь один раз (и то на усадьбе этого пушкаря была еще «баня с присеньем»), жилище типа «изба да клеть» встречено 8 раз, трехкамерное жилище типа «изба – сени – клеть» – 4 раза (два – у посадских людей, один – у стрельца, один – у казацкого атамана).
Мы говорили, что трехкамерное жилище появилось в городах еще в XII – XIII вв. и распространилось более или менее широко лишь в XVI – XVII вв. Приведенный пример, по нашему мнению, подтверждает это положение. При всей отрывочности приведенных описаний 1671 – 1676 гг. видно, что горожане Воронежа (который в ту пору отнюдь нельзя было причислить к крупнейшим городам России) переходили к трехкамерному жилищу раньше окрестных крестьян.
Ту же картину, но на более обильном материале наблюдал Н. Д. Чечулин. Произведя выборку по писцовым книгам XVI в. владений Симеона Бекбулатовича в Тверской земле, он насчитал 345 крестьянских дворов. На этих дворах было всего 937 построек (т. е. менее трех на двор – еще меньше, чем в Воронежской земле). В их числе – 309 изб. На 15 усадьбах изб не оказалось вовсе, зато на 6 было по две избы, 15 пристенов. Бань было 54 (т. е. одна баня приходилась почти что на семь дворов), клетей – 215, сенников и сенниц – 153, напогребиц – 37, овинов – 21, житенок и житниц – 21, поварен и хлебен – 12, конюшен и хлевов – тоже только 12, 11 мшаников, 9 повалуш и 1 амбар. «Чаще всего, – писал Н. Д. Чечулин, – встречаем дворы, состоящие из избы и клети или избы и сенника с какою-нибудь еще одною постройкою» (Чечулин, 1893, с. 56; ПКМГ II, с. 65 – 68). Добавим от себя, что сеней («моста») не оказалось ни на одной из 345 усадеб. Следовательно, крестьянское жилище обширного района к северу от Москвы в XVI в. еще не знало ни двух- ни тем более трехкамерной связи. То же можно сказать и о значительном районе на юге Московского государства в Кромском и Елецком уездах позднейшая Орловская губ.). А. А. Шенников привлек материалы XVIII в. по 175 крестьянским дворам этих уездов. На них оказалось в общей сложности 233 постройки (в том числе две избы на дворе – 34 раза, изба да клеть – 6 раз, изба с сенями – 5 раз, трехкамерная связь «изба – сени – клеть» – всего два раза, притом на одном и том же дворе). «Образование связей, – пишет он, – еще только начиналось и господствующий тип связи еще не определился» (Шенников, с. 65 – 68). Тем с большим основанием это можно сказать о XVI – XVII вв., когда подавляющее большинство крестьянских жилищ, как мы видели, были однокамерными.
Рассмотрим еще некоторые данные письменных источников о составе двора и жилищах горожан в XVI – XVII вв. В том же Воронеже в 1676 г. на дворе у пушкаря Матюшки Аносова были «изба, против нее клеть, меж избы и клети сени забором», т. е. последние были не срубной, а столбовой конструкции; у Дениски Воронова – одна лишь изба, а из хозяйственных построек – гумно; у Василия Хрипукова – «изба, против нее, клеть», других построек не отмечено; у Ивана Сенчишкина – «изба, да клеть, да погребица, да баня», а также гумно (ТВорУАК, т. V, № 2750/1524, с. 330 – 333; № 3018/1792, с. 416). Судя по жалобе воронежского воеводы, направленной в Москву в том же году, у многих стрельцов, имевших дворы в городе, были бани и печи во дворах. А некоторые служилые люди по прибору и вовсе не имели усадеб в городе. Так, примерно в то же время воронежский пушкарь Иван Селиванов просил разрешения проделать дверь в клети Пятницких ворот, ссылаясь на отсутствие у него осадного двора в городе.
Дважды, в 1674 и 1684 гг., была по разным поводам описана усадьба упомянутого уже ранее воронежского посадского человека Логина Осьминина. За эти 10 лет в составе ее не произошло никаких изменений – огороженный тыном двор, на нем изба, клеть, «тынный» (т. е. столбовой конструкции) погреб с напогребицей, баня (ТВорУАК, V, № 1810/524, с. 121).
Довольно скромным мог быть даже воеводский двор в небольшом городе. Так, острогожский воевода в 1652 г. занимал «две избы поземные, печи черные, меж ними сени досчатые». Были там еще мыльня, поварня, погреб, две конюшни и еще какой-то «сарай лошедем», т. е., видимо, тоже конюшня. Жилище этого воеводы было трехкамерным, поземным, типа «две избы через сени», почти как у рядового горожанина (ТВорУАК I, с. 71).
В г. Орле на усадьбе Алисовых в 1692 г. упомянуты горница на жилом подклете и баня (АЮБ III, № 304 – IV, стб. 115 – 116).
В Калуге в 1660 г. на воеводском дворе были «горница... 3-х сажен... вверх 30 венцов, в отрубе лес 4, 5-ти и 6-ти вершков; в горнице чулан дощатый, да перед горницей сени бревенные, а в сенях два чулана – один дощатый, другой бревенной, а из сеней в другие сени переходы... 3-х сажен... да... омшеник 3-х сажен, вверх 11-ти венцов... а поваренной подрубки вверх елового лесу 9 венцов да наверху нарублено полчетверта венца (всего – 12,6 венцов. – М. Р.) длиннику 4-х сажен, а поперег 3-х сажен». На усадьбе, купленной подьячим Василием Аггеевым, были: горница о... двух житьях (двухэтажная. – М. Р.), да повалуша, меж ими сени на жилых подклетах, в сенях чулан, да погреб, да ледник, над погребами сушило... сарай да баня, ворота створчатые, да огород... с яблоками,... двор весь в городьбе». Посадский человек Тихон Кирпичников купил в Калуге двор с такими постройками: «горница с комнатою на глухих подклетах, да повалуша с роскаты на жилом подклете, промеж горницы и повалуши сени и изба с сенями, сушило, ледник, да погреб, сарай, баня с сенми, конюшня, поварня, двор весь в городьбе, трои ворота, и с садом» (АМГ III, № 4, с. 2 – 3). Видимо, этот посадский человек был не из бедных.
В г. Шуе в 1673 г. за недобор налога с продажи лошадей были описаны дворы «конских целовальников». У Микишки Алексеева на дворе были: «изба да мост перед избою, анбар с верхним жильем, амбар же с пристенком; у Ондрюшки Коновалова – изба, да сени, да анбар с верхним жильем... да отхожий анбар на погребе, да баня...; у Ивашки Калинина – изба, да сени, да повалуша с нижним жильем, да позади анбар отхожий; у Мишки Данилова... изба, да перед избою мост, да анбар с верхним жильем, да баня, да угородное место... на том угороде луку посеяно... 5 гряд» (АШ, № 125, с. 222 – 234). У всех этих четырех посадских было трехкамерное жилище. Термины «сени» и «мост» в данном случае можно, кажется, считать равнозначными. По крайней мере, так они употреблялись в XIX в. (Даль, II, с. 357). Сени или мост соединяли избу с другой жилой постройкой – амбаром с верхним жильем (в трех случаях) или повалушей с нижним жильем (в одном случае). Нужно думать, что речь шла о двухэтажной постройке или постройке на подклете, используемом в качестве амбара. Бани были лишь на двух усадьбах из четырех. На 30 лет раньше в том же городе Шуе земский староста купил двор – «избу да анбар з дворового городьбою, и с вороты, и с запасным лесом». В 1656 г. крестьянин Корнил Еремеев продал свой двор в Шуе на посаде – «изба с предызбь-ем, да. против изба, анбарец, баня с предбанником» (АШ, № 55, с. 102 – 103; № 82, с. 151 – 152). В первом случае жилье было однокамерным, во втором – вероятно, трехкамерным, поскольку «предызбье» между двумя избами, – по-видимому, то же, что сени. В 1646 г. в Шуе за недоимку было распродано имущество кабацкого головы Луки Ляпунова: «на дворе горница с подклетом, повалуша, анбар, подле горницы баня с предбаньем и с передними вороты, подле ворот анбар, сенница, конюшня с погребом, 28 перил (прясел? – М. Р.)». Похоже, что горница и повалуша в данном случае не сообщались с сенями. Но у ручавшегося за Ляпунова и пострадавшего вместе с ним Ивана Сутори-на были на дворе «изба, да сени, да повалуша, баня с предбаньем, 19 перил (прясел? – М. Р.), да ворота», а у другого поручника – Тимофея Оверкьева – были «изба да пристен, да ворота, да 6 перил (прясел? – М. Р.), да в огороде 41 яблонь» (АЮБ I, № 55 – IX, стб. 262, 266 – 267). Наконец, двор шуйского воеводы, который строили в 1675 г., должен был включать белую горницу на жилом подклете (он назван «нутр жилой»), черную горницу с дымарем на омшанике, между ними – повалушку на амбаре, перед каждой горницей – сени и крыльцо с рундуком (АЮБ I, № 64 – II, стб. 460). Видимо, в Шуе трехкамерное жилище начало распространяться в середине XVII в. и возобладало к концу этого столетия.
В г. Угличе нам известно описание всего семи усадеб. Из них три – второй половины XVI в. Посадский человек – колпачник Савелий Серпов – продал Кирилло-Белозерскому монастырю свой двор в г. Угличе: «на посаде у торгу... изба плоская (т. е. без подклета. – М. Р.) трех сажен без лохти, а на мосту чюлан, житница мучная полутретья сажени, амбар в столбах (т. е. столбовой конструкции, вероятно, «взамет». – М. Р.) двух сажен, горенка меж углы двух сажен, у тое же горенки сени дубовые круглые полутретьи сажени, напогребица трех сажен, в погребе струб двух сажен, мылня все бревно дву сажен, перед мылнею пристен рубленой; а в огороде поварня квасная две стены в столбах четырех сажен, а две стены трех сажен; ...в огороде колодязь ворота с притворьем». Весь двор с огородом занимал участок 30x13 сажен (немного более 0,15 га). Все строения были, видимо, поземными, жилой дом двухкамерный, типа «изба – сени», («на мосту чюлан»). На том же дворе был и второй двухкамерный того же типа дом («горенка с сенями»). Баня тоже была с пристеном.
Другой угличанин – Е. М. Толмачов – был значительно богаче. Он владел в городе, по крайней мере, двумя усадьбами, одну из которых в 1572 г. подарил Кирилло-Белозерскому монастырю, а другую тому же монастырю продал. На каждом дворе было по каменной «палатке» с погребом, по избе (одна – с пристеном), по амбару. На подаренном дворе, кроме того, – баня, сенник, конюшня, двое сеней и еще одни сени у каменной палатки, на проданном дворе – повалуша и колодец. Постройки на этом последнем не были связаны, а на первом, вероятно, была многокамерная связь (изба с пристеном – сени – каменная палатка – сени), хотя прямых указаний на это нет, и постройки могли стоять и отдельно.
Четыре описанных угличских усадьбы – XVII в. Две из их (одна принадлежала посадскому человеку – зеленщику, другая – вдове посадского человека) имели только избу с пристеном (у зеленщика особо отмечено, что постройки еловые и есть ворота). На дворе Е. Е. Черногузовой, заложенном ею в 1634 г. Троице-Сергиеву монастырю, был трехкамерный дом (изба – сени – клеть), погреб с напогребицей, баня с предбаньем, огород, в котором находился колодец, общий с соседом (в Угличе это, как видно, было обыкновением). Наконец, от 1684 г. дошла до нас любопытная сделка: площадной подьячий Роман Емельянов продал тому же монастырю не двор, а только одни хоромы, которые стояли на посаде, на дворе И. Ф. Буторина. Это был трехкамерный трехэтажный дом (изба на подызбице – сени – горница на подклете, над горницей была еще «вышетчка») (УА № XXXVI, 12863/30; XXXIX, 12866/33 и XVIII, 12867/34, с. 73 – 75, 107). Из всех семи угличских домов у Емельянова единственный дом с подклетом, остальные шесть – поземные. Баня была на трех усадьбах. В XVI в. в Угличе отмечено три двухкамерных дома и ни одного трехкамерного, в XVII в. – один двухкамерный и два трех-камерных.
В Смоленске в 1656 г. на одном дворе упомянуты «две светлицы с каморками» (АШ № 132, с. 236 – 239).
Описание Москвы московским послом в Риме Дмитрием Герасимовым содержит и общую характеристику московских домов начала XVI в. Епископ Павел Иовий, записавший рассказ Герасимова в 1526 г., сообщает, что рядовые московские дома имели по три комнаты – «столовую, кухню и спальню» (Иовий, с. 263), и хотя здесь очевидна неточность характеристики помещений, получившаяся в результате того, что итальянец неточно понял Герасимова, все же можно видеть, что москвич говорил о трехкамерных жилищах. Московские акты XVI в. показывают, что процесс формирования трехкамерного жилого дома с сенями шел, видимо, в течение всего XVI столетия и усадьбы рядовых москвичей отнюдь не были так единообразны, как говорил Герасимов, желавший, вероятно, описать лучшие дома. В 1559 г. описан двор Якова сына Бундова «на Орбате... а на дворе хором: три избы да два пристена, да клеть, да мыльня, да погреб, да ледник с напогребицею, а огорожен двор заметом». В 1562 – 1563 гг. купец Прибылой Павлов сын заложил «двор свой в слободе княж Юрьевской... а на дворе хором: изба, да мыльна, да повалуша, да клеть, да лавка, во дворе». В 1579 г. некий протодьякон также заложил свой двор: «горница, да повалушка, меж их сени, да изба, да мылня с передмыленьем, да клеточка, да двои ворота, передние да задние, и с заборы, и с огородною пашнею, и с хмелевым колием» (АЮ, № 114, с. 147; 243, с. 264 – 265; 249, с. 266 – 267). В 1586 г. Соловецкому монастырю была частично продана, частично заложена московская усадьба: «горенка, да сени бревенные непокрыты, да погреб под сеньми, да мыленка ветха, да городьба кругом» (Забелин, 1869, с. 610). Обращает на себя внимание то обстоятельство, что именно в этой, видимо, небогатой и к тому же запущенной усадьбе дом был двухкамерным типа «изба – сени». В усадьбе протодьякона был трехкамерный дом типа «изба – сени – изба» (в данном случае – повалуша). В двух остальных усадьбах, довольно зажиточных, такой связи не прослеживается. Пристены в усадьбе Бундова И. И. Срезневский толкует как пристройки (Срезневский, II, стб. 1468), возможно, жилые. Отметим еще, что бани были во всех четырех усадьбах, а подклетов не указано.
Иную картину представляла собой с XVI в. усадьба крупного феодала. Вот как описал свой московский двор князь Юрий Андреевич Оболенский: «А что на Москве на моем подворье хоромов на заднем дворе горница с комнатою, перед комнатою сени, перед горницей повалуша да сени же, да на заднем дворе две избы хлебные, да пивоварня, да поварня, да мыльня, а на переднем дворе две повалуши да анбар, а по другую сторону ворот два погреба, конюшня, две сенницы да житница. А столовую горницу с комнатою и с нодклеты, да повалушу комнат... да сени с задним крыльцом и с переходы, да горница одинака на конюшенном дворе» (АФЗиХ, II, № 207, с. 212). Из этого завещания можно понять, что на улицу выходил крепкий частокол с воротами, по сторонам которых стояли амбар, погреба, конюшня, две сенницы. На переднем дворе высились два башнеобразных здания – повалуши; господский дом с его горницами, комнатами, сенями, повалушами и переходами стоял в глубине усадьбы, за ним, на заднем дворе были обслуживавшие господский стол хлебные избы, пивоварня, поварня, а также баня. Видимо, отдельно стояла столовая изба с повалушей, сенями и переходами. Был еще и конюшенный двор с особой горницей. Возможно, и это описание не совсем полное, так как в таком дворе должны были быть еще «людские» избы для княжеской челяди.
Для характеристики московского жилища XVII в. имеется обильный материал. Не приводя здесь полностью описаний усадеб, в значительной части уже опубликованных нами (Рабинович, 1964, с. 228 – 232), попытаемся дать суммарную характеристику известных нам дворов. В нашем распоряжении имеются характеристики 16 усадеб, из которых 8 принадлежали служилым людям (переводчику Посольского приказа, трем подьячим, двум стольникам, стряпчему и вотчиннику – князю Гагарину), а 8 – посадским тяглецам (одному – Кожевенной слободы, двум – Кадашевской, трем – Бронной слободы, одному купцу Новгородской сотни, одному колокольнику) (См. АШ № 34, с. 58 – 59; АМГ II, № 147, с. 96; АМГ III, № 11, с. 18; АЮБ I, № 95, стб. 603 – 605; АЮБ II, № 126 – XIX, стб. 18 – 19; 126 – XVI, стб. 20 – 21; 148 – XIX, стб. 402 – 403; 148 – XX, стб. 404 – 405; 148 – XXIII, стб. 409 – 412; 244 – II, стб. 743; 258 – VIII, стб. 803 – 804; АЮБ III, № 304 – II, стб. 112 и др.). На восьми дворах посадских людей было 49 построек, т. е. в среднем на двор приходилось более 6 построек (вспомним, что в Воронеже было примерно 3,5). Но от этой средней цифры были значительные отклонения – у зажиточных колокольника и одного из кадашевцев было по 9 построек, у тяглеца Новгородской сотни и другого кадашевца – только по 3, тяглецы Бронной слободы (хлебник, ствольник и кузнец) имели по 6 построек, тяглец Кожевенной слободы, – 7. Но именно у него и у тяглеца Новгородской сотни не было сеней. На всех остальных известных нам московских усадьбах жилище было по меньшей мере трехкамерным. Всего на 16 усадьбах насчитывалось 19 сеней, т. е. у некоторых, особенно у феодалов, были не одни сени. Тяглецы имели, как правило, поземные избы (кроме богатого колокольника), служилые феодалы – горницы на жилых подклетах, повалуши о двух-трех жильях. Вообще, на этих богатых усадьбах было гораздо больше построек: на 8 дворов – 97, т. е. в среднем более 12 построек на двор (от 8 до 19). Характерно, что бани на дворах были менее чем у половины владельцев: на 16 дворов всего 7 бань. Остальные постройки распределялись примерно так: горниц на жилых подклетах – 12, повалуш – 3, поземных изб белых – 8, черных – 5, клетей – 4, чердаков – 4, чуланов – 6 (в том числе 2 отхожих), людских чуланов (для дворни) – 4, конюшен – 7, навесов – 2, погребов – 11, ледников – 2, сушил – 5, поварен – 2, кузниц – 2 (у ствольника и у кузнеца в Бронной слободе), крылец – 5, колодцев, амбаров и сенников по 2. Гумно и овин не отмечены ни разу. Обилие жилых и хозяйственных построек на подклетах, характерное для богатой московской усадьбы, можно проследить и по дошедшим до нас изображениям московских улиц XVII в. *
Наиболее распространенным типом жилища в Москве в XVII в. был трех-камерный. У посадских людей – преимущественно в варианте «изба – сени – клеть» или «изба – сени – чулан»; изба с навесом встречена всего один раз, изба с сенями – тоже один. У зажиточных людей преобладал вариант трех-камерного жилища - – «две горницы через сени» (сюда мы включаем вариант «горница – сени – повалуша»), хотя были и многокамерные дома с множеством горниц и комнат, сообщавшихся разнообразными переходами.
Характерно, что каменные жилые дома строили тоже трехкамерными в плане. Так, в 1686 г. в Москве на дворе колокольного мастера Федора Дмитриева сына Моторина были построены каменные палаты – «два погреба, над ними две жилые полатки, позади тех полат к улице проходные сени на 2 крыльца, под ними выходы из погребов, на перемычке полатка, чтобы под нею был проезд» (АЮБ II, № 254 – II, стб. 777 – 780). В основе это были две горницы, соединенные сенями. Внизу у каждой были погреба, наверху, образуя третий этаж, – еще палатка.
Ценные сведения о постройках дают псковские акты. В 1579 г. Кирилло-Белозерскому монастырю была пожалована усадьба, принадлежавшая, по крайней мере с середины XVI столетия, Преподобовым: «во Пскове в Серед-нем городе на Васне улице... а на дворе хором: изба трех сажен ветчана, да подклеть полуторы сажени, да изба дву сажен, да сенник на мшенике трех сажен, да анбар адны стены четырех сажен, а другие стены двух сажен, да на дворе же палата каменная, а у ней трои двери железные, а под нею погреб каменной да ледник, да в огороде сад, а в нем сто дерев яблочных (ДАЙ I, № 244, с. 390 – 391). Трудно сказать с уверенностью, что здесь была трехкамерная связь типа «изба – сени – изба», поскольку срубы изб, подклета и мше-ника разной величины и собственно сеней не упомянуто (назван «сенник на мшенике»). К середине и второй половине XVII в. относятся сведения об усадьбах псковичей, полученные из купчих грамот Поганкиных, владельцев знаменитых каменных палат, в которых сейчас располагается Псковский музей. Поганкины богатели и не упускали, как видно, случая приобрести в Пскове недвижимость – то двор, то дворовое место, то огород. Уже в 1645 г. их владения охватывали 7,5 дворового места. В 1651 г. приобретен за 40 р. двор Христины Ефремовны Самойловой: «горница с подызбицой, да сени дощатые с подсеньем, да повалыша о двух выладах, да на крыльце чюлан, да... погреб каменной с выходом, да ворота дощатые с задороги, да трепалня рублена в углах с задороги, да поднавес, да позад двора огород, а в огороде сад – воем яблоней да колодец да рябина» (Поганкин, I, с. 1). Характерно в этом классическом краю льноводства наличие на городском дворе льнотре-
__________________
* Например, на чертежах Приказа тайных дел.
__________________
пальни. Жилой дом, как видим, представлял собой трехкамерную связь типа «горница – сени – повалуша», все на подклетах. В 1669 г. куплен у монастыря двор: «изба да сени, да в сенях чюлан, а на улицу двое ворота: одни большие, а другие маленькие с вереями и с заметы» (Поганкин, III, с. 3). Неизвестно, кому принадлежал этот двор до того, как им завладел монастырь, но, видимо, небогатому горожанину. Дом поземный, двухкамерный («изба – сени»). Солидными были лишь забор взамет да ворота. В 1671 г. Поганкин купил за 25 р. двор соседа-пушкаря: «горница с подызбицей да подсенье, да погребной забор деревянной, да вереи, да воротен щит» (все это пушкарь должен был «свести», «а что есть стоячий тын около огорода да три яблони... да колодесь» – это отходило к покупателю) (Поганкин, V, с. 5 – 6). В 1670 г. у псковского помещика П. Т. Нагина куплен за 10 р. двор: «изба наземная да сени, да против сеней другая изба, да на улицу ворота, да позаде двора огород» (Поганкин, IV, с. 4). Дом трехкамерный («изба – сени – изба»), поземный, для помещика не слишком богатый. Из этих купчих видно, что во Пскове в ту пору дома на подклетах чередовались с поземными; распространена трехкамерная связь, но были и двухкамерные дома, а у богатеев вроде Поганкиных были и каменные жилые дома.
В конце XVI в. сам псковский «владыка» (архиепископ) жил в обычном срубном доме. В 1595 г. «начата двор делати владычень во Пскове на площади (т. е. вне крома. – М. Р.), мшили горницы и повалушу клали» (ПСРЛ, т. IV, с. 301). Двор включал, как видно, не одну горницу, повалушу, но и, возможно, какие-то другие постройки (речь идет лишь о начале строительства). Поэтому отсутствие упоминания сеней не говорит в данном случае о том, что не было «связи».
В Новгороде Великом на Кузмодемьяне улице в 1579 г. (т. е. уже после того, как город был почти уничтожен Иваном Грозным) описана усадьба, которую Петр Скобельцын купил у Афанасия Буйносова. Вероятно, большинство ее построек были возведены сравнительно недавно – за последние девять лет. «А хором в том дворе: горница большая на подклете, а связи у тое горницы сени с подсеньем, да клеть на подклете, да горенка на мшанике, да перед горенкою сенцы с подсеньем, да избушка воротная ветшана, а перед избушкою сенцы ветшаны, да у того же двора тын вострой, да двои ворота... огород, а в огороде деревец яблонных и вишневых двадцать...» (АЮ, № 91, с. 130 – 131). Здесь впервые употреблен термин связь для обозначения целой, видимо, конструктивно связанной постройки из нескольких срубов, соединенных сенями («горница – сени – клеть – сени – горенка»). Обратим внимание на то, что наряду с этой новой многокамерной постройкой на дворе есть и старая («ветшаная») двухкамерная типа «изба – сени».
К началу XVII в. (1612 – 1613 гг.) относятся описания (в связи с
продажей) 11 усадеб, из которых 8 принадлежали ремесленникам, 1 –
дьячку, 1 – монастырю и 1 – князю Федору Кропоткину. Еще одна купчая на
двор певчего дьяка и одна на двор двух зажиточных посадских людей
относятся к 1631 и 1669 гг. Всего, таким образом, в Новгороде описано 14
дворов (АЮБ II, № 148 – II, стб. 386; 148 – III, стб. 386 – 7; 148 – V,
стб. 388; 148 – VI, стб. 389; 148 – XII, стб. 394 – 5; 148 – XIII, стб.
396; 148 – IX, стб. 391 – 2; 148 – X, стб. 392 – 3; 148 – XI, стб. 394;
148 – VIII, стб. 390 – 91; 148 – VII, стб. 289 – 90; 126 – X, стб. 13 –
14; АЮ № 99, с. 134). Единственная княжеская усадьба была недостроена,
построек на ней мало – всего 4. Дворы же дьячка и певчего дьяка, а также
монастырский двор по числу построек не превосходили дворов
ремесленников – на них по 8 – 9 построек (в среднем даже больше, чем в
Москве). Больше всего построек – 12 – на дворе зажиточного посадского
человека – шелковника, продавшего свой двор другому посадскому человеку –
«свежему рыбнику» («вероятно, торговцу, а не рыбаку). Вообще социальный
характер усадеб при продаже большинства их сохранился: покупал двор
тоже посадский человек. Масленик продал двор мельничному засыпщику,
портной – щёпетнику, шапочник – ржанику, хлебник – шапочнику. Вдова
станичника продала двор кузнецу (и на дворе еще нет кузницы).
Характерной чертой новгородских построек является их двухъярусность. Только у одного масленика были поземные постройки, все остальные – на подклетах. Всего на 13 усадьбах XVII в. было 13 горниц на подызбице (причем, судя по тому, что в одном случае продавец оговорил себе право остаться жить в подызбице, эти подклеты могли быть и жилыми), 2 поземные (или «плоские») избы и какая-то «избушечка», 11 сеней *, 9 клетей, 4 повалуши, 8 сенников, 9 бань, 2 конюшни, 4 житницы (на монастырском, княжеском и певчего дьяка дворах), 2 амбара, 2 погреба, 3 мшаника, 4 мелника, 1 чулан, 1 крыльцо и 1 каменная палатка с погребом (у богатого шелковинка). Обращает на себя внимание малое количество погребов и полное отсутствие ледников. Видимо, их заменяли разнообразные подклеты и мшаники. Характерно, что усадьбу, где была каменная палатка с погребом, купил именно «свежий рыбник». В 6 случаях указаны печи во дворе или в огороде. Наиболее типичной жилой связью была «горница (изба) – сени – клеть или «горница – сени – повалуша». Повалуши были на монастырском подворье, у дьячка, у певчего дьяка и у станичника, усадьбу которого на Холопьей улице купил кузнец. Неоднократно подчеркнута «связь» строений. Так, шапочник, продавая свой двор на Никитине улице ржанику Поспелу Семенову, особо отметил, что его «горница на подызбице, да сени на подсенье, да клеть на подклете, да вверху сенница, да в подсенье чуланец, да байна, да мшаник – в одной связи под одной кровлей» (АЮБ II, № 148 – II, стб. 389). Шелковник продал свежему рыбнику не весь двор, а половину – «верхнюю связь», видимо, оставив большинство нижних помещений себе. Наверное, в этом же смысле следует понимать и другие случаи, когда в купчей оговаривается, что продается «во всем половина». Баня была не на каждой усадьбе, но только один посадский человек – портной – не имел бани. Без бани обходились как раз дьячок и певчий дьяк, не было ее и на монастырском подворье. Огород и сад имели почти все, у многих была печь «с припередком» во дворе или в огороде. Видимо, в Новгороде довольно строго придерживались указов правительства летом не топить изб, а готовить во дворе или на огороде. Хочется отметить и интересное западное новшество – в доме хлебника на Коржеве улице было пять «стекольчатых окончин» (АЮБ II, № 148 – XIII, стб. 395; № 148 – IX, стб. 392). Интересно, что именно в Новгороде ворота и ограда двора описаны более подробно, чем в других городах. Упоминаются точеные столбы, кровли, запасные вереи ворот.
В конце XVII в. в связи с тяжбой из-за земельных участков, которыми хотел завладеть Розважский монастырь, были «явлены» владельцами купчие грамоты на эти дворы. В 1678 г. подьячий Сидор Родионов продал свой двор на Розваже улице стрельцам Карпу Иванову «с товарищи» за 50 р. Там стояли «хоромы» – трехкамерный дом (черная изба на подклете – сени – клеть с повалушей наверху; можно думать, что связь здесь шла по нижнему этажу – через подклет избы, поскольку не упомянуто подсенье, а клеть явно была без подклета), еще одна двухкамерная в плане постройка (брусяная белая горница на жилом подклете, причем и горница и подклет имели сени, а под верхними сенями был еще сенник), погреб с сушилом наверху, баня с «припередком», конюшня, поварня. Двор был огорожен тыном со створчатыми воротами. Баня и некоторые из жилых комнат, вероятно «белая брусяная горница», имели «красные» окна – всего шесть «окончин больших».
Другой двор на Розваже улице принадлежал стрелецкому сотнику Я. Т. Дедевкину, который продал его за 63 р. подьячему Савве Михайлову. На дворе был двухэтажный трехкамерный дом с вышкой («две горницы: передняя на жилом подклете, а задняя – на подзавалье, завалинке, а против горниц сени с перерубом, а в задних сенях чулан, а над сенями вышка»), погреб с сушилом наверху. Усадьба имела огород и сад, в котором стояла баня. Ограда была смешанной конструкции: с улицы («по лицу»)- – «заметом» (в купчей сказано «тын лежачий»), а вокруг сада и огорода – «частокол стоячий». Ворота одностворчатые («щитом»), с калиткой (Греков, 1926, с. 8, 10).
Описание этих усадеб представляет тем больший интерес, что они изобра-
__________________
*Их не было лишь на монастырском и недостроенном княжеском дворах, да на дворе хлебника, и в последнем случае писец, кажется, допустил ошибку, написал вместо «сени» «сеньница».
__________________
жены на прилагаемом чертеже. Однако нам не удалось найти на нем характерных признаков описанных усадеб – вышки и стоячего тына на дворе Саввы Михайлова, двух домов на дворе Карпа Иванова. Вообще соответствия между описью и рисунком не прослеживается. Это может быть вызвано как перестройками дворов после их продажи и составления купчих, так и условностью манеры изображения. Разработка методики исследования древних чертежей еще продолжается. Всего в Новгороде с конца XVI до конца XV11 в. описано по имеющимся документам 16 дворов.
В Устюжне в 1622 г. посадский человек Дмитрий Дементьев продал «двор свой с хоромы и с огороды; а на дворе хором: изба да клеть наземная, да байна, а на байне сарай, да другой сараец на столбах, да погреб яма, да хлев подле избы, и со всем хоромным пазовым нарядом, с заборы и с кровлей... да за дорогой к реке Мологе против двора огородец с з хмельником». Этот посадский человек имел за рекой еще старое «огородное место», засеянное рожью (АЮБ II, № 148 – XVI, стб. 389 – 400), т. е. не расстался еще и с землепашеством. И двор его – с домом типа «изба да клеть», без сеней.
В Вятке расходная книга земского старосты 1678 – 1680 гг. упоминает на воеводском дворе не только хоромы вообще, но и горницы с кирпичными печами и косящатыми окнами, сени большие (были, вероятно, и малые), повалушу, чулан, баню с предбаньем и печью, каменный погреб летний (со льдом) теплый, поваренную избу, сарай, сушило, конюшню, заплот (забор) вокруг двора (ТВятУАК, V – VI, с. 1 – 105). Видимо, здесь была связь «горница – сени – повалуша», а может быть, и более сложная («горница – большие сени – повалуша – малые сени – горница»).
В Олонце в 1672 г. плотники, подряжаясь строить дьячий двор, обязались «срубить, поставить и сомшить горницу с комнатою на подклетах жилых с сенями и с повалышею и с задцом, да задняя горница на подклете жилом и сеньми и с чюланами и с задцом, а вышиною те хоромы каковы понадобитца;. и те хоромы покрыть и сготовить наготово, а двери и окна красные и волоковые вверху в подклетах сделать по чину, как доведетца, и нутро сделать все наготово, и лестницы все сделать по чину, и покрыть, как понадобитца; да прежнего строения переставить к тем хоромам мылня, да конюшня, да анбар с кровлями и со всем заводом, что на прежнем дьячем дворе за городом... да на дворе устроить погреб, и над погребом срубить и поставить анбар, и заборы около всего двора забрать и покрыть и сготовить, да ворота створчатые добрым мастерством и покрыть, а железные снасти к тому ко всему строению, крюки и петли, и скобы, и гвоздья, то все государево (т. е. казенное. – М. Р.) и печи сделать помимо их, плотников, опроче плотнического мастерства, против воеводских хором (т. е. как в хоромах у воеводы. – М. Р.)» (АЮ, № 309 – IV, с. 328 – 329). Олонецкому дьяку строили многокомнатный дом с повалушей и несколькими сенями, с разными надворными постройками.
В Вологде в 1619 – 1620 гг. крестьянин Богдан Яковлев сын Федоров купил двор: «изба да клеть, да промеж избою и клетью сенцы, да передние ворота; около огорожен забором 12 прясел» (АЮБ II, № 148 – XV, стб. 398). В этой скромной усадьбе дом был трехкамерный, но, кажется, поземный, какие и в других севернорусских городах нередко встречались.
В 1578 г. в Ненокском посаде посадский человек продал свой двор, «а во дворе хоромов: горница на дву щербетех, да против горницы амбар на дву подклетах и с предмостьем, да сарай на столбах, да сенник на хлевах, да мылня» (АЮ, № 90, с. 130). Термин «щербеть» И. И. Срезневский оставил без объяснения (Срезневский, III, стб. 1609). Из контекста видно, что это какая-то конструкция низа постройки вроде подклета. Все строения этой усадьбы были подняты над землей – на столбах, хлевах или щербетях. Трехкамерная связь, видимо, только еще складывалась – «предмостье» перед амбаром вряд ли можно считать настоящими сенями.
В Чарондском посаде в 1615 г. стоял «государев двор»; в этой казенной усадьбе жили воеводы. Состав ее такой: «горница с комнатою на подклетах, другая горница без комнаты на подклете, меж ними повалуша, да двои сени», на дворе поварня. Погреб и заборы были сожжены во время недавних военных действий (АЮБ II, № 128 – Н, стб. 45 – 52). Связь этого дома можно представить так: горница с комнатой – сени – повалуша – сени – горница без комнаты.
Стрелецкий двор в Архангельске в 1611 г. владелец продал другим стрельцам: «а во дворе хоромов: изба с нутром (подклетом. – М. Р.) и с кровлею, да против избы клеть с кровлею» (АЮ, № 97, с. 138). Здесь, на Крайнем Севере России, в те времена и немного раньше были также трехкамерные жилища. К концу XVI в. (1584 г.) относится двор архангельского воеводы, стоявший не в крепости, а на посаде (что было для этого времени новшеством). Жилой дом представлял собой трехкамерную связь: горница на подклете – сени с подсеньем – повалуша с подклетью. Кроме того, у ворот стояли изба с сенями, мыльня с сенцами, две клети, ледник с напогребицею, мшаник, «а на нем клеть», две поварни – «естовая» и особо – пивоваренная, всего на дворе у воеводы 11 построек, а у стрельца только 2.
В Холмогорах на посаде в 1545 г. описана усадьба, основу которой составляла, по-видимому, однокамерная горница на подклете. Была еще клеть на двух подклетах, сарай, хлев и мыльня, но в конце XVI – начале XVII столетия встречено несколько трехкамерных связей. К 1596 г. относится упоминание двора с трехкамерным домом: горница на амбаре – клеть на подклете – сени на подсенье. В этой усадьбе были еще два сарая на столбах, хлев и мыльня. В 1603 г. описан также высокий дом: горница на подклете, сени с подсеньем, клеть на подклете; в 1608 г. – горница на подклете, сени на подсенье, клеть на подклете. В этом дворе были еще одна клеть, сарай и баня. Всего в четырех усадьбах XVI – начала XVII в. описаны 1 однокамерный и 3 трехкамерных дома.
В заключение нужно отметить, что во многих из указанных городов имелись общественные здания (гостиные дворы, кружечные дворы, тюрьмы и т. п.), постройки которых возводились в той же технике и из того же материала, что жилища, иногда даже сходной планировки. Так, в Чаронде был гостиный двор с двумя избами, сенями, чуланами и множеством амбаров. На кабацком (кружечном) дворе были «горница с комнатою на подклете, сени с подсеньем, повалуша, погреб, поварня» (АЮБ II, № 128 – II, стб. 50 – 52). В Великих Луках было «на кабаке хором: горница, да клеть стары, меж ними сени с чуланом, под ними – подвал, на дворе ледник, над ним сушило, стоечная изба •с комнатою, поварня, старое погребище с навесом» (ДАИ III, № 22, с. 96 – 98). Не исключена возможность, что под кабак была приспособлена какая-то старая усадьба.
В Шуе тюремная изба была на подклете, с пристеном и сенями (названы «мост»); губная изба имела «предызбье» (сени? – М. Р.) и чулан (АШ, № 123, с. 218 – 222). В Туле казенная изба также имела пристен (АЮБ III, № 347; I, III, стб. 376 – 378). В Курске на кружечном дворе были «горница дубовая на жилом подклете, сени дощатые с крыльцом, в подклете чулан», на дворе – два ледника, несколько амбаров. Все крыто лубьем. Казенная мельница в этом городе была дубовая, кузница – липовая (АМГ, III, № 15, с. 23). В Короче построили в 1652 г. гостиный двор «для приезду русских торговых людей и литовских купцов... а на дворе... изба с сенями, да против сеней амбар с перерубом... да у ворот изба таможенная, да ворота створчатые, а двор огорожен дубовыми пластины» (АМГ II, № 490, с. 302). В Севске таможенная изба представляла собственно две избы и два амбара, рубленные из сосны, березы, осины, крытые дором. Кружечный двор, «где вино и мед продают», включал избу да «другую избу ольховую, против нее клеть... крыты дором, позадь клети поварня заметана в столбы липовым пластьем, крыта лубьем и дором, двор с улицы огорожен взамет... винокурня плетеная, возле нее изба березовая без верху, омшаник лес лубовой без верху ветхий да овин». Была в Севске и общественная баня: «Возле Сева под горою баня большая [дуб?]овая с полками четырех сажен, ветха и непокрыта, да избенка, да был пристенок на шайки; да на веники сарай» (АМГ III, № 16, с. 26 – 27).
Можно легко заметить, что по мере продвижения с севера на юг и казенные постройки становятся менее высокими, рубятся из худшего леса, иногда имеют каркасную, столбовую, даже плетневую конструкцию. Трехкамерная связь прослеживается часто, но не во всех случаях.
ПРИЛОЖЕНИЕ II
УПОМИНАНИЯ ЖЕНСКИХ ГОЛОВНЫХ УБОРОВ В АКТАХ XVII в.
Приведем некоторые упоминания в источниках женских головных уборов и их частей. Чаще всего они перечислены в составе приданого. В 1668 г. в г. Шуе В. И. Бастанов дал в приданое за дочерью в числе прочего имущества традиционный ларец с «женской рухлядью», среди которой вместе с зеркалом, белильницей и сурьменицей было и три волосника: «волосник с ошив-кою, ошивка низана зерны (жемчугом. – М. Р.) половинчатыми с каменьи и с изумруды и с яхонты и с зерны; волосник золотный с ошибкой, ошивка шита битным золотом обнизаная; волосник золотный, ошивка шитая волоченым золотом с зерны; ошивка цепковая двойная» (АШ № 103, с. 188). На 22 года раньше в той же Шуе в составе имущества посадского человека было, между прочим, «8 сорок шиты золотом... кичка дорогильна зелена, очелье шито золотом» (АШ, № 61, с. 110 – 112). В том же городе в 1684 г., по-видимому в семье феодала, было дано в приданое 3 кокошника: «кокошник низан по червчатому атласу; кокошник шитой золотом по тафте; кокошник тафтяной с галуном серебряным» (АШ, № 163, с. 298). В 1690 г. в одном московском завещании упомянут «кокошник низаной с яхонты с изумрудом» (АЮБ I, № 86 – III, с. 563). В 1694 г. в г. Муроме среди приданого девушки из рода Суворовых названы: «кокошник низаной, 5 кокошников шитых с галунами, 5 подбрусников атласных и камчатых, ошивка цепковая» (АЮБ III, № 334 – VI, с. 294- – 295). В 1695 г. А. М. Квашнин давал за дочерью 11 кокошников – 3 парадных и 8 попроще. Кокошник получила в приданое и дочь А. Тверьковой из г. Кашина (АЮБ III, № 336 – V, с. 312). В 1696 г. гость И. Ф. Нестеров дал за дочерью «кокошник жемчюжен с каменьем» (АЮБ III, № 336 – VI, с. 313).
ПРИЛОЖЕНИЕ III
КОМПЛЕКТЫ ОДЕЖДЫ ГОРОЖАН (обзор источников XVI – XVII вв.)
Источники XVI – XVII в. содержат перечни предметов, дающие представление о комплекте городской одежды. Так, в кабальной записи нижегородского посадского человека, данной в 1684 г., говорится, что по отбытии срока службы хозяин должен «дать в наделок мне Лексею и жене моей и детям нашим платья: кафтан шубной, кафтан сермяжной, шапку, рукавицы, сапоги», для жены – «телогрею, растегай (сарафан? – М. Р.) кумашный, треух, башмаки, чюлки и детям нашим по тому ж (АЮБ III, № 360, стб. 429). Обычай этот – отпуская работника, «обуть, одеть как в людях ведется» – был, видимо, очень стойким и распространенным. Мастер-ремесленник по окончании срока ученичества должен был снабдить ученика не только необходимыми инструментами, но и одеждой. В некоторых записях оговаривается более подробно: «шуба новая, кафтан серый новый», «шуба, кафтан сермяжной, шапка, сапоги». Иногда упоминается и нижнее платье – рубаха, порты (Тальман, с. 70). В других же случаях, например в одной рядной записи из Новгорода 1684 г., говорилось, что ученик получит от мастера только верхнее платье, а «рубашки и порты отцовские» (АЮБ, № 205, с. 216 – 217). В 1623 г. шуйский иконник жаловался, что сбежавший ученик «снес» у него комплект одежды: кафтан шубный, зипун сермяжной, шапку синюю сукно иастрафилно с пухом, сапоги, штаны сермяжные» (АШ, № 22, с. 40 – 41). Поручная грамота о явке в суд г. Углича в 1675 г. перечисляет все те же вещи: иг.ппку с пухом, кафтан сермяжный, кафтан шубный, рукавицы, опояску – ценой три рубля с полтиной (АЮ, № 307 – IV, с. 323).
В середине XVI в. один новгородец заложил за 6 р. «однорядку багрову аспидну пояс на ней золот, пуговицы тафтяны, телогрею кунью под камкою, камка на червчатой земле узорчата шелк рудожелт, торлоп белей череви а на нем камка куфтерь голуба, вошвы оксамитны золоты, ожерелье женское на черной тясме делано серебром волочоным, запястья серебром шиты да золоты, птур (каптур? – М. Р.) – все новое» (ДАИ, т. I, № 51 – VIII, с. 76). Если не считать однорядки, которая могла быть и женской и мужской, перед нами комплект верхней женской одежды. В 1576 г. стрелецкий сотник заложил Спасо-Прилуцкому монастырю за 16 р. шубку «женскую зелену брюкишну, летник камчат червчат вошвы бархат с золотом зелен, торлоп куней, а на нем поволоки дороги лазоревы вошвы бархат цветной, каптур соболей наголной да две скатерти, одна шита, а другая браная» (АЮ, № 248, с. 266). Здесь тоже полный комплект богатой женской одежды. Поздней осенью 1644 г. в посаде Большие Соли (б. Костромской уезд) кабацкие откупщики зазвали в гости, а потом ограбили некоего А. К. Дерябина. Кроме пояса, взяли вишневую однорядку с серебряными позолоченными пуговицами, желтую дорогиль-ную ферязь с шелковыми червчатыми завязками и кистями, лазоревую епанчу, червчатую, с соболем, шапку (Селифонтов, разд. А, № 36, с. 6).
Н. И. Костомаров приводит гардероб подьячего Красулина, сосланного в XVII в. в г. Колу: 2 пары штанов, 3 кафтана, 3 однорядки, 1 ферязь, 2 стоячих ожерелья и 4 шубы, из них одна особенно нарядная – крыта камкой с серебряным кружевом и пуговицами (Костомаров, с. 811). В данном случае это, по-видимому, была своеобразная служебная одежда приказного.
В описи очень богатого приданого дочери В. И. Бастанова, которую выдавали в 1668 г. в г. Шуе за стольника князя Ф. Ф. Щербатова, выделен специальный раздел, где перечислены вещи, предназначенные в качестве традиционных «мыленных даров» новобрачному. «Да к мыльне платья: сорочки с порты и ожерельем, ожерелья низаны на шести концах, с пуговицы 2 яхонта лазоревые да изумруд, закрепки зерны бурмицкими, охабень объяринный бруснишной с кружевом серебряным, обрасцы низаные, ферези атлас цветной на соболях, нашивка кизилбашская, кафтан, атлас желтой холодной, пуговицы обнизные, ожерелье стоячее обнизное, шапка зеленая бархатная с обшивкою и с петли жемчужными, штаны камчатые червчатые, чулки толковые, башмаки червчатые» (АШ, № 103, с. 188). Это полный (за исключением шубы) комплект богатейшей мужской одежды, которую не стыдно было надеть и князю Щербатову. Нижнее белье – сорочки и порты, вероятно, еще верхняя, богато расшитая сорочка (употреблено множественное число), к ней, наверно, то роскошное с драгоценными камнями ожерелье, которое описано так подробно, и красивые шелковые штаны, шелковые чулки и красные башмаки. Верхняя одежда – желтый атласный кафтан с другим жемчужным ожерельем. Так князь мог ходить дома, а выходя на улицу, надевал еще соболиную атласную ферязь или охабень брусничного цвета и зеленую бархатную шапку (а может быть, и ферязь и охабень). Впрочем, в парадной обстановке князь и дома мог быть одет во все упомянутые предметы сразу.
В богатом приданом зачастую не значатся сарафаны (АЮБ, т. III, № 328 – IV, V, стб. 266 – 314; 334 – VI, VII; 336 – V). Но обычай перечислять телогреи и шубы через одну (например, в Волхове в 1695 г. – АЮБ, т. III, № 334 – VIII, стб. 298 – 300), причем телогрея иногда «холодная», позволяет все же думать, что здесь описан какой-то вариант и сарафанного комплекса – женского костюма, причем телогрея и шуба составляли один комплект. Например, в Пензе в 1701 г. девушка из рода Юматовых получила в приданое киндячную шубу на заячьем меху, киндячную же телогрею, камчатную новую шубу на белках, шапку польскую с куницей, куний же треух, 20 полотенец, 20 рубах, 2 креста, 2 пары серег и, как часто делалось, постель – перину, изголовье, 2 расшитые простыни и баранье (меховое?) одеяло (АЮБ, т. III, № 334 – IX, стб. 300 – 302). В очень богатом приданом бывало по нескольку комплектов постелей: каждая с особым шитьем.
В конце XVI в. Д. Флетчер описал довольно подробно мужской и женский костюм. Мужскую рубаху, «изукрашенную шитьем потому, что летом они дома носят ее одну», распашной шелковый зипун длиной до колен, узкий длиной до лодыжек кафтан «с персидским кушаком, на котором вешают ножи и ложку», подбитую мехом ферязь или охабень, очень длинный, с рукавами и воротником, украшенным каменьями (вероятно, речь идет об «ожерелье»). Поверх всего, как пишет Флетчер, надевалась однорядка из тонкого сукна без воротника. На ногах – сафьяновые сапоги с онучами. Иностранец заметил также манеру носить на голове богато вышитую тафью, которую он называет «ночной шапочкой». «На шею, всегда голую, – пишет он также, – надевается ожерелье из драгоценных камней шириною в три и четыре пальца» (Флетчер, с. 125). От англичанина не ускользнули и социальные различия: «У бояр платье все золотое, у дворян иногда только кафтан парчовый, а все остальное суконное». «Мужики» (вероятно, все же горожане, а не крестьяне, как следует из дальнейшего описания) одеты очень бедно; под однорядкой у них кожух «из грубого белого или синего сукна», на голове – меховая шапка, на ногах – сапоги (Флетчер, с. 126 – 127). «Женщина, когда она хочет принарядиться, надевает красное или синее платье и под ним теплую меховую шубу зимою, а летом только по две рубахи, одна на другую, и дома и выходя со двора. На голове носят шапки из какой-нибудь цветной материи, многие также из бархата или золотой парчи, но большею частью повязки. Без серег серебряных или из другого металла и без креста на шее вы не увидите женщины, ни замужней, ни девицы». К женскому наряду Флетчер возвращается несколько раз. Особенно много внимания он уделил головному убору. На голове женщин, пишет он, повязка из тафты, чаще – красной, поверх нее – белый убрус, затем – шапка «в виде головного убора из золотой парчи» с меховой опушкой, жемчугом и каменьями. «С недавнего времени перестали унизывать шапки жемчугом (речь идет, вероятно, о женщинах высшего круга. – М. Р.), так как жены дьяков и купцов им подражают». В ушах женщин серьги «в два дюйма и более». Летом носят «полотняное белое покрывало, завязываемое у подбородка, с двумя висящими кистями», унизанное жемчугом. В дождь женщины носят шляпы с цветными завязками. На шее – ожерелье, на руках – запястья «шириной пальца в два». Из верхней женской одежды Флетчер описывает ферязь, поверх которой надевают летник с широкими рукавами и парчовыми вошвами, на него – еще опашень с рукавами «до земли». Золотые и серебряные пуговицы были, по словам Флетчера, «с грецкий орех». Наряд дополняли сапожки из белой, желтой, голубой или иной цветной кожи, вышитые жемчугом (Флетчер, с. 125 – 127). Мы видим, что иностранец не всегда мог разобраться в названиях, покрое и порядке разнообразных верхних мужских и женских одежд (например, поверх шубы надевали, видимо, не платье), в сложном устройстве женского головного убора, но в целом наблюдательность позволила ему составить верное представление о городском костюме.
Домострой перечисляет предметы одежды, которые шьются в домашних условиях. Кроме упомянутых уже нижних и верхних («красных») рубах, портов, сарафанов, кафтанов и летников, названы шуба, терлик, однорядка, кор-тель, каптур, шапка, ноговицы. Не упущено указание, когда лучше стирать: «Коли хлеба пекут, тогда и платье моют». «Красные» рубашки и лучшее платье моют мылом и золой, полощут, сушат, катают (утюги тогда не были известны). Выгода двойная: экономия дров и зола под рукой. Есть, конечно, и рекомендация, как хранить одежду и украшения: «А постеля и платья по гряткам (полкам. – М. Р.) и в сундуках и в коробьях и оубраны, и рубашки, и ширинки все было бы хорошенько и чистенько и беленько оуверчено и оукла-дено и не перемято... а саженье, и мониста, и лутшее платья всегда бы было в сундуках и в коробьях за замком, а ключи бы (хозяйка. – М. Р.) держала в малом ларце». А платье похуже – «ветчаное, и дорожни, и служни» (упомянуты епанчи, шляпы, рукавицы) – полагалось держать в клети (Д., ст. 31, с. 29; ст. 29, с. 28; ст. 33, с. 31; ст. 55, с. 53).
В г. Воронеже в конце XVII в. в домах посадских людей описаны короба, в которых среди прочего имущества оказались рубахи мужские и женские, кодман, тулуп бараний, шапка мужская с соболем, сарафаны (у одной женщины – шесть штук), золотые сороки, серьги, мониста, перстни, цепи, головные платки, заготовки сапог и пр. (ТВорУАК V, № 2750/1524, с. 331 – 333). По этому подробному перечню можно судить отчасти о женском костюме (рубашка, кодман; сорока, платок, сапоги), а главное – о том, что в хозяйстве горожанина было все для тканья, шитья и вышивания одежды и даже заготовки сапог. Дорогие привозные материи и меха Домострой рекомендует покупать сразу в больших количествах (разумеется, учтя рыночную ситуацию) (Д., ст. 16, с. 14; ст. 41, с. 39 – 40).
Иногда и в крестьянской клети могло по каким-либо причинам храниться имущество феодала. В 1638 г. ярославская помещица М. А. Тулова подала челобитную о такой краже у своего крестьянина. Среди украденного оказались: «летник киндяшный, да летник дорогильный с вошвами, телогрея кин-дяшная на зайцах, телогрея дорогильная червчатая на белках, ожерелье жемчужное пуговицы серебряны позолочены, ожерелье черная тесьма с пуговицами ж, монисто, на нем 15 крестов, 15 перстней серебряных, шапка женская шита по атласу червчатому, трои серги, полотен тканых 30, рубашек женских 20 да стайных рубахи 2, рубашек мужских 3 – две шиты в петли, а третья – в пришивку, два пояса шитьи с кистями, два убруса шитые» (Селифонтов, разд. А, № 32, с. 76). Среди всего этого имущества выделяются как будто бы два женских костюма – киндячный (летник и телогрея) и суконный (дорогильный – тоже летник и красная телогрея). К каждому костюму – свое ожерелье. А вот что могло храниться в доме феодала Андрея Аристова. Разбойники похитили у него в числе прочего имущества одежду мужскую, женскую, детскую и «людскую», т. е. в данном случае, видимо, одежду дворовых. Наверное, барину принадлежали, по крайней мере, 6 из 16 рубах – те, что были шиты золотом, кафтан, 2 шубы, шапка, 2 треуха. Барыне принадлежали 5 рубах, 4 сарафана, 10 кокошников, телогрея, охабень, шуба и украшения – кресты, перстни, серьги. Детям – 2 из упомянутых выше рубах, 2 кафтана, шуба. Слугам – рубахи, сарафаны, 3 сермяжных и 4 овчинных кафтана (АЮБ, т. III, № 329, стб. 120 – 272). Если такой запас одежды должен был держать, видимо, не очень богатый феодал, то можно представить, каковы были хранилища одежды при великокняжеском и царском дворах, откуда выдавалось роскошное платье дворянам и детям боярским для участия в различных церемониях.
ПРИЛОЖЕНИЕ IV
КОМПЛЕКТЫ ОДЕЖДЫ ГОРОЖАН СЕРЕДИНЫ XIX в.
(обзор ответов на Программу Географического общества 1848 г.)
В г. Мезени в праздник надевали тафтяные сарафаны, но носили уже и ситцевые юбки с кофтами, на голове – повойник, обвязанный узко сложенным шелковым платком, на ногах – нитяные чулки с башмаками. В холодную погоду носили полушубки, обшитые позументами (Быстрое, с. 304). В г. Пинеге традиционный «бабий» головной убор уже заменил – по крайней мере в свадебом обряде – платок (гумулька), которым жених покрывал голову невесты после благословения ее родителями перед венчанием, но сохранилась, например, старинная накладная «кабатуха», «кабатейка», надеваемая поверх теплой одежды (АГО I, № 10, л. 6, 8).
В г. Пудоже «с недавнего времени начали носить платья и капоты, но очень мало. Головной убор в этом случае (т. е. при платье. – М. Р.) – косынка» (АГО 25, № 10, л. 11). Большинство же женщин и девушек одевалось еще по-старинному. К белой холщовой рубахе пришивали короткие – ниже локтя- – рукава из красного ситца или белых коленкора, кисеи и т. п. Эти нарядные рукава и вышитый подол рубахи были видны из-под сарафана (в праздники – штофного или парчового, в будни – крашенинного или набойчатого) и такой же душегреи. На голове женщин – вышитый повойник, повязанный сверху косынкой, или чепец, у девушек – повязка, вышитая фольгой, бисером, камешками, у богатых – жемчугом. На ногах – чулки и башмаки голубого или красного цвета. Зимние шубы довольно короткие, не ниже колена, на заячьем меху, у богатых крыты штофной материей ярких цветов – красного, малинового (АГО 25, № 30, л. 14 – 17). Известия из Верховажского Посада, Кадникова, Усть-Сысольска говорят о примерно таком же костюме с той лишь разницей, что вместо повойника носили кокошник или головной платок (Усть-Сысольск). Корреспондент из Кадникова отмечал, что к традиционной «крестьянской» одежде более привержены пожилые женщины, а молодежь одевается «по-городскому» (АГО 7, № 13, л. 7 – 7 об.). В заводских поселках Урала в начале XIX в. старались одеваться, как в Екатеринбурге (ныне Свердловск), – в сарафан с душегреей, фартук, кокошник с покрывалом – все ярких цветов, иногда из дорогих материй (ХОПГ, с. 225). Как своеобразный островок среди этой в общем единообразной моды в 20-х годах XIX в. отмечали Нижний Тагил, где рабочие, вывезенные из Тульской губ., носили «поньку» (по описанию – поневу с прошвой), «занавеску» – фартук и рогатую кичку, повязанную полотенцем. По наблюдению В. Ю. Крупянской, этот убор в Тагиле не удержался, и позже те же туляки или их дочери носили сарафан (Крупянская, Полшцук). Изменение моды шло в Пермской губ. довольно быстро и в середине XIX в. И если, например, из Миасского завода в 1856 г. писали, что женщины здесь платьев не носят, а носят «круглый» (а старухи – с клиньями) сарафан, «рукава», белые воротники с запонками (АГО 26, № 16), то в г. Дедюхине молодые женщины носили «парочку» (юбку с кофтой) и головной платок, тогда как пожилые надевали еще с юбкой шугай и накидку (АГО 29, № 29, л. 15 – 16). В г. Ирбите такой костюм носили лишь крестьянки из пригородных деревень, а горожанки в большинстве – ситцевые или шерстяные платья, на голове – косынки, на плечах – шали, на улицу выходили летом в шелковых или шерстяных салопах, зимой – шубках, крытых материей (АГО 29, № 23, л. 2. об. – 3).
В Белозерске (1853 г.) «на гулянья девушки приходят в платьях» (АГО М, № 25, л. 74 – 75). Старинный наряд – или, как его здесь называли, скру-та – состоял из шелкового («штофного», затканного цветами) или парчового сарафана, верхней нарядной курточки (воротушки или спензеля) из кисеи или тарлатана, без рукавов или с короткими – по локоть – накрахмаленными рукавами, кокошника или низанной жемчугом коронки. На шее бывало по нескольку ниток жемчуга, на пальцах – два-три перстня. Носили длинные – по локоть – перчатки, на плечи накидывали платок – это была дань новой моде. Волосы под головным убором не заплетали, а лишь завертывали в две прядки, брови выщипывали «в ниточку», многие еще чернили зубы (АГО 24, № 25, л. 74 – 75). В Бронницком Яме отмечены следующие особенности: обычай белиться и румяниться; поверх сарафана носить передник, в праздник надевать множество жемчужных украшений (АГО 24, № 3, л. 3). В г. Валдае еще в 1876 г. на лбу носили жемчужные подвески «о пяти рогах», на шее – жемчужное ожерелье («перл»), косынки тоже были унизаны жемчугом, обшиты золотой нитью, на голове носили перевязки из широкой бархатной или парчовой ленты. Зимние лисьи шубки также крыли парчой или бархатом (АГО 24, Л» 22, л. 5). В Великих Луках сарафан (у богатых – шелковый, у бедных – ситцевый) сохранялся как будничная одежда; под него надевали рубашку – полотняную, с коленкоровыми рукавами. Праздничный костюм включал рубаху с рукавами из кисеи, «шитой в тамбур», со множеством кружев и воротником под горло. Поверх рубахи надевали парчовую юбку и корсетку, на голову – повойник или чепец, шитый золотом, низанный жемчугом. Подзатыльник тоже был украшен жемчугом, на лбу носили жемчужные рясы, и под ними повязывали еще широкую (2'/2 вершка – более 10 см), унизанную жемчугом и каменьями ленту. Женщины победнее вместо этой ленты надевали парчовую связку. Девушки носили только рясы и ленту или связку (АГО, 22, N 14, л. 2 об.). Как видим, в Великих Луках женский наряд, в основном северный, включал и элементы южного русского комплекса (повойник, подзатыльник). Неподалеку от Великих Лук, в Торопце, эти элементы не прослеживались. Замужние женщины носили здесь жесткие, крытые парчой конусообразные кокошники с жемчужными шишками («числом 13 и более», самая большая – посредине лба; цена такому кокошнику была от 2 до 7 тыс. р. серебром), девушки – венец, также жесткий, обшитый парчой, украшенный жемчугом, и жемчужные рясы. Основу костюма составляли рубахи с вышитыми «в тамбур» рукавами, кружевными манжетами, застегнутыми золотыми или жемчужными «запялами», распашной сарафан «на проймах», с золочеными или серебряными пуговицами, цветной широкий передник; поверх сарафана (или ферязи) – душегрея, шугай или короткая шубейка. Поверх всего этого накидывалась фата, которую сшивали из шести обыкновенных платков. Фата закрывала всю спину, а на голову надевали еще платок, завязанный под подбородком так, что видна была только передняя часть головного убора и украшавшие лоб рясы. На шее – несколько ниток бус. Девичий белый платок был короче, спускался на спину углом до половины роста; фаты девушки не носили. Вдовы носили одежду такую же, но темного цвета (АГО 32, № 17, л. 1 – 2; Семевский, 1870, с. 127). «Торопецкие женщины и девушки, – писал корреспондент Географического общества в 1849 г., – до того белятся и румянятся, что часто почти сыплется с их лица белая пыль, а иногда лицо имеет цвет багровый, и вообще у этих женщин зубы черные». Впрочем, он отмечал, что обычай этот исчезает, как и старинное платье (АГО 32, № 17, л. 2). Но, как видим, старинное платье носили еще спустя 20 лет (Семевский, 1870). Подобную картину можно было наблюдать и в Ярославской губ., где даже в 20-х годах XIX в. носили остроконечные высокие кокошники, покрытые богатой фатой, так что виден был расшитый жемчугом и «каменьями, даже дорогими», перед кокошника (АГО 47, № 14), а в середине столетия – уже только платки (которые старухи повязывали под подбородком), а также салопы на меху, пальто, шляпки, платья из покупных материй (из домотканных – только дома) (г. Петровск, АГО 47, № 17, л. 6). В Тверской губ. кокошник не встречен, большинство женщин и девушек носили головные платки, а некоторые – даже чепцы и шляпы. «Только самые бедные девицы и пожилые женщины, – писали в 1856 г. из г. Вышнего Волочка, – носят древнюю русскую одежду» – сарафаны на лямках (их здесь называли «ферязи»), шугаи, полушубки, крытые бархатом и плисом, большинство же «одеваются по самой последней моде» (АГО 41, № 2, л. 2 – 4). В Калязине ферязи из набойки (кубовой, с желтыми звездочками) носили только на работу, с лаптями или чунями (АГО 41, № 59, л. 8 – 11). В Кашине от старинной манеры одеваться остался у богатых обычай носить на шее жемчужные украшения (АГО 41, № 15, л. 22 – 23). В г. Корчеве сарафаны носили лишь некоторые, больше – платья, сверху – салопы, капоты и шубы. Пожалуй, больше старых традиций сохранилось в праздничной одежде горожанок Торжка – сарафаны, фартуки, повойники, шитые битью и саженые жемчугом, а поверх – платки, дорогие шали. Но и здесь появились цветные кисейные платья – «с каждым годом новые моды» (АГО 41, № 30, л. 2- – 2 об.). Значительно лучше сохранялся старый костюм у горожанок Галича. В середине XIX в. это был сарафан (у бедных – ситцевый, у богатых – шелковый, затканный цветами). На груди – жемчужное ожерелье, на голове – «наклон» или «сборник», на руках – браслеты и перстни. Поверх надевали парчовый полушубок. В 1849 г. отмечены и новшества – «недавно стали носить длинные суконные шубы с муфтами и платки на голове» (АГО 18, № 14, л. 2). Однако и более чем через 20 лет А. П. Шевяков зафиксировал в г. Галиче у мещан и купцов тот же старинный женский праздничный костюм – белую pv6axv с широкими рукавами, собранными немного зыше кисти, нарядный шелковый сарафан (или юбку с лифом), кокошник или сборник, богатые жемчужные ожерелья, в ушах • – серьги, на лбу – рясы, на руках – перстни (АГО 116, оп. 1, № 24). Интересно, что девушка-горожанка изображена в копытообразном кокошнике, а сваха – в остром, более типичном для этой местности. Г. С. Маслова считает, что тут можно видеть указание на большую древность последнего, так как в данном случае его употребляют при ритуале сватовства. Ь конце XIX в. в Костромском музее был выставлен костюм девушки-галичанки, вполне совпадающий с только что описанным. Добавим, что жемчужное шейное украшение состояло в этом случае из четырех частей, головной убор сзади имел парчовый бант (чего не видно па рисунке) и что поверх рубахи и сарафана был надет короткий парчовый полушубок (душегрея?), отделанный бахромой и гасом (КС III, с. 20 – 21). Окрестные крестьяне еще в 1848 г. носили крашенинные сарафаны. В Чебоксарах в 1853 г. резче были социальные различия- – «простолюдинки», по выражению корреспондента, носили московские сарафаны и телогрейки, зажиточная молодежь – манто, салопы, шляпки, чепцы, косынки, наколки, увивки, на плечах – шали и шарфы (АГО 14, № 101, л. 71 – 72). В Казани в 1845 г. сарафаны упомянуты лишь как пожертвования в богоугодные заведения (АГО 14, № 8, л. 38). Даже в захолустном в ту пору Василе (Васильсурске), где в 1848 г. еще крепко держался комплект синего крашенинного (в праздник – парчового) сарафана или юбки с холодником, молодежь («особенно из купчих») носила «немецкое» (по выражению корреспондента) платье – платья, салопы, шляпки и т. п. Зимой носили шубы и платки (АГО 23, № 74, л. 2 – 3). Через одиннадцать лет, в 1859 – 1860 гг., такой костюм окончательно вытеснил сарафанный (АГО 23, № 103, л. 24). В г. Княгинине в 1849 г. традиционного головного убора – чапчура – «ни у кого, кроме старух, нет, хотя сосуществуют еще и московский сарафан и платье из ситца, и штофная юбка. На голове носят платки, на ногах – башмаки и ботинки» (АГО 23, № 83, л. 3 – 3 об.). Жительницы г. Михайлова «с осторожностью подражают моде» (1850 г.), шляпы редки даже у купчих, салопы – у некоторых, по праздникам, чаще – шубы и, по-видимому, сарафаны, на голове – неясно – платок или кокошник (АГО 33, № 5, л. 3 об.). В Мензелинске Уфимской губ. носили и сарафаны, и юбки с кофтами, и длинные платья, на голове – платки, на ногах – башмаки или коты. Зимой – нагольные шубы и полушубки, по праздникам – крытые сукном. Поверх всего накидывают большой платок или шаль (АГО 43, № 2, л. 12).
В Подмосковье также наблюдалось вытеснение древнего костюма. «Старинное платье, – писал корреспондент из Дмитрова, – как то: сарафаны... юбки с золотыми цветами, телогрейки парчовые, кокошники, фаты – совершенно оставлено... носят обыкновенные платья из ситца, вместо капотов и шуб – нынешние салопы» (АГО 22, № 19).
Подобная же картина наблюдалась и к югу от Москвы. В Калужской губ., в городах Мещовске, Медыни, Лихвине, Перемышле молодые женщины и девушки носили длинные платья с рукавами, головные платки, чепцы и шляпки (но дома – повойник, кисейные сорочки, китайчатые сарафаны, телогреи); кокошники, холодники, безрукавные епанчи встречались либо у старух, либо (реже) у молодых мещанок. Девушки ходили с открытыми волосами, но после замужества носили повязку. Верхнюю одежду составляли салопы – холодные или на меху (АГО 15, № 55, с. 5 – 6; № 29, л. 46 об. – 48 об.; № 10, с. 6; № 11, л. 2 – 2 об.). В Тульской губ. (имеются сведения из городов Богоро-дицка, Одоева, Ефремова, Черни, Крапивны. – АГО 42, № 10, 14, 15, 17, 29) сарафана и вообще старинного платья не носили уже даже старухи и бедные женщины. В описаниях упоминаются платья, парочки, чепцы, шляпки, салопы и пр. Девушки носили на голове повязку. В г. Ливны Орловской губ. бедные горожанки носили юбку, побогаче • – сарафан с безрукавкой или сибирку (у женщин это была короткая – до пояса – одежда с рукавами, называвшаяся также «фуфайкой»), повойник, в холодное время – шубы: по будням – бараньи, по праздникам – заячьи (АГО 27, № 6, л. 2 – 3). Сарафан отмечен в 1857 г. и в г. Обояни Курской губ. (АГО 19, № 29, л. 29). В в г. Фатеже носили платья, шерстяные (иногда несшитые) юбки, на голове – повязки, у богатых – из хороших материй (АГО 19, № 14, л. 1 об. – 2).
В Воронежской губ. в г. Валуйки и в конце 1840-х годов можно было увидеть такую комбинацию: платье или парочку женщины носили с кокошником, поверх которого повязывали платок. Девушки носили платок без других элементов головного убора; на ногах – кожаные туфли; поверх платья – шубы, крытые материей, с лисьими воротниками. В г. Бирюче женщины носили в будни ситцевую парочку – юбку и кофту, на голове – ситцевый платок, на босу ногу – башмаки. По праздникам надевали парчовый кокошник, обвязывая его сверху шелковым платком, иногда – ситцевое платье, «сшитое наподобие пудроманта». Украшения бисерные. Зимой – черные длинные овчинные шубы с отложными воротниками, крытые китайкой или плисом (АГО 9, № 32, л. 6). В Павловске женщины из купеческого сословия носили платья и салопы, на голове – шелковый платок, едва державшийся на прическе; девушки – кисейные летние платья (осенью – шелковые или шерстяные) с воротничками, зарукавниками, галстуком или лентой на шее, козловые башмаки, мантильи, бурнусы, салопы, шляпки; мещанские девушки покрывали головы шелковыми косынками, носили пояс и «польки, чем и отличались от купеческих девьц». Салоп у них был не лисий, а заячий. Оригинальной верхней одеждой замужних женщин из обоих сословий были холодные и теплые гарусные «шу-шунчики», обшитые по рукавам и подолу бархатом (АГО 9, № 36, л. 7 – 8 об.). Эти элементы севернорусского костюма – шушун и кокошник – принесены в южные города посадскими людьми, переселенными сюда в XVII – XVIII вв. Иногда путь их был сложен (например, псковичи были переселены в Азов, а после неудачного Прутского похода, когда Азов пришлось отдать Турции, – в Павловск).
В Новгороде-Северском Черниговской губ. женский простонародный костюм состоял из рубахи, поверх которой по праздникам надевали нарядную спидницу и юбку с рукавами (юбка без рукавов называлась «корсет»). Юбка зимой была на меху, но все же короткая – до колен. Поверх юбки повязывали передник из холста или белого коленкора. На голове носили колпак, поверх которого повязывали платок, или же один платок (у девушек, как сказано выше, из-под платка виднелась коса); на ногах – башмаки или сапоги. Купчихи носили платья, салопы, головные платки, по праздникам – чепчики (АГО 46, Л» 16, л. 6 об. – 7 об.). В Новозыбкове женским головным убором был повойник («чепчик»), повязанный сверху платком; девичьим убором – один платок. У богатых платок был шелковый, расшитый серебром, золотом и жемчугом. Идя в церковь, поверх всего этого надевали еще один платок. Основу костюма составляла рубаха, сарафан («азиатка»), фартук («запан»), холодник. Зимой поверх этого надевали шубу или короткую шубейку («шушун»), крытую красной материей. Вообще красный цвет был здесь по-прежнему излюбленным (АГО 46, № 14, л. 4 – 4 об.).
В г. Краснокутске Харьковской губ. в костюме горожанок видно сильное украинское влияние (плахта, красные сапоги, парчовый очипок, полушубок с «усами» сзади – нагольный или крытый китайкой) (АГО 44, № 1, л. 3 – 4). Об одежде русских горожан на крайнем юго-востоке Европейской России дает представление корреспонденция из г. Енотаевска Астраханской губ., где женщины носили рубаху, сарафан и ситцевый или шелковый платок (АГО 2, Л» 31, л. 1).
ПРИЛОЖЕНИЕ V
ПИТАНИЕ ГОРОЖАН В СЕРЕДИНЕ XIX в.
(обзор ответов на Программу Географического общества в 1848 г.)
Корреспондент из г. Вытегры отмечает большое сходство пищи «многих в городе» с той, что известна у окрестных крестьян. Здесь мясные щи варили с ячневой крупой, в конце обеда давали молоко со стряпней – сладким пирожным, или калитку – тонкий круглый пирог из пресного теста, начиненный ячневой крупой (приводится рецепт изготовления) или просом, «которое здесь называют пшеном». Распространен и колоб – круглый, из кислого теста, начиненный толокном, замешанным на сметане с яйцами, или очень мелкой ячневой крупой (АГО 25, № 9, л. 35) (как тут не вспомнить знаменитую сказку о колобке, который был «на сметане мешан»?).
В Пудоже в 1854 г. для хлебных изделий употребляли чаще овсяную муку (реже – ржаную), любили печь мякушечки – хлеб из негустого замешанного теста, пыхканики – гороховые пироги, глупышки – печенья из гороховой муки, обсыпанные толокном. Основным постным блюдом были овсяные блины с рыжиками и квасом – хлебным или из сушеной репы (такой квас здесь назывался репицей), а также редька, брюква, картофель. Те же овсяные блины, но с молоком (свежим или кислым) ели в мясоед. Блины с маслом и сыром называли житными. Мясо же ели только осенью и то редко. Судя по тому, что Филиппово заговенье называли «свиным», это могла быть и свинина. Гораздо богаче был рыбный стол: рыбники (пирог с налимом, который здесь, как и в Новгороде, назывался «мень», «менек», с щукой, окунем, сигом), ухи, разная рыба. Это бывало в праздники и в пост. В мясоед давали тот же рыбник, но перед ним – студень, а потом щи с мясом и крупой, изредка – жаркое.
Венцом местной кулинарии были «житные пироги», начиненные блинами с крошенными яйцами и сыром. В праздники вместо молока давали мед, осенью – ягоды с толокном, кисель из высевок овсяной и ржаной муки (у богатых – картофельный кисель с медом). Этот довольно скудный в общем стол горожан, если не считать отдельных праздничных блюд вроде пирогов, мало чем отличался от крестьянского той же местности. Существенным отличием было распространение чая и кофе (в особенности среди женщин) (АГО 25, № 10, л. 11 об. – 13 об.; № 30, л. 17 – 19). В соседней Новгородской губ. также употребляли много рыбы, а в мясоед, кроме блюд из говядины или свинины (местное блюдо – круглый пирог с этим мясом), жаркое из рыбы. Любимое блюдо – ситник с молоком или молоко с киселем (ср. молочную речку с кисельными берегами из народной сказки) (АГО 24, № 3, л. 3 об.).
В г. Вышний Волочек Тверской губ. местной особенностью были сладкие похлебки из ягод и рыбники – пироги с рыбой, отличавшиеся чем-то от широко распространенных на Русском Севере рыбных пирогов (АГО 41, № 2, л. 4). Любопытно, что Торжок (той же губернии) знал другие сладкие блюда.
В Вологодской губ. жители г. Кадникова готовили в 1847 г. разнообразные каши: саломату из овсяной крупы с коровьим маслом, повалиху – кашу из высевок ржаной муки и толокнянку – из брусники с толокном (АГО 7, ЛЬ. 13, л. 13 – 13 об.). Особенностью постной пищи в Верховажском Посаде было употребление морской рыбы – сайды, трески, палтуса, свежей сельди (на жаркое), из жидких кушаний – картофель с квасом, луковый взварец – соус; репу здесь не только парили, но и жарили. Обилием отличался праздничный стол в мясоед: 2 – 3 рыбных пирога, холодное из свинины, телятины и баранины, те же мясо и дичь клали в щи, на жаркое – баранина, телятина; дичь. Затем местные деликатесы: паштет из курицы (редко – из петуха), сальники – либо из потрохов с крупой, либо из пшена с толокном, блинами и творогом, до 12 сортов различных шанег – гороховых и крупчатых, на яйцах или с ягодами, и, наконец, пирожное. Праздничный обед в постные дни был со множеством разнообразных блюд из морской и речной рыбы (кушанья из нее те же, что и в мясоед). Его отличали ячневая каша с конопляным соком (кушанье весьма древнее, если судить по упоминаниям в Домострое) и кисель с медом (АГО 7, № 62, л. 34 – 35). В г. Тотьме шаньгой называли ячную или ржаную лепешку, яблоком – картофель. Рыбники здесь были не такие, как в городах, о которых мы говорили раньше: из ржаной муки с рыбной начинкой. Ели только начинку, а корку размалывали на корм скоту (АГО 7, № 30, л. 1). Особые кушанья были и в Усть-Сысольске (где, как отмечает корреспондент Географического общества в 1848 г., было много зырян): ячменный (реже – ржаной) хлеб, который приготовляется в виде пирогов – ярушников – и праздничная сладкая каша из солода с толченой черемухой – сляз (АГО 7, №61, л. 19 – 20).
В г. Ирбите Пермской губ. хлеб ели пшеничный, а щи из ячменной крупы (1849 г.). В остальном пища такая же, как в других городах, а по мнению автора корреспонденции, и как у окрестных крестьян, питание которых отличалось разве что более обильным употреблением кваса (АГО 29, ЛЬ. 23, л. 3).
В Ростове Ярославском, этом городе огородников, естественно, более широко, чем в других городах, употреблялся картофель, который ели холодным, вареным, печеным и жареным, а также огородные овощи. В остальном постная и скоромная пища ничем особенным не отличались (АГО 47, № 15, л. 2 об.).
В описании Вознесенского Посада Владимирской губ. (нынешний г. Иваново), сделанном в 1857 г., автор Я. П. Гарелин подчеркивает скудность питания простонародья. 1Чясная пища здесь – роскошь, приберегаемая к храмовым праздникам, свадьбам, родинам и крестинам. В постный день ели черный хлеб (лакомство – ячменная лепешка на воде), серые (без приправы) щи, вареный горох, пареную репу (ее здесь называли бушма), жидкий квас, в скоромные дни прибавлялись молоко, творог, яйца и то понемногу, так как эти продукты шли на продажу. «Проживающие на фабриках иногда всю неделю без горячей пищи» (АГО 6, № 43, л. 5). Здесь впервые, хотя и кратко, описано питание промышленного пролетариата.
Особенностью питания жителей г. Галича Костромскй губ. (1849 г.) было го, что они не употребляли репы и свеклы (АГО 18, Л° 14, л. 2). В г. Княги-нине Нижегородской губ., видимо, не распространена была гречневая каша. Ели пшенную, ячневую и картофель (АГО 23, № 83, л. 3 об.).
Из Костромской губ. имеются подробные сведения о пище жителей г. Галича. Основу питания, как и везде, составляли щи (в пост – без мяса) и каша. Любопытно употребление молока, которое давалось в летний мясоед всегда кислым, разбавленным свежим, что было в обычае у финноязычных народов.
В других русских городах о такой смеси не упоминается. Более разнообразен ассортимент употребляемых в постные дни грибов – названы волнушки, грузди, рыжики, брюковники. Корреспондент отмечает особо, что репы и свеклы в деревнях не употребляют. В городе в мясоед праздничный обед включает 12 блюд, которые все перечислены: «1. Пирог круглый на сковороде с грудинкой бараньей; 2. Голова баранья или телячья; 3. Студень из ног разных животных; 4. Крошеные губы говяжьи; 5. Языки с хреном; 6. Щи с мясом; 7. Кашица или похлебка; 8. Лапша; 9. Жареная середка баранья; 10. Поросенок жареный и курица; 11. Короваец с маслом; 12. Пирог с ягодами с медом. В пост: капуста, грибы с хреном, судак с квасом, щи, похлебка из картофеля, лапша с грибами, колобья из рубленой мелкой рыбы (тельное? – М. Р.), горох. Жаренья: рыба, картофель, грибы; пирог с ягодами. Всякое кушанье сопровождается рюмкою вина и стаканом пива» (АГО 18, № 14, л. 2 об.). Вероятно, как и в других случаях, здесь обозначен набор кушаний, а не число их за одним обедом; вряд ли они подавались все (например, и щи и похлебка из картофеля). Здесь упомянуто встречающееся позже и в других городах кушанье – судак с квасом *. Ничем особенным не выделялось и питание жителей Мензелинска Уфимской губ. Стоит отметить лишь относительно более широкое употребление огородных овощей (АГО 42, № 2, л. 12).
В г. Ядрине Казанской губ. стол отличался разнообразием.. Здесь в постные дни готовили, кроме обычных серых щей и различных каш, нечто вроде винегрета – кислую белую капусту с вареным картофелем и свеклой, перме-ни – вареники с белой капустой, печеную тыкву. Если на пост приходился праздник, то ели уху, похлебку с картофелем и морковью, пироги («из черной пшеничной муки») с картофелем, морковью, капустой, кашей, рыбой и луком, жареный картофель, грибы или рыбу. Из скоромных блюд стоит отметить молочную лапшу, пельмени со свининой. Вообще свинина в Ядрине преобладала, хотя употреблялись также говядина, баранина. Была даже поговорка: «Ета свинья скотина скверна, но на стол-то она перва». Картофельником называлось кушанье вроде запеканки с яйцами, маслом, молоком; битым – тоже запеканка, как пишет корреспондент, но в нашем понимании скорее что-то в роде омлета из сбитых с водой и запеченных в форме яиц и масла; нежин-кой – бисквит; каравайцем – круглый пирог с курицей и яйцами (АГО 14, № 87, л. 4 – 4 об.). Как увидим ниже, в описанном комплексе питания много характерного для русского юга. В особенности интересно разнообразие блюд из картофеля и преобладание свинины. Но есть и кушанья, характерные для более северных областей (пельмени).
В Среднем Поволжье вообще свинина была дешевле других видов мяса. В 1853 г. в Симбирске (ныне Ульяновск) фунт свинины стоил 3 – 4 к., говядины – 3,5- – 5 к., баранины 4,5 – 6 к., телятины 5 – 7 к. Для сравнения можно назвать цены на рыбу: лещ и сазан 4 – 6 к. фунт, судак – 4 – 8 к., белуга – 8 – 12 к., осетрина – 20 – 30 к. фунт. Свинина была, таким образом, и дешевле рыбы (АГО 38, № 5, л. 3 – 13). Праздничная пища жителей г. Астрахани включала такие кушанья, как заливной поросенок, жареная утка. Здесь пили виноградное вино и даже на свадьбах грызли арбузные семечки (АГО 2, № 75, л. 7). Из г. Енотаевска Астраханской губ. в 1848 г. сообщали, что «пища как в скоромные, так и в постные дни более рыба... Впрочем, роскоши в пище никто не имеет» (АГО 2, № 17, л. 2). А в Соленом Займище той же губернии питание было более сходно с центральными губерниями – в основном щи и каша (АГО 2, № 31, л. 1).
Ничем не выделялась и пища жителей г. Лихвина Калужской губ. «Соусы, бульоны, салаты, – писал корреспондент Географического общества в 1853 г., – здесь вовсе не известны». Из местных кушаний он отмечает лапшевник и ритуальное печенье лесенку. В г. Перемышле особенных местных кушаний не отмечено (АГО 15, № 10, л. 6 – 6 об.).
Из Тульской губ. сведения о пище поступили из городов Одоева, Черни и Епифани. Особенностями, характерными для юга России, являются здесь упот-
__________________
* По сообщению М. Н. Шмелевой, в XX в. это было, например в Муроме, простонародное кушанье: в купеческих семьях его тоже с удовольствием ели, но скрывали это от посторонних.
__________________
ребление в пищу свиного сала (Епифань) и состав традиционной «тройки», которой угощали гостей в Одоеве: на поднос ставили не водку, вино и пиво, а виноградное вино, мед и брагу (АГО 42, № 30, л. 5; № 12, л. 3 об.).
Предпочтение свинины другому мясу и употребление свиного сала характерно также для городов Воронежской губ. (Валуйки, Бирюч, 1849 – 1859 гг., Павловск, 1855 г.). Наряду со щами и кашей здесь ели также борщ, саломату (в Бирюче ее называли ламишка), галушки, картофель, лапшевник. Лапшу с курицей в Бирюче называли локшак. Среди употреблявшейся в пищу рыбы в Бирюче названа тарань. Там же ели «сваренные вместе сушеные плоды: вишни, яблоки, груши, сливы, дули (т. е., выражаясь на современный лад, компот из сухофруктов), из них же делали квас. В Валуйках в большие праздники за столом было до 10 перемен. Корреспондент отмечал, что купцы и мещане на праздники приглашают поваров готовить «тонкие блюда». В г. Павловске утром и вечером пили чай со сдобными пирожками, начиненными «сарацинским пшеном» (рисом) или вареньем, иногда – и с жарким (АГО 9, л. 20 об. – 21; № 32, л. 6 об.; № 36, л. 9 об.). В Курской губ. в г. Фатеже в пост распространено было «холодное из картофеля и свеклы» (вероятно, крошеное вроде винегрета – АГО 19, № 14, л. 2 об. – 3). В остальном особых отличий в пище не было.
В Черниговской губ. в г. Погаре (древний Радогост) отмечены значительные социальные различия в питании («богатые держат поваров»). Рядовые горожане ели борщ, а не щи, любили картофель в разных видах. Больше сведений о питании жителей г. Новозыбкова, которое корреспондент сопоставляет с питанием окрестных крестьян. В городе «любимый завтрак – блины»; на обед – холодное: кислая капуста, окрошка, соленая говядина или рыба с квасом и огурцами, приправленная хреном, луком и перцем, красная икра. В праздники – щи или борщ с жирной говядиной (в пост – с белугой, осетриной или севрюгой). Эту пищу автор называет «самой простой и суровой». В деревне говядину, баранину, свинину, рыбу видели только по праздникам; обычная пища – борщ или щи из бураков, капусты, огурцов со свиным салом, картофель, гречневая каша. В г. Городне праздничный скоромный стол отличал пшеничный пирог, будничную постную пищу – свекла с огурцами и квасом или кочанная капуста, праздничную постную – винегрет, соленые грибы, сладкая похлебка и сладкий пирог. При обильном употреблении свеклы борщ не назван; упомянуты щи. Особо отмечается, что в городе нет трактиров и существует поговорка: «В Городне своим хлебом пообедаешь» (АГО 46, № 10, л. 10; № 14, л. 4 – 6; № 3, л. 9 об. – 10). Значительные отличия (при соблюдении в общем традиционной схемы питания) отмечены в г. Нежине Черниговской губ. Здесь еще ярче выражено предпочтение свинины другому мясу, обилие и разнообразие овощей, наличие специфически украинских кушаний. «Пища ежедневная – постная: лук, чеснок, борщ с буряками или капустою и бобом, юшка (суп. – М. Р.) с гречневою или другими крупами, карто-фелью или фасолею, кулеш (крупник. – М. Р.) с петрушкою и луком, галушки гречневые или житныя, отварной или жареный картофель, каша гречневая, горох отварной и стертый (т. е. в нашем понимании – гороховая каша. – М. Р.), чечевица и кукуруза; в праздники то же, добавляя только несколько рыбы в борщ или юшку, вялой или просольной, а редко свежей (которая бывает довольно редко и дорога...) и пампушки или пампушки с луком, истолченным и конопляным маслом (в примечании – рецепт приготовления пампушек. – М. Р.). Скоромная ежедневная пища состоит из того же самого приварка, исключая горох и чечевицу, с салом, редко с бараниною или свининою просоле-ною (говядина у простонародья почти не в употреблении); в праздники приготовляют пироги пшеничной муки с изееченою свининою или гречневою кашею, блины, колбасы, холодное или студень из поросятины или яловичьих ног с хреном, растворенным в уксусе и сметане, соковое с курицею, уткою, рыжем и уксусом, пампушки с сметаною, паляницы, смазанные сверху сыром и сметаною, каша гречневая густая со смальцем и маслом, лапша (локшина) с молоком, яичница; в нарочитые праздники и во время каких-либо особенных случаев: свадьбы, крестин и проч. – жаркое, солянка из баранины, поджаренной с солеными огурцами, перцем и луком, поросятина, баранина, гусь, утка и курица. Само собою разумеется, что все сии кушанья не в один день, а в разные приготовляются, смотря по нуждам и приличию» (АГО 46, № 5, л. 8 – 8). Пожалуй, из всех черниговских городов в Нежине наиболее ярко выражены черты украинской кухни: обилие овощей и зелени, свиного сала, молочных продуктов, специфических блюд – пампушек, галушек, даже колбас, которые ни в одном русском городе не упомянуты.
Совсем иным предстает перед читателем питание мещан белорусского города Суража Витебской губ. Вот что писал корреспондент Географического общества суражский священник П. Пороменский: «Пища мещан и крестьян весьма скудна и бедна, так что, бывая на их обедах по должности священства, приходишь в дом полуголодный. В скоромные будние дни бывает варена сеченая полубелая капуста и четверть фунта свиного сала или фунт говядины на 5 человек и крупёня (крупеник. – М. Р.) из ячных круп с такою же приправою, а в праздник прибавляют или кашу с салом, по неимению масла коровьего, или фунта два жаркого мяса, или картофель жаренный на сковороде. В постные дни – та же пища или с грибами, или с рыбою, или с олеем (растительном маслом? – М. Р.). У крестьян почасту наскоро для пригона готовят так называемый кулеш. В горячую воду сыпят муку ржаную или ячную, или овсяную, или гороховую, или грешневую, а богатейшие все эти муки мешают в одну... а бедные... пресную варят и едят, полагая ложку масла, а нет, то часто без всего, только посоля солью. По большей части употребляют кисель и толокно из одной овсяной муки... хлеб вообще у крестьян весьма пушной». Описывается и приготовление киселя, толокна, хлеба из муки с примесями травы («костра») и т. п. Только у богатых мещан к свадьбе пекут каравай из «пшенной» (АГО 5, № 6, л. 5 – 6).
ЛИТЕРАТУРА
[Авдеева К. А] 1842. Записки о старом и новом русском быте К. А. Авдеевой, СПб.
Авдеева К. А. 1851. Полная хозяйственная книга. СПб. Ч. I – IV.
Авдусин Д. А., Тихомиров М. Н. 1950. Древняя русская надпись//ВАН СССР. № 4.
Аделунг Ф. А. 1827. Собрание рисунков путешествия Мейерберга. СПб.
Айналов Д. В. 1914. Очерки и заметки по истории древнерусского искусства. СПб. Вып. V. Коломенский дворец.
Александров В. А. 1964. Русское население Сибири XVII – начала XVIII В.//ТИЭ. Т. 87.
Александров В. А. 1971. Памфлет на род С\'хотиных//История СССР. № 5. '
Альбом Мейерберга: Виды и бытовые картины России XVII в.: Рисунки Дрезденского альбома, воспроизведенные в натуральную величину. 1903. СПб.
Андреев Н. П. 1929. Указатель сказочных сюжетов по системе Аар-не. Л.
Анохина Л. А., Шмелева М. Н. 1977. Быт городского населения средней полосы РСФСР в прошлом и настоящем на примере городов Калуга, Елец, Ефремов. М.
Артюх Л. Ф. 1977. Украшська народна кулинар1я, Ки1в.
Археология СССР. Древняя Русь. Город, замок, село. 1985. М.
Арциховский А. В. 1930. Курганы вятичей.
Арциховский А. В. 1944. Древнерусские миниатюры как исторический источник. М.
Арциховский А. В. 1948. Одежда//
ИКДР. Т. 1. Арциховский А. В. 1949. Раскопки на
Ярославове дворище в Новгороде//
МИА. № 11.
Арциховский А. В. 1954. Новгородские грамоты на бересте: (Из раскопок 1952 г.). М.
Арциховский А. В. [1970] Одежда//
ОРК.
Базилевич К- В. 1926. Имущество московских князей в XIV – XVI вв //Тр ГИМ. Вып. 3.
Бакланова Н. А. 1928. Привозные товары в Московском государстве во второй половине XVII в.//Там же. Вып. 4.
[Бакмейстер Л.] 1777. Топографические известия, служившие для полного географического описания Российской империи. СПб. Т. I. Баранов А. В. 1981. Социально-демографическое развитие крупного города. М.
[Бартенев С. П.] 1912 – 1916. Московский Кремль в старину и теперь. Кн. I: Стены и башни Московского Кремля; Кн. II: Государев Двор. Дом Рюриковичей. [М.]. Бахрушин С. В. 1954. Ремесленные ученики XVII в.//Науч. тр. М. Т. 2. Белецкая Е., Крашенинникова И., Чер-нозубова Л., Эрн И. 1961. «Образцовые» проекты в жилой застройке русских городов XVIII – XIX вв. М. Белинский В. Г. 1845. Петербург и
Москва//ФП. СПб. Т. I. Белов В. И. 1982. Лад. М. Берман Е., Курбатова Е. Д. 1960 – 1961. Русский костюм. М. Вып. 1 – 2.
Бломквист Е. Э. 1956. Крестьянские постройки русских, украинцев и бе-лорусов//Восточнославянский этнографический сборник. М. Борисевич Г. В. 1982. Хоромное зодчество Новгорода//Новгородский сборник: 50 лет раскопок Новгорода. М. Бромлей Ю. В., 1983. Очерки теории этноса. М.
Буганов В. И., Преображенский А. А., Тихонов Ю. А. 1980. Эволюция феодализма в России: Соц.-экон. проблемы. М.
Быстрое А. 1844. Город Мезень (1839)//ЖМВД. Ч. 5, отд. 4. Вахрос И. С. 1959. Наименования обуви в русском языке. Хельсинки.
Введенский А. А. 1962. Дом Строгановых XVI – XVII вв. М.
Векслер А. Г. 1971. Палаты Наталии Кирилловны в Московском Кремле: (Опыт реконструкции по документам и археол. данным)//Древности Московского Кремля. М.
Висковатов А. В. 1899 – 1948. Историческое описание одежды и вооружения российских войск. СПб.; Л. Т. 1 – 34.
Воронин Н. Н. 1934. Очерки по истории русского зодчества XVI – XVII вв. М.; Л.
Воронин Н. Н. 1948. Пища и утварь// ИКДР. Т. 1.
Воронин Н. Н. 1960. Медвежий культ в Верхнем Поволжье в XI в.// Краевед, зап. Ярославль. Вып. 4.
Воронин Н. И. 1961. Зодчество Северо-Восточной Руси XII – XV вв. М. Т. 1. XII столетие.
Воронин Н. Н. 1977. Смоленская живопись XII – XIII вв. М.
Георги И. Г. 1794. Описание российского императорского столичного города С.-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного: В 15 отд-ниях, в 3 ч. СПб.
Георгиев Г. 1983. София и софиянци, 1878 – 1944. С.
Герберштейн С. 1906. Записки о мос-ковитских делах. СПб.
[Гиляровская //.] 1945. Русский исторический костюм для сцены: Киевская и Московская Русь//Сост. Н. Гиляровская. М.; Л.
[Гмелин С. Г.] 1771. Самуила Георга Гмелина... путешествие по России для исследования трех царств естества. СПб. Ч. I. Путешествие из Санкт-Петербурга до Черкасска в 1768 и 1769 гг.
Гоголь Н. В. 1950. Собрание сочинений: В 6 т. М. Т. 2, 5.
Голубева Л. А. 1960. Белозерская экспедиция//КСИА. № 81.
Голубева Л. А. 1973. Весь и славяне в Белом озере X – XIII вв. М.
Гольденберг П., Гольденберг Б. 1935. Планировка жилого квартала Москвы XVII, XVIII, XIX вв. М.; Л.
Города Сибири: Эпоха феодализма и капитализма. 1978. Новосибирск.
Греков Б. Д. 1926. План части Новгорода конца XVII в. Л.
Греков Б. Д. 1960. Опыт обследования хозяйственных анкет XVIII в.// Избр. тр. М. Т. 1.
Гринкова Н. П. 1955. Височные украшения в русском народном жен-
ском костюме//МАЭ. Л. Вып. XVI.
Громов Г. Г. 1977а. Жилище.//ОРК. М.
Громов Г. Г. 19776. Русская одежда// Там же.
Гуссаковский Л. П. 1956. Древнерусское народное жилище VIII – XIII вв.: Автореф. дис. ... канд. ист. наук. М.
Давыдов А. Н. 1984. Работы по комплексному архитектурно-этнографическому изучению Архангельска// СЭ. № 2.
[Даль В. И.] 1882. Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля. СПб. Т. I – IV.
[Даль В. И.] 1957. Пословицы русского народа: Сб. В. Даля. М.
Даркевич В. П., Монгайт А. Л. 1978. Клад из Старой Рязани. М.
Даркевич В. П., Фролов В. П. 1978. Старорязанский клад 1974 г.//Древняя Русь и славяне. М.
Дворникова Н. А. 1964. Пища//На-роды мира: Народы СССР: Восточная Европа. М. Т. 1.
Достоевский Ф. М. 1956. Повести и рассказы: В 2 т. М. Т. 1.
Дроченина Н. Н., Рыбаков Б. А. 1960. Берестяная грамота из Витебска// СА. № 1.
Дубинин А. Ф. 1945. Археологические исследования г. Суздаля//КСИИМК. Вып. 11.
Ефимова А. М., Хованская О. С, Калинин Н. Ф., Смирнов А. П. 1947. Раскопки развалин Великих Болгар в 1946 Г.//КСИИМК. Вып. 21.
Жирнова Г. В. 1980. Брак и свадьба русских горожан. М.
Журжалина Н. П. 1961. Древнерусские привески-амулеты и их дати-ровка//СА. № 2.
[Забелин И. Е.] 1862. Домашний быт русских царей в XVI и XVII сто-летиях/Соч. И. Забелина. М.
Характерной чертой новгородских построек является их двухъярусность. Только у одного масленика были поземные постройки, все остальные – на подклетах. Всего на 13 усадьбах XVII в. было 13 горниц на подызбице (причем, судя по тому, что в одном случае продавец оговорил себе право остаться жить в подызбице, эти подклеты могли быть и жилыми), 2 поземные (или «плоские») избы и какая-то «избушечка», 11 сеней *, 9 клетей, 4 повалуши, 8 сенников, 9 бань, 2 конюшни, 4 житницы (на монастырском, княжеском и певчего дьяка дворах), 2 амбара, 2 погреба, 3 мшаника, 4 мелника, 1 чулан, 1 крыльцо и 1 каменная палатка с погребом (у богатого шелковинка). Обращает на себя внимание малое количество погребов и полное отсутствие ледников. Видимо, их заменяли разнообразные подклеты и мшаники. Характерно, что усадьбу, где была каменная палатка с погребом, купил именно «свежий рыбник». В 6 случаях указаны печи во дворе или в огороде. Наиболее типичной жилой связью была «горница (изба) – сени – клеть или «горница – сени – повалуша». Повалуши были на монастырском подворье, у дьячка, у певчего дьяка и у станичника, усадьбу которого на Холопьей улице купил кузнец. Неоднократно подчеркнута «связь» строений. Так, шапочник, продавая свой двор на Никитине улице ржанику Поспелу Семенову, особо отметил, что его «горница на подызбице, да сени на подсенье, да клеть на подклете, да вверху сенница, да в подсенье чуланец, да байна, да мшаник – в одной связи под одной кровлей» (АЮБ II, № 148 – II, стб. 389). Шелковник продал свежему рыбнику не весь двор, а половину – «верхнюю связь», видимо, оставив большинство нижних помещений себе. Наверное, в этом же смысле следует понимать и другие случаи, когда в купчей оговаривается, что продается «во всем половина». Баня была не на каждой усадьбе, но только один посадский человек – портной – не имел бани. Без бани обходились как раз дьячок и певчий дьяк, не было ее и на монастырском подворье. Огород и сад имели почти все, у многих была печь «с припередком» во дворе или в огороде. Видимо, в Новгороде довольно строго придерживались указов правительства летом не топить изб, а готовить во дворе или на огороде. Хочется отметить и интересное западное новшество – в доме хлебника на Коржеве улице было пять «стекольчатых окончин» (АЮБ II, № 148 – XIII, стб. 395; № 148 – IX, стб. 392). Интересно, что именно в Новгороде ворота и ограда двора описаны более подробно, чем в других городах. Упоминаются точеные столбы, кровли, запасные вереи ворот.
В конце XVII в. в связи с тяжбой из-за земельных участков, которыми хотел завладеть Розважский монастырь, были «явлены» владельцами купчие грамоты на эти дворы. В 1678 г. подьячий Сидор Родионов продал свой двор на Розваже улице стрельцам Карпу Иванову «с товарищи» за 50 р. Там стояли «хоромы» – трехкамерный дом (черная изба на подклете – сени – клеть с повалушей наверху; можно думать, что связь здесь шла по нижнему этажу – через подклет избы, поскольку не упомянуто подсенье, а клеть явно была без подклета), еще одна двухкамерная в плане постройка (брусяная белая горница на жилом подклете, причем и горница и подклет имели сени, а под верхними сенями был еще сенник), погреб с сушилом наверху, баня с «припередком», конюшня, поварня. Двор был огорожен тыном со створчатыми воротами. Баня и некоторые из жилых комнат, вероятно «белая брусяная горница», имели «красные» окна – всего шесть «окончин больших».
Другой двор на Розваже улице принадлежал стрелецкому сотнику Я. Т. Дедевкину, который продал его за 63 р. подьячему Савве Михайлову. На дворе был двухэтажный трехкамерный дом с вышкой («две горницы: передняя на жилом подклете, а задняя – на подзавалье, завалинке, а против горниц сени с перерубом, а в задних сенях чулан, а над сенями вышка»), погреб с сушилом наверху. Усадьба имела огород и сад, в котором стояла баня. Ограда была смешанной конструкции: с улицы («по лицу»)- – «заметом» (в купчей сказано «тын лежачий»), а вокруг сада и огорода – «частокол стоячий». Ворота одностворчатые («щитом»), с калиткой (Греков, 1926, с. 8, 10).
Описание этих усадеб представляет тем больший интерес, что они изобра-
__________________
*Их не было лишь на монастырском и недостроенном княжеском дворах, да на дворе хлебника, и в последнем случае писец, кажется, допустил ошибку, написал вместо «сени» «сеньница».
__________________
жены на прилагаемом чертеже. Однако нам не удалось найти на нем характерных признаков описанных усадеб – вышки и стоячего тына на дворе Саввы Михайлова, двух домов на дворе Карпа Иванова. Вообще соответствия между описью и рисунком не прослеживается. Это может быть вызвано как перестройками дворов после их продажи и составления купчих, так и условностью манеры изображения. Разработка методики исследования древних чертежей еще продолжается. Всего в Новгороде с конца XVI до конца XV11 в. описано по имеющимся документам 16 дворов.
В Устюжне в 1622 г. посадский человек Дмитрий Дементьев продал «двор свой с хоромы и с огороды; а на дворе хором: изба да клеть наземная, да байна, а на байне сарай, да другой сараец на столбах, да погреб яма, да хлев подле избы, и со всем хоромным пазовым нарядом, с заборы и с кровлей... да за дорогой к реке Мологе против двора огородец с з хмельником». Этот посадский человек имел за рекой еще старое «огородное место», засеянное рожью (АЮБ II, № 148 – XVI, стб. 389 – 400), т. е. не расстался еще и с землепашеством. И двор его – с домом типа «изба да клеть», без сеней.
В Вятке расходная книга земского старосты 1678 – 1680 гг. упоминает на воеводском дворе не только хоромы вообще, но и горницы с кирпичными печами и косящатыми окнами, сени большие (были, вероятно, и малые), повалушу, чулан, баню с предбаньем и печью, каменный погреб летний (со льдом) теплый, поваренную избу, сарай, сушило, конюшню, заплот (забор) вокруг двора (ТВятУАК, V – VI, с. 1 – 105). Видимо, здесь была связь «горница – сени – повалуша», а может быть, и более сложная («горница – большие сени – повалуша – малые сени – горница»).
В Олонце в 1672 г. плотники, подряжаясь строить дьячий двор, обязались «срубить, поставить и сомшить горницу с комнатою на подклетах жилых с сенями и с повалышею и с задцом, да задняя горница на подклете жилом и сеньми и с чюланами и с задцом, а вышиною те хоромы каковы понадобитца;. и те хоромы покрыть и сготовить наготово, а двери и окна красные и волоковые вверху в подклетах сделать по чину, как доведетца, и нутро сделать все наготово, и лестницы все сделать по чину, и покрыть, как понадобитца; да прежнего строения переставить к тем хоромам мылня, да конюшня, да анбар с кровлями и со всем заводом, что на прежнем дьячем дворе за городом... да на дворе устроить погреб, и над погребом срубить и поставить анбар, и заборы около всего двора забрать и покрыть и сготовить, да ворота створчатые добрым мастерством и покрыть, а железные снасти к тому ко всему строению, крюки и петли, и скобы, и гвоздья, то все государево (т. е. казенное. – М. Р.) и печи сделать помимо их, плотников, опроче плотнического мастерства, против воеводских хором (т. е. как в хоромах у воеводы. – М. Р.)» (АЮ, № 309 – IV, с. 328 – 329). Олонецкому дьяку строили многокомнатный дом с повалушей и несколькими сенями, с разными надворными постройками.
В Вологде в 1619 – 1620 гг. крестьянин Богдан Яковлев сын Федоров купил двор: «изба да клеть, да промеж избою и клетью сенцы, да передние ворота; около огорожен забором 12 прясел» (АЮБ II, № 148 – XV, стб. 398). В этой скромной усадьбе дом был трехкамерный, но, кажется, поземный, какие и в других севернорусских городах нередко встречались.
В 1578 г. в Ненокском посаде посадский человек продал свой двор, «а во дворе хоромов: горница на дву щербетех, да против горницы амбар на дву подклетах и с предмостьем, да сарай на столбах, да сенник на хлевах, да мылня» (АЮ, № 90, с. 130). Термин «щербеть» И. И. Срезневский оставил без объяснения (Срезневский, III, стб. 1609). Из контекста видно, что это какая-то конструкция низа постройки вроде подклета. Все строения этой усадьбы были подняты над землей – на столбах, хлевах или щербетях. Трехкамерная связь, видимо, только еще складывалась – «предмостье» перед амбаром вряд ли можно считать настоящими сенями.
В Чарондском посаде в 1615 г. стоял «государев двор»; в этой казенной усадьбе жили воеводы. Состав ее такой: «горница с комнатою на подклетах, другая горница без комнаты на подклете, меж ними повалуша, да двои сени», на дворе поварня. Погреб и заборы были сожжены во время недавних военных действий (АЮБ II, № 128 – Н, стб. 45 – 52). Связь этого дома можно представить так: горница с комнатой – сени – повалуша – сени – горница без комнаты.
Стрелецкий двор в Архангельске в 1611 г. владелец продал другим стрельцам: «а во дворе хоромов: изба с нутром (подклетом. – М. Р.) и с кровлею, да против избы клеть с кровлею» (АЮ, № 97, с. 138). Здесь, на Крайнем Севере России, в те времена и немного раньше были также трехкамерные жилища. К концу XVI в. (1584 г.) относится двор архангельского воеводы, стоявший не в крепости, а на посаде (что было для этого времени новшеством). Жилой дом представлял собой трехкамерную связь: горница на подклете – сени с подсеньем – повалуша с подклетью. Кроме того, у ворот стояли изба с сенями, мыльня с сенцами, две клети, ледник с напогребицею, мшаник, «а на нем клеть», две поварни – «естовая» и особо – пивоваренная, всего на дворе у воеводы 11 построек, а у стрельца только 2.
В Холмогорах на посаде в 1545 г. описана усадьба, основу которой составляла, по-видимому, однокамерная горница на подклете. Была еще клеть на двух подклетах, сарай, хлев и мыльня, но в конце XVI – начале XVII столетия встречено несколько трехкамерных связей. К 1596 г. относится упоминание двора с трехкамерным домом: горница на амбаре – клеть на подклете – сени на подсенье. В этой усадьбе были еще два сарая на столбах, хлев и мыльня. В 1603 г. описан также высокий дом: горница на подклете, сени с подсеньем, клеть на подклете; в 1608 г. – горница на подклете, сени на подсенье, клеть на подклете. В этом дворе были еще одна клеть, сарай и баня. Всего в четырех усадьбах XVI – начала XVII в. описаны 1 однокамерный и 3 трехкамерных дома.
В заключение нужно отметить, что во многих из указанных городов имелись общественные здания (гостиные дворы, кружечные дворы, тюрьмы и т. п.), постройки которых возводились в той же технике и из того же материала, что жилища, иногда даже сходной планировки. Так, в Чаронде был гостиный двор с двумя избами, сенями, чуланами и множеством амбаров. На кабацком (кружечном) дворе были «горница с комнатою на подклете, сени с подсеньем, повалуша, погреб, поварня» (АЮБ II, № 128 – II, стб. 50 – 52). В Великих Луках было «на кабаке хором: горница, да клеть стары, меж ними сени с чуланом, под ними – подвал, на дворе ледник, над ним сушило, стоечная изба •с комнатою, поварня, старое погребище с навесом» (ДАИ III, № 22, с. 96 – 98). Не исключена возможность, что под кабак была приспособлена какая-то старая усадьба.
В Шуе тюремная изба была на подклете, с пристеном и сенями (названы «мост»); губная изба имела «предызбье» (сени? – М. Р.) и чулан (АШ, № 123, с. 218 – 222). В Туле казенная изба также имела пристен (АЮБ III, № 347; I, III, стб. 376 – 378). В Курске на кружечном дворе были «горница дубовая на жилом подклете, сени дощатые с крыльцом, в подклете чулан», на дворе – два ледника, несколько амбаров. Все крыто лубьем. Казенная мельница в этом городе была дубовая, кузница – липовая (АМГ, III, № 15, с. 23). В Короче построили в 1652 г. гостиный двор «для приезду русских торговых людей и литовских купцов... а на дворе... изба с сенями, да против сеней амбар с перерубом... да у ворот изба таможенная, да ворота створчатые, а двор огорожен дубовыми пластины» (АМГ II, № 490, с. 302). В Севске таможенная изба представляла собственно две избы и два амбара, рубленные из сосны, березы, осины, крытые дором. Кружечный двор, «где вино и мед продают», включал избу да «другую избу ольховую, против нее клеть... крыты дором, позадь клети поварня заметана в столбы липовым пластьем, крыта лубьем и дором, двор с улицы огорожен взамет... винокурня плетеная, возле нее изба березовая без верху, омшаник лес лубовой без верху ветхий да овин». Была в Севске и общественная баня: «Возле Сева под горою баня большая [дуб?]овая с полками четырех сажен, ветха и непокрыта, да избенка, да был пристенок на шайки; да на веники сарай» (АМГ III, № 16, с. 26 – 27).
Можно легко заметить, что по мере продвижения с севера на юг и казенные постройки становятся менее высокими, рубятся из худшего леса, иногда имеют каркасную, столбовую, даже плетневую конструкцию. Трехкамерная связь прослеживается часто, но не во всех случаях.
ПРИЛОЖЕНИЕ II
УПОМИНАНИЯ ЖЕНСКИХ ГОЛОВНЫХ УБОРОВ В АКТАХ XVII в.
Приведем некоторые упоминания в источниках женских головных уборов и их частей. Чаще всего они перечислены в составе приданого. В 1668 г. в г. Шуе В. И. Бастанов дал в приданое за дочерью в числе прочего имущества традиционный ларец с «женской рухлядью», среди которой вместе с зеркалом, белильницей и сурьменицей было и три волосника: «волосник с ошив-кою, ошивка низана зерны (жемчугом. – М. Р.) половинчатыми с каменьи и с изумруды и с яхонты и с зерны; волосник золотный с ошибкой, ошивка шита битным золотом обнизаная; волосник золотный, ошивка шитая волоченым золотом с зерны; ошивка цепковая двойная» (АШ № 103, с. 188). На 22 года раньше в той же Шуе в составе имущества посадского человека было, между прочим, «8 сорок шиты золотом... кичка дорогильна зелена, очелье шито золотом» (АШ, № 61, с. 110 – 112). В том же городе в 1684 г., по-видимому в семье феодала, было дано в приданое 3 кокошника: «кокошник низан по червчатому атласу; кокошник шитой золотом по тафте; кокошник тафтяной с галуном серебряным» (АШ, № 163, с. 298). В 1690 г. в одном московском завещании упомянут «кокошник низаной с яхонты с изумрудом» (АЮБ I, № 86 – III, с. 563). В 1694 г. в г. Муроме среди приданого девушки из рода Суворовых названы: «кокошник низаной, 5 кокошников шитых с галунами, 5 подбрусников атласных и камчатых, ошивка цепковая» (АЮБ III, № 334 – VI, с. 294- – 295). В 1695 г. А. М. Квашнин давал за дочерью 11 кокошников – 3 парадных и 8 попроще. Кокошник получила в приданое и дочь А. Тверьковой из г. Кашина (АЮБ III, № 336 – V, с. 312). В 1696 г. гость И. Ф. Нестеров дал за дочерью «кокошник жемчюжен с каменьем» (АЮБ III, № 336 – VI, с. 313).
ПРИЛОЖЕНИЕ III
КОМПЛЕКТЫ ОДЕЖДЫ ГОРОЖАН (обзор источников XVI – XVII вв.)
Источники XVI – XVII в. содержат перечни предметов, дающие представление о комплекте городской одежды. Так, в кабальной записи нижегородского посадского человека, данной в 1684 г., говорится, что по отбытии срока службы хозяин должен «дать в наделок мне Лексею и жене моей и детям нашим платья: кафтан шубной, кафтан сермяжной, шапку, рукавицы, сапоги», для жены – «телогрею, растегай (сарафан? – М. Р.) кумашный, треух, башмаки, чюлки и детям нашим по тому ж (АЮБ III, № 360, стб. 429). Обычай этот – отпуская работника, «обуть, одеть как в людях ведется» – был, видимо, очень стойким и распространенным. Мастер-ремесленник по окончании срока ученичества должен был снабдить ученика не только необходимыми инструментами, но и одеждой. В некоторых записях оговаривается более подробно: «шуба новая, кафтан серый новый», «шуба, кафтан сермяжной, шапка, сапоги». Иногда упоминается и нижнее платье – рубаха, порты (Тальман, с. 70). В других же случаях, например в одной рядной записи из Новгорода 1684 г., говорилось, что ученик получит от мастера только верхнее платье, а «рубашки и порты отцовские» (АЮБ, № 205, с. 216 – 217). В 1623 г. шуйский иконник жаловался, что сбежавший ученик «снес» у него комплект одежды: кафтан шубный, зипун сермяжной, шапку синюю сукно иастрафилно с пухом, сапоги, штаны сермяжные» (АШ, № 22, с. 40 – 41). Поручная грамота о явке в суд г. Углича в 1675 г. перечисляет все те же вещи: иг.ппку с пухом, кафтан сермяжный, кафтан шубный, рукавицы, опояску – ценой три рубля с полтиной (АЮ, № 307 – IV, с. 323).
В середине XVI в. один новгородец заложил за 6 р. «однорядку багрову аспидну пояс на ней золот, пуговицы тафтяны, телогрею кунью под камкою, камка на червчатой земле узорчата шелк рудожелт, торлоп белей череви а на нем камка куфтерь голуба, вошвы оксамитны золоты, ожерелье женское на черной тясме делано серебром волочоным, запястья серебром шиты да золоты, птур (каптур? – М. Р.) – все новое» (ДАИ, т. I, № 51 – VIII, с. 76). Если не считать однорядки, которая могла быть и женской и мужской, перед нами комплект верхней женской одежды. В 1576 г. стрелецкий сотник заложил Спасо-Прилуцкому монастырю за 16 р. шубку «женскую зелену брюкишну, летник камчат червчат вошвы бархат с золотом зелен, торлоп куней, а на нем поволоки дороги лазоревы вошвы бархат цветной, каптур соболей наголной да две скатерти, одна шита, а другая браная» (АЮ, № 248, с. 266). Здесь тоже полный комплект богатой женской одежды. Поздней осенью 1644 г. в посаде Большие Соли (б. Костромской уезд) кабацкие откупщики зазвали в гости, а потом ограбили некоего А. К. Дерябина. Кроме пояса, взяли вишневую однорядку с серебряными позолоченными пуговицами, желтую дорогиль-ную ферязь с шелковыми червчатыми завязками и кистями, лазоревую епанчу, червчатую, с соболем, шапку (Селифонтов, разд. А, № 36, с. 6).
Н. И. Костомаров приводит гардероб подьячего Красулина, сосланного в XVII в. в г. Колу: 2 пары штанов, 3 кафтана, 3 однорядки, 1 ферязь, 2 стоячих ожерелья и 4 шубы, из них одна особенно нарядная – крыта камкой с серебряным кружевом и пуговицами (Костомаров, с. 811). В данном случае это, по-видимому, была своеобразная служебная одежда приказного.
В описи очень богатого приданого дочери В. И. Бастанова, которую выдавали в 1668 г. в г. Шуе за стольника князя Ф. Ф. Щербатова, выделен специальный раздел, где перечислены вещи, предназначенные в качестве традиционных «мыленных даров» новобрачному. «Да к мыльне платья: сорочки с порты и ожерельем, ожерелья низаны на шести концах, с пуговицы 2 яхонта лазоревые да изумруд, закрепки зерны бурмицкими, охабень объяринный бруснишной с кружевом серебряным, обрасцы низаные, ферези атлас цветной на соболях, нашивка кизилбашская, кафтан, атлас желтой холодной, пуговицы обнизные, ожерелье стоячее обнизное, шапка зеленая бархатная с обшивкою и с петли жемчужными, штаны камчатые червчатые, чулки толковые, башмаки червчатые» (АШ, № 103, с. 188). Это полный (за исключением шубы) комплект богатейшей мужской одежды, которую не стыдно было надеть и князю Щербатову. Нижнее белье – сорочки и порты, вероятно, еще верхняя, богато расшитая сорочка (употреблено множественное число), к ней, наверно, то роскошное с драгоценными камнями ожерелье, которое описано так подробно, и красивые шелковые штаны, шелковые чулки и красные башмаки. Верхняя одежда – желтый атласный кафтан с другим жемчужным ожерельем. Так князь мог ходить дома, а выходя на улицу, надевал еще соболиную атласную ферязь или охабень брусничного цвета и зеленую бархатную шапку (а может быть, и ферязь и охабень). Впрочем, в парадной обстановке князь и дома мог быть одет во все упомянутые предметы сразу.
В богатом приданом зачастую не значатся сарафаны (АЮБ, т. III, № 328 – IV, V, стб. 266 – 314; 334 – VI, VII; 336 – V). Но обычай перечислять телогреи и шубы через одну (например, в Волхове в 1695 г. – АЮБ, т. III, № 334 – VIII, стб. 298 – 300), причем телогрея иногда «холодная», позволяет все же думать, что здесь описан какой-то вариант и сарафанного комплекса – женского костюма, причем телогрея и шуба составляли один комплект. Например, в Пензе в 1701 г. девушка из рода Юматовых получила в приданое киндячную шубу на заячьем меху, киндячную же телогрею, камчатную новую шубу на белках, шапку польскую с куницей, куний же треух, 20 полотенец, 20 рубах, 2 креста, 2 пары серег и, как часто делалось, постель – перину, изголовье, 2 расшитые простыни и баранье (меховое?) одеяло (АЮБ, т. III, № 334 – IX, стб. 300 – 302). В очень богатом приданом бывало по нескольку комплектов постелей: каждая с особым шитьем.
В конце XVI в. Д. Флетчер описал довольно подробно мужской и женский костюм. Мужскую рубаху, «изукрашенную шитьем потому, что летом они дома носят ее одну», распашной шелковый зипун длиной до колен, узкий длиной до лодыжек кафтан «с персидским кушаком, на котором вешают ножи и ложку», подбитую мехом ферязь или охабень, очень длинный, с рукавами и воротником, украшенным каменьями (вероятно, речь идет об «ожерелье»). Поверх всего, как пишет Флетчер, надевалась однорядка из тонкого сукна без воротника. На ногах – сафьяновые сапоги с онучами. Иностранец заметил также манеру носить на голове богато вышитую тафью, которую он называет «ночной шапочкой». «На шею, всегда голую, – пишет он также, – надевается ожерелье из драгоценных камней шириною в три и четыре пальца» (Флетчер, с. 125). От англичанина не ускользнули и социальные различия: «У бояр платье все золотое, у дворян иногда только кафтан парчовый, а все остальное суконное». «Мужики» (вероятно, все же горожане, а не крестьяне, как следует из дальнейшего описания) одеты очень бедно; под однорядкой у них кожух «из грубого белого или синего сукна», на голове – меховая шапка, на ногах – сапоги (Флетчер, с. 126 – 127). «Женщина, когда она хочет принарядиться, надевает красное или синее платье и под ним теплую меховую шубу зимою, а летом только по две рубахи, одна на другую, и дома и выходя со двора. На голове носят шапки из какой-нибудь цветной материи, многие также из бархата или золотой парчи, но большею частью повязки. Без серег серебряных или из другого металла и без креста на шее вы не увидите женщины, ни замужней, ни девицы». К женскому наряду Флетчер возвращается несколько раз. Особенно много внимания он уделил головному убору. На голове женщин, пишет он, повязка из тафты, чаще – красной, поверх нее – белый убрус, затем – шапка «в виде головного убора из золотой парчи» с меховой опушкой, жемчугом и каменьями. «С недавнего времени перестали унизывать шапки жемчугом (речь идет, вероятно, о женщинах высшего круга. – М. Р.), так как жены дьяков и купцов им подражают». В ушах женщин серьги «в два дюйма и более». Летом носят «полотняное белое покрывало, завязываемое у подбородка, с двумя висящими кистями», унизанное жемчугом. В дождь женщины носят шляпы с цветными завязками. На шее – ожерелье, на руках – запястья «шириной пальца в два». Из верхней женской одежды Флетчер описывает ферязь, поверх которой надевают летник с широкими рукавами и парчовыми вошвами, на него – еще опашень с рукавами «до земли». Золотые и серебряные пуговицы были, по словам Флетчера, «с грецкий орех». Наряд дополняли сапожки из белой, желтой, голубой или иной цветной кожи, вышитые жемчугом (Флетчер, с. 125 – 127). Мы видим, что иностранец не всегда мог разобраться в названиях, покрое и порядке разнообразных верхних мужских и женских одежд (например, поверх шубы надевали, видимо, не платье), в сложном устройстве женского головного убора, но в целом наблюдательность позволила ему составить верное представление о городском костюме.
Домострой перечисляет предметы одежды, которые шьются в домашних условиях. Кроме упомянутых уже нижних и верхних («красных») рубах, портов, сарафанов, кафтанов и летников, названы шуба, терлик, однорядка, кор-тель, каптур, шапка, ноговицы. Не упущено указание, когда лучше стирать: «Коли хлеба пекут, тогда и платье моют». «Красные» рубашки и лучшее платье моют мылом и золой, полощут, сушат, катают (утюги тогда не были известны). Выгода двойная: экономия дров и зола под рукой. Есть, конечно, и рекомендация, как хранить одежду и украшения: «А постеля и платья по гряткам (полкам. – М. Р.) и в сундуках и в коробьях и оубраны, и рубашки, и ширинки все было бы хорошенько и чистенько и беленько оуверчено и оукла-дено и не перемято... а саженье, и мониста, и лутшее платья всегда бы было в сундуках и в коробьях за замком, а ключи бы (хозяйка. – М. Р.) держала в малом ларце». А платье похуже – «ветчаное, и дорожни, и служни» (упомянуты епанчи, шляпы, рукавицы) – полагалось держать в клети (Д., ст. 31, с. 29; ст. 29, с. 28; ст. 33, с. 31; ст. 55, с. 53).
В г. Воронеже в конце XVII в. в домах посадских людей описаны короба, в которых среди прочего имущества оказались рубахи мужские и женские, кодман, тулуп бараний, шапка мужская с соболем, сарафаны (у одной женщины – шесть штук), золотые сороки, серьги, мониста, перстни, цепи, головные платки, заготовки сапог и пр. (ТВорУАК V, № 2750/1524, с. 331 – 333). По этому подробному перечню можно судить отчасти о женском костюме (рубашка, кодман; сорока, платок, сапоги), а главное – о том, что в хозяйстве горожанина было все для тканья, шитья и вышивания одежды и даже заготовки сапог. Дорогие привозные материи и меха Домострой рекомендует покупать сразу в больших количествах (разумеется, учтя рыночную ситуацию) (Д., ст. 16, с. 14; ст. 41, с. 39 – 40).
Иногда и в крестьянской клети могло по каким-либо причинам храниться имущество феодала. В 1638 г. ярославская помещица М. А. Тулова подала челобитную о такой краже у своего крестьянина. Среди украденного оказались: «летник киндяшный, да летник дорогильный с вошвами, телогрея кин-дяшная на зайцах, телогрея дорогильная червчатая на белках, ожерелье жемчужное пуговицы серебряны позолочены, ожерелье черная тесьма с пуговицами ж, монисто, на нем 15 крестов, 15 перстней серебряных, шапка женская шита по атласу червчатому, трои серги, полотен тканых 30, рубашек женских 20 да стайных рубахи 2, рубашек мужских 3 – две шиты в петли, а третья – в пришивку, два пояса шитьи с кистями, два убруса шитые» (Селифонтов, разд. А, № 32, с. 76). Среди всего этого имущества выделяются как будто бы два женских костюма – киндячный (летник и телогрея) и суконный (дорогильный – тоже летник и красная телогрея). К каждому костюму – свое ожерелье. А вот что могло храниться в доме феодала Андрея Аристова. Разбойники похитили у него в числе прочего имущества одежду мужскую, женскую, детскую и «людскую», т. е. в данном случае, видимо, одежду дворовых. Наверное, барину принадлежали, по крайней мере, 6 из 16 рубах – те, что были шиты золотом, кафтан, 2 шубы, шапка, 2 треуха. Барыне принадлежали 5 рубах, 4 сарафана, 10 кокошников, телогрея, охабень, шуба и украшения – кресты, перстни, серьги. Детям – 2 из упомянутых выше рубах, 2 кафтана, шуба. Слугам – рубахи, сарафаны, 3 сермяжных и 4 овчинных кафтана (АЮБ, т. III, № 329, стб. 120 – 272). Если такой запас одежды должен был держать, видимо, не очень богатый феодал, то можно представить, каковы были хранилища одежды при великокняжеском и царском дворах, откуда выдавалось роскошное платье дворянам и детям боярским для участия в различных церемониях.
ПРИЛОЖЕНИЕ IV
КОМПЛЕКТЫ ОДЕЖДЫ ГОРОЖАН СЕРЕДИНЫ XIX в.
(обзор ответов на Программу Географического общества 1848 г.)
В г. Мезени в праздник надевали тафтяные сарафаны, но носили уже и ситцевые юбки с кофтами, на голове – повойник, обвязанный узко сложенным шелковым платком, на ногах – нитяные чулки с башмаками. В холодную погоду носили полушубки, обшитые позументами (Быстрое, с. 304). В г. Пинеге традиционный «бабий» головной убор уже заменил – по крайней мере в свадебом обряде – платок (гумулька), которым жених покрывал голову невесты после благословения ее родителями перед венчанием, но сохранилась, например, старинная накладная «кабатуха», «кабатейка», надеваемая поверх теплой одежды (АГО I, № 10, л. 6, 8).
В г. Пудоже «с недавнего времени начали носить платья и капоты, но очень мало. Головной убор в этом случае (т. е. при платье. – М. Р.) – косынка» (АГО 25, № 10, л. 11). Большинство же женщин и девушек одевалось еще по-старинному. К белой холщовой рубахе пришивали короткие – ниже локтя- – рукава из красного ситца или белых коленкора, кисеи и т. п. Эти нарядные рукава и вышитый подол рубахи были видны из-под сарафана (в праздники – штофного или парчового, в будни – крашенинного или набойчатого) и такой же душегреи. На голове женщин – вышитый повойник, повязанный сверху косынкой, или чепец, у девушек – повязка, вышитая фольгой, бисером, камешками, у богатых – жемчугом. На ногах – чулки и башмаки голубого или красного цвета. Зимние шубы довольно короткие, не ниже колена, на заячьем меху, у богатых крыты штофной материей ярких цветов – красного, малинового (АГО 25, № 30, л. 14 – 17). Известия из Верховажского Посада, Кадникова, Усть-Сысольска говорят о примерно таком же костюме с той лишь разницей, что вместо повойника носили кокошник или головной платок (Усть-Сысольск). Корреспондент из Кадникова отмечал, что к традиционной «крестьянской» одежде более привержены пожилые женщины, а молодежь одевается «по-городскому» (АГО 7, № 13, л. 7 – 7 об.). В заводских поселках Урала в начале XIX в. старались одеваться, как в Екатеринбурге (ныне Свердловск), – в сарафан с душегреей, фартук, кокошник с покрывалом – все ярких цветов, иногда из дорогих материй (ХОПГ, с. 225). Как своеобразный островок среди этой в общем единообразной моды в 20-х годах XIX в. отмечали Нижний Тагил, где рабочие, вывезенные из Тульской губ., носили «поньку» (по описанию – поневу с прошвой), «занавеску» – фартук и рогатую кичку, повязанную полотенцем. По наблюдению В. Ю. Крупянской, этот убор в Тагиле не удержался, и позже те же туляки или их дочери носили сарафан (Крупянская, Полшцук). Изменение моды шло в Пермской губ. довольно быстро и в середине XIX в. И если, например, из Миасского завода в 1856 г. писали, что женщины здесь платьев не носят, а носят «круглый» (а старухи – с клиньями) сарафан, «рукава», белые воротники с запонками (АГО 26, № 16), то в г. Дедюхине молодые женщины носили «парочку» (юбку с кофтой) и головной платок, тогда как пожилые надевали еще с юбкой шугай и накидку (АГО 29, № 29, л. 15 – 16). В г. Ирбите такой костюм носили лишь крестьянки из пригородных деревень, а горожанки в большинстве – ситцевые или шерстяные платья, на голове – косынки, на плечах – шали, на улицу выходили летом в шелковых или шерстяных салопах, зимой – шубках, крытых материей (АГО 29, № 23, л. 2. об. – 3).
В Белозерске (1853 г.) «на гулянья девушки приходят в платьях» (АГО М, № 25, л. 74 – 75). Старинный наряд – или, как его здесь называли, скру-та – состоял из шелкового («штофного», затканного цветами) или парчового сарафана, верхней нарядной курточки (воротушки или спензеля) из кисеи или тарлатана, без рукавов или с короткими – по локоть – накрахмаленными рукавами, кокошника или низанной жемчугом коронки. На шее бывало по нескольку ниток жемчуга, на пальцах – два-три перстня. Носили длинные – по локоть – перчатки, на плечи накидывали платок – это была дань новой моде. Волосы под головным убором не заплетали, а лишь завертывали в две прядки, брови выщипывали «в ниточку», многие еще чернили зубы (АГО 24, № 25, л. 74 – 75). В Бронницком Яме отмечены следующие особенности: обычай белиться и румяниться; поверх сарафана носить передник, в праздник надевать множество жемчужных украшений (АГО 24, № 3, л. 3). В г. Валдае еще в 1876 г. на лбу носили жемчужные подвески «о пяти рогах», на шее – жемчужное ожерелье («перл»), косынки тоже были унизаны жемчугом, обшиты золотой нитью, на голове носили перевязки из широкой бархатной или парчовой ленты. Зимние лисьи шубки также крыли парчой или бархатом (АГО 24, Л» 22, л. 5). В Великих Луках сарафан (у богатых – шелковый, у бедных – ситцевый) сохранялся как будничная одежда; под него надевали рубашку – полотняную, с коленкоровыми рукавами. Праздничный костюм включал рубаху с рукавами из кисеи, «шитой в тамбур», со множеством кружев и воротником под горло. Поверх рубахи надевали парчовую юбку и корсетку, на голову – повойник или чепец, шитый золотом, низанный жемчугом. Подзатыльник тоже был украшен жемчугом, на лбу носили жемчужные рясы, и под ними повязывали еще широкую (2'/2 вершка – более 10 см), унизанную жемчугом и каменьями ленту. Женщины победнее вместо этой ленты надевали парчовую связку. Девушки носили только рясы и ленту или связку (АГО, 22, N 14, л. 2 об.). Как видим, в Великих Луках женский наряд, в основном северный, включал и элементы южного русского комплекса (повойник, подзатыльник). Неподалеку от Великих Лук, в Торопце, эти элементы не прослеживались. Замужние женщины носили здесь жесткие, крытые парчой конусообразные кокошники с жемчужными шишками («числом 13 и более», самая большая – посредине лба; цена такому кокошнику была от 2 до 7 тыс. р. серебром), девушки – венец, также жесткий, обшитый парчой, украшенный жемчугом, и жемчужные рясы. Основу костюма составляли рубахи с вышитыми «в тамбур» рукавами, кружевными манжетами, застегнутыми золотыми или жемчужными «запялами», распашной сарафан «на проймах», с золочеными или серебряными пуговицами, цветной широкий передник; поверх сарафана (или ферязи) – душегрея, шугай или короткая шубейка. Поверх всего этого накидывалась фата, которую сшивали из шести обыкновенных платков. Фата закрывала всю спину, а на голову надевали еще платок, завязанный под подбородком так, что видна была только передняя часть головного убора и украшавшие лоб рясы. На шее – несколько ниток бус. Девичий белый платок был короче, спускался на спину углом до половины роста; фаты девушки не носили. Вдовы носили одежду такую же, но темного цвета (АГО 32, № 17, л. 1 – 2; Семевский, 1870, с. 127). «Торопецкие женщины и девушки, – писал корреспондент Географического общества в 1849 г., – до того белятся и румянятся, что часто почти сыплется с их лица белая пыль, а иногда лицо имеет цвет багровый, и вообще у этих женщин зубы черные». Впрочем, он отмечал, что обычай этот исчезает, как и старинное платье (АГО 32, № 17, л. 2). Но, как видим, старинное платье носили еще спустя 20 лет (Семевский, 1870). Подобную картину можно было наблюдать и в Ярославской губ., где даже в 20-х годах XIX в. носили остроконечные высокие кокошники, покрытые богатой фатой, так что виден был расшитый жемчугом и «каменьями, даже дорогими», перед кокошника (АГО 47, № 14), а в середине столетия – уже только платки (которые старухи повязывали под подбородком), а также салопы на меху, пальто, шляпки, платья из покупных материй (из домотканных – только дома) (г. Петровск, АГО 47, № 17, л. 6). В Тверской губ. кокошник не встречен, большинство женщин и девушек носили головные платки, а некоторые – даже чепцы и шляпы. «Только самые бедные девицы и пожилые женщины, – писали в 1856 г. из г. Вышнего Волочка, – носят древнюю русскую одежду» – сарафаны на лямках (их здесь называли «ферязи»), шугаи, полушубки, крытые бархатом и плисом, большинство же «одеваются по самой последней моде» (АГО 41, № 2, л. 2 – 4). В Калязине ферязи из набойки (кубовой, с желтыми звездочками) носили только на работу, с лаптями или чунями (АГО 41, № 59, л. 8 – 11). В Кашине от старинной манеры одеваться остался у богатых обычай носить на шее жемчужные украшения (АГО 41, № 15, л. 22 – 23). В г. Корчеве сарафаны носили лишь некоторые, больше – платья, сверху – салопы, капоты и шубы. Пожалуй, больше старых традиций сохранилось в праздничной одежде горожанок Торжка – сарафаны, фартуки, повойники, шитые битью и саженые жемчугом, а поверх – платки, дорогие шали. Но и здесь появились цветные кисейные платья – «с каждым годом новые моды» (АГО 41, № 30, л. 2- – 2 об.). Значительно лучше сохранялся старый костюм у горожанок Галича. В середине XIX в. это был сарафан (у бедных – ситцевый, у богатых – шелковый, затканный цветами). На груди – жемчужное ожерелье, на голове – «наклон» или «сборник», на руках – браслеты и перстни. Поверх надевали парчовый полушубок. В 1849 г. отмечены и новшества – «недавно стали носить длинные суконные шубы с муфтами и платки на голове» (АГО 18, № 14, л. 2). Однако и более чем через 20 лет А. П. Шевяков зафиксировал в г. Галиче у мещан и купцов тот же старинный женский праздничный костюм – белую pv6axv с широкими рукавами, собранными немного зыше кисти, нарядный шелковый сарафан (или юбку с лифом), кокошник или сборник, богатые жемчужные ожерелья, в ушах • – серьги, на лбу – рясы, на руках – перстни (АГО 116, оп. 1, № 24). Интересно, что девушка-горожанка изображена в копытообразном кокошнике, а сваха – в остром, более типичном для этой местности. Г. С. Маслова считает, что тут можно видеть указание на большую древность последнего, так как в данном случае его употребляют при ритуале сватовства. Ь конце XIX в. в Костромском музее был выставлен костюм девушки-галичанки, вполне совпадающий с только что описанным. Добавим, что жемчужное шейное украшение состояло в этом случае из четырех частей, головной убор сзади имел парчовый бант (чего не видно па рисунке) и что поверх рубахи и сарафана был надет короткий парчовый полушубок (душегрея?), отделанный бахромой и гасом (КС III, с. 20 – 21). Окрестные крестьяне еще в 1848 г. носили крашенинные сарафаны. В Чебоксарах в 1853 г. резче были социальные различия- – «простолюдинки», по выражению корреспондента, носили московские сарафаны и телогрейки, зажиточная молодежь – манто, салопы, шляпки, чепцы, косынки, наколки, увивки, на плечах – шали и шарфы (АГО 14, № 101, л. 71 – 72). В Казани в 1845 г. сарафаны упомянуты лишь как пожертвования в богоугодные заведения (АГО 14, № 8, л. 38). Даже в захолустном в ту пору Василе (Васильсурске), где в 1848 г. еще крепко держался комплект синего крашенинного (в праздник – парчового) сарафана или юбки с холодником, молодежь («особенно из купчих») носила «немецкое» (по выражению корреспондента) платье – платья, салопы, шляпки и т. п. Зимой носили шубы и платки (АГО 23, № 74, л. 2 – 3). Через одиннадцать лет, в 1859 – 1860 гг., такой костюм окончательно вытеснил сарафанный (АГО 23, № 103, л. 24). В г. Княгинине в 1849 г. традиционного головного убора – чапчура – «ни у кого, кроме старух, нет, хотя сосуществуют еще и московский сарафан и платье из ситца, и штофная юбка. На голове носят платки, на ногах – башмаки и ботинки» (АГО 23, № 83, л. 3 – 3 об.). Жительницы г. Михайлова «с осторожностью подражают моде» (1850 г.), шляпы редки даже у купчих, салопы – у некоторых, по праздникам, чаще – шубы и, по-видимому, сарафаны, на голове – неясно – платок или кокошник (АГО 33, № 5, л. 3 об.). В Мензелинске Уфимской губ. носили и сарафаны, и юбки с кофтами, и длинные платья, на голове – платки, на ногах – башмаки или коты. Зимой – нагольные шубы и полушубки, по праздникам – крытые сукном. Поверх всего накидывают большой платок или шаль (АГО 43, № 2, л. 12).
В Подмосковье также наблюдалось вытеснение древнего костюма. «Старинное платье, – писал корреспондент из Дмитрова, – как то: сарафаны... юбки с золотыми цветами, телогрейки парчовые, кокошники, фаты – совершенно оставлено... носят обыкновенные платья из ситца, вместо капотов и шуб – нынешние салопы» (АГО 22, № 19).
Подобная же картина наблюдалась и к югу от Москвы. В Калужской губ., в городах Мещовске, Медыни, Лихвине, Перемышле молодые женщины и девушки носили длинные платья с рукавами, головные платки, чепцы и шляпки (но дома – повойник, кисейные сорочки, китайчатые сарафаны, телогреи); кокошники, холодники, безрукавные епанчи встречались либо у старух, либо (реже) у молодых мещанок. Девушки ходили с открытыми волосами, но после замужества носили повязку. Верхнюю одежду составляли салопы – холодные или на меху (АГО 15, № 55, с. 5 – 6; № 29, л. 46 об. – 48 об.; № 10, с. 6; № 11, л. 2 – 2 об.). В Тульской губ. (имеются сведения из городов Богоро-дицка, Одоева, Ефремова, Черни, Крапивны. – АГО 42, № 10, 14, 15, 17, 29) сарафана и вообще старинного платья не носили уже даже старухи и бедные женщины. В описаниях упоминаются платья, парочки, чепцы, шляпки, салопы и пр. Девушки носили на голове повязку. В г. Ливны Орловской губ. бедные горожанки носили юбку, побогаче • – сарафан с безрукавкой или сибирку (у женщин это была короткая – до пояса – одежда с рукавами, называвшаяся также «фуфайкой»), повойник, в холодное время – шубы: по будням – бараньи, по праздникам – заячьи (АГО 27, № 6, л. 2 – 3). Сарафан отмечен в 1857 г. и в г. Обояни Курской губ. (АГО 19, № 29, л. 29). В в г. Фатеже носили платья, шерстяные (иногда несшитые) юбки, на голове – повязки, у богатых – из хороших материй (АГО 19, № 14, л. 1 об. – 2).
В Воронежской губ. в г. Валуйки и в конце 1840-х годов можно было увидеть такую комбинацию: платье или парочку женщины носили с кокошником, поверх которого повязывали платок. Девушки носили платок без других элементов головного убора; на ногах – кожаные туфли; поверх платья – шубы, крытые материей, с лисьими воротниками. В г. Бирюче женщины носили в будни ситцевую парочку – юбку и кофту, на голове – ситцевый платок, на босу ногу – башмаки. По праздникам надевали парчовый кокошник, обвязывая его сверху шелковым платком, иногда – ситцевое платье, «сшитое наподобие пудроманта». Украшения бисерные. Зимой – черные длинные овчинные шубы с отложными воротниками, крытые китайкой или плисом (АГО 9, № 32, л. 6). В Павловске женщины из купеческого сословия носили платья и салопы, на голове – шелковый платок, едва державшийся на прическе; девушки – кисейные летние платья (осенью – шелковые или шерстяные) с воротничками, зарукавниками, галстуком или лентой на шее, козловые башмаки, мантильи, бурнусы, салопы, шляпки; мещанские девушки покрывали головы шелковыми косынками, носили пояс и «польки, чем и отличались от купеческих девьц». Салоп у них был не лисий, а заячий. Оригинальной верхней одеждой замужних женщин из обоих сословий были холодные и теплые гарусные «шу-шунчики», обшитые по рукавам и подолу бархатом (АГО 9, № 36, л. 7 – 8 об.). Эти элементы севернорусского костюма – шушун и кокошник – принесены в южные города посадскими людьми, переселенными сюда в XVII – XVIII вв. Иногда путь их был сложен (например, псковичи были переселены в Азов, а после неудачного Прутского похода, когда Азов пришлось отдать Турции, – в Павловск).
В Новгороде-Северском Черниговской губ. женский простонародный костюм состоял из рубахи, поверх которой по праздникам надевали нарядную спидницу и юбку с рукавами (юбка без рукавов называлась «корсет»). Юбка зимой была на меху, но все же короткая – до колен. Поверх юбки повязывали передник из холста или белого коленкора. На голове носили колпак, поверх которого повязывали платок, или же один платок (у девушек, как сказано выше, из-под платка виднелась коса); на ногах – башмаки или сапоги. Купчихи носили платья, салопы, головные платки, по праздникам – чепчики (АГО 46, Л» 16, л. 6 об. – 7 об.). В Новозыбкове женским головным убором был повойник («чепчик»), повязанный сверху платком; девичьим убором – один платок. У богатых платок был шелковый, расшитый серебром, золотом и жемчугом. Идя в церковь, поверх всего этого надевали еще один платок. Основу костюма составляла рубаха, сарафан («азиатка»), фартук («запан»), холодник. Зимой поверх этого надевали шубу или короткую шубейку («шушун»), крытую красной материей. Вообще красный цвет был здесь по-прежнему излюбленным (АГО 46, № 14, л. 4 – 4 об.).
В г. Краснокутске Харьковской губ. в костюме горожанок видно сильное украинское влияние (плахта, красные сапоги, парчовый очипок, полушубок с «усами» сзади – нагольный или крытый китайкой) (АГО 44, № 1, л. 3 – 4). Об одежде русских горожан на крайнем юго-востоке Европейской России дает представление корреспонденция из г. Енотаевска Астраханской губ., где женщины носили рубаху, сарафан и ситцевый или шелковый платок (АГО 2, Л» 31, л. 1).
ПРИЛОЖЕНИЕ V
ПИТАНИЕ ГОРОЖАН В СЕРЕДИНЕ XIX в.
(обзор ответов на Программу Географического общества в 1848 г.)
Корреспондент из г. Вытегры отмечает большое сходство пищи «многих в городе» с той, что известна у окрестных крестьян. Здесь мясные щи варили с ячневой крупой, в конце обеда давали молоко со стряпней – сладким пирожным, или калитку – тонкий круглый пирог из пресного теста, начиненный ячневой крупой (приводится рецепт изготовления) или просом, «которое здесь называют пшеном». Распространен и колоб – круглый, из кислого теста, начиненный толокном, замешанным на сметане с яйцами, или очень мелкой ячневой крупой (АГО 25, № 9, л. 35) (как тут не вспомнить знаменитую сказку о колобке, который был «на сметане мешан»?).
В Пудоже в 1854 г. для хлебных изделий употребляли чаще овсяную муку (реже – ржаную), любили печь мякушечки – хлеб из негустого замешанного теста, пыхканики – гороховые пироги, глупышки – печенья из гороховой муки, обсыпанные толокном. Основным постным блюдом были овсяные блины с рыжиками и квасом – хлебным или из сушеной репы (такой квас здесь назывался репицей), а также редька, брюква, картофель. Те же овсяные блины, но с молоком (свежим или кислым) ели в мясоед. Блины с маслом и сыром называли житными. Мясо же ели только осенью и то редко. Судя по тому, что Филиппово заговенье называли «свиным», это могла быть и свинина. Гораздо богаче был рыбный стол: рыбники (пирог с налимом, который здесь, как и в Новгороде, назывался «мень», «менек», с щукой, окунем, сигом), ухи, разная рыба. Это бывало в праздники и в пост. В мясоед давали тот же рыбник, но перед ним – студень, а потом щи с мясом и крупой, изредка – жаркое.
Венцом местной кулинарии были «житные пироги», начиненные блинами с крошенными яйцами и сыром. В праздники вместо молока давали мед, осенью – ягоды с толокном, кисель из высевок овсяной и ржаной муки (у богатых – картофельный кисель с медом). Этот довольно скудный в общем стол горожан, если не считать отдельных праздничных блюд вроде пирогов, мало чем отличался от крестьянского той же местности. Существенным отличием было распространение чая и кофе (в особенности среди женщин) (АГО 25, № 10, л. 11 об. – 13 об.; № 30, л. 17 – 19). В соседней Новгородской губ. также употребляли много рыбы, а в мясоед, кроме блюд из говядины или свинины (местное блюдо – круглый пирог с этим мясом), жаркое из рыбы. Любимое блюдо – ситник с молоком или молоко с киселем (ср. молочную речку с кисельными берегами из народной сказки) (АГО 24, № 3, л. 3 об.).
В г. Вышний Волочек Тверской губ. местной особенностью были сладкие похлебки из ягод и рыбники – пироги с рыбой, отличавшиеся чем-то от широко распространенных на Русском Севере рыбных пирогов (АГО 41, № 2, л. 4). Любопытно, что Торжок (той же губернии) знал другие сладкие блюда.
В Вологодской губ. жители г. Кадникова готовили в 1847 г. разнообразные каши: саломату из овсяной крупы с коровьим маслом, повалиху – кашу из высевок ржаной муки и толокнянку – из брусники с толокном (АГО 7, ЛЬ. 13, л. 13 – 13 об.). Особенностью постной пищи в Верховажском Посаде было употребление морской рыбы – сайды, трески, палтуса, свежей сельди (на жаркое), из жидких кушаний – картофель с квасом, луковый взварец – соус; репу здесь не только парили, но и жарили. Обилием отличался праздничный стол в мясоед: 2 – 3 рыбных пирога, холодное из свинины, телятины и баранины, те же мясо и дичь клали в щи, на жаркое – баранина, телятина; дичь. Затем местные деликатесы: паштет из курицы (редко – из петуха), сальники – либо из потрохов с крупой, либо из пшена с толокном, блинами и творогом, до 12 сортов различных шанег – гороховых и крупчатых, на яйцах или с ягодами, и, наконец, пирожное. Праздничный обед в постные дни был со множеством разнообразных блюд из морской и речной рыбы (кушанья из нее те же, что и в мясоед). Его отличали ячневая каша с конопляным соком (кушанье весьма древнее, если судить по упоминаниям в Домострое) и кисель с медом (АГО 7, № 62, л. 34 – 35). В г. Тотьме шаньгой называли ячную или ржаную лепешку, яблоком – картофель. Рыбники здесь были не такие, как в городах, о которых мы говорили раньше: из ржаной муки с рыбной начинкой. Ели только начинку, а корку размалывали на корм скоту (АГО 7, № 30, л. 1). Особые кушанья были и в Усть-Сысольске (где, как отмечает корреспондент Географического общества в 1848 г., было много зырян): ячменный (реже – ржаной) хлеб, который приготовляется в виде пирогов – ярушников – и праздничная сладкая каша из солода с толченой черемухой – сляз (АГО 7, №61, л. 19 – 20).
В г. Ирбите Пермской губ. хлеб ели пшеничный, а щи из ячменной крупы (1849 г.). В остальном пища такая же, как в других городах, а по мнению автора корреспонденции, и как у окрестных крестьян, питание которых отличалось разве что более обильным употреблением кваса (АГО 29, ЛЬ. 23, л. 3).
В Ростове Ярославском, этом городе огородников, естественно, более широко, чем в других городах, употреблялся картофель, который ели холодным, вареным, печеным и жареным, а также огородные овощи. В остальном постная и скоромная пища ничем особенным не отличались (АГО 47, № 15, л. 2 об.).
В описании Вознесенского Посада Владимирской губ. (нынешний г. Иваново), сделанном в 1857 г., автор Я. П. Гарелин подчеркивает скудность питания простонародья. 1Чясная пища здесь – роскошь, приберегаемая к храмовым праздникам, свадьбам, родинам и крестинам. В постный день ели черный хлеб (лакомство – ячменная лепешка на воде), серые (без приправы) щи, вареный горох, пареную репу (ее здесь называли бушма), жидкий квас, в скоромные дни прибавлялись молоко, творог, яйца и то понемногу, так как эти продукты шли на продажу. «Проживающие на фабриках иногда всю неделю без горячей пищи» (АГО 6, № 43, л. 5). Здесь впервые, хотя и кратко, описано питание промышленного пролетариата.
Особенностью питания жителей г. Галича Костромскй губ. (1849 г.) было го, что они не употребляли репы и свеклы (АГО 18, Л° 14, л. 2). В г. Княги-нине Нижегородской губ., видимо, не распространена была гречневая каша. Ели пшенную, ячневую и картофель (АГО 23, № 83, л. 3 об.).
Из Костромской губ. имеются подробные сведения о пище жителей г. Галича. Основу питания, как и везде, составляли щи (в пост – без мяса) и каша. Любопытно употребление молока, которое давалось в летний мясоед всегда кислым, разбавленным свежим, что было в обычае у финноязычных народов.
В других русских городах о такой смеси не упоминается. Более разнообразен ассортимент употребляемых в постные дни грибов – названы волнушки, грузди, рыжики, брюковники. Корреспондент отмечает особо, что репы и свеклы в деревнях не употребляют. В городе в мясоед праздничный обед включает 12 блюд, которые все перечислены: «1. Пирог круглый на сковороде с грудинкой бараньей; 2. Голова баранья или телячья; 3. Студень из ног разных животных; 4. Крошеные губы говяжьи; 5. Языки с хреном; 6. Щи с мясом; 7. Кашица или похлебка; 8. Лапша; 9. Жареная середка баранья; 10. Поросенок жареный и курица; 11. Короваец с маслом; 12. Пирог с ягодами с медом. В пост: капуста, грибы с хреном, судак с квасом, щи, похлебка из картофеля, лапша с грибами, колобья из рубленой мелкой рыбы (тельное? – М. Р.), горох. Жаренья: рыба, картофель, грибы; пирог с ягодами. Всякое кушанье сопровождается рюмкою вина и стаканом пива» (АГО 18, № 14, л. 2 об.). Вероятно, как и в других случаях, здесь обозначен набор кушаний, а не число их за одним обедом; вряд ли они подавались все (например, и щи и похлебка из картофеля). Здесь упомянуто встречающееся позже и в других городах кушанье – судак с квасом *. Ничем особенным не выделялось и питание жителей Мензелинска Уфимской губ. Стоит отметить лишь относительно более широкое употребление огородных овощей (АГО 42, № 2, л. 12).
В г. Ядрине Казанской губ. стол отличался разнообразием.. Здесь в постные дни готовили, кроме обычных серых щей и различных каш, нечто вроде винегрета – кислую белую капусту с вареным картофелем и свеклой, перме-ни – вареники с белой капустой, печеную тыкву. Если на пост приходился праздник, то ели уху, похлебку с картофелем и морковью, пироги («из черной пшеничной муки») с картофелем, морковью, капустой, кашей, рыбой и луком, жареный картофель, грибы или рыбу. Из скоромных блюд стоит отметить молочную лапшу, пельмени со свининой. Вообще свинина в Ядрине преобладала, хотя употреблялись также говядина, баранина. Была даже поговорка: «Ета свинья скотина скверна, но на стол-то она перва». Картофельником называлось кушанье вроде запеканки с яйцами, маслом, молоком; битым – тоже запеканка, как пишет корреспондент, но в нашем понимании скорее что-то в роде омлета из сбитых с водой и запеченных в форме яиц и масла; нежин-кой – бисквит; каравайцем – круглый пирог с курицей и яйцами (АГО 14, № 87, л. 4 – 4 об.). Как увидим ниже, в описанном комплексе питания много характерного для русского юга. В особенности интересно разнообразие блюд из картофеля и преобладание свинины. Но есть и кушанья, характерные для более северных областей (пельмени).
В Среднем Поволжье вообще свинина была дешевле других видов мяса. В 1853 г. в Симбирске (ныне Ульяновск) фунт свинины стоил 3 – 4 к., говядины – 3,5- – 5 к., баранины 4,5 – 6 к., телятины 5 – 7 к. Для сравнения можно назвать цены на рыбу: лещ и сазан 4 – 6 к. фунт, судак – 4 – 8 к., белуга – 8 – 12 к., осетрина – 20 – 30 к. фунт. Свинина была, таким образом, и дешевле рыбы (АГО 38, № 5, л. 3 – 13). Праздничная пища жителей г. Астрахани включала такие кушанья, как заливной поросенок, жареная утка. Здесь пили виноградное вино и даже на свадьбах грызли арбузные семечки (АГО 2, № 75, л. 7). Из г. Енотаевска Астраханской губ. в 1848 г. сообщали, что «пища как в скоромные, так и в постные дни более рыба... Впрочем, роскоши в пище никто не имеет» (АГО 2, № 17, л. 2). А в Соленом Займище той же губернии питание было более сходно с центральными губерниями – в основном щи и каша (АГО 2, № 31, л. 1).
Ничем не выделялась и пища жителей г. Лихвина Калужской губ. «Соусы, бульоны, салаты, – писал корреспондент Географического общества в 1853 г., – здесь вовсе не известны». Из местных кушаний он отмечает лапшевник и ритуальное печенье лесенку. В г. Перемышле особенных местных кушаний не отмечено (АГО 15, № 10, л. 6 – 6 об.).
Из Тульской губ. сведения о пище поступили из городов Одоева, Черни и Епифани. Особенностями, характерными для юга России, являются здесь упот-
__________________
* По сообщению М. Н. Шмелевой, в XX в. это было, например в Муроме, простонародное кушанье: в купеческих семьях его тоже с удовольствием ели, но скрывали это от посторонних.
__________________
ребление в пищу свиного сала (Епифань) и состав традиционной «тройки», которой угощали гостей в Одоеве: на поднос ставили не водку, вино и пиво, а виноградное вино, мед и брагу (АГО 42, № 30, л. 5; № 12, л. 3 об.).
Предпочтение свинины другому мясу и употребление свиного сала характерно также для городов Воронежской губ. (Валуйки, Бирюч, 1849 – 1859 гг., Павловск, 1855 г.). Наряду со щами и кашей здесь ели также борщ, саломату (в Бирюче ее называли ламишка), галушки, картофель, лапшевник. Лапшу с курицей в Бирюче называли локшак. Среди употреблявшейся в пищу рыбы в Бирюче названа тарань. Там же ели «сваренные вместе сушеные плоды: вишни, яблоки, груши, сливы, дули (т. е., выражаясь на современный лад, компот из сухофруктов), из них же делали квас. В Валуйках в большие праздники за столом было до 10 перемен. Корреспондент отмечал, что купцы и мещане на праздники приглашают поваров готовить «тонкие блюда». В г. Павловске утром и вечером пили чай со сдобными пирожками, начиненными «сарацинским пшеном» (рисом) или вареньем, иногда – и с жарким (АГО 9, л. 20 об. – 21; № 32, л. 6 об.; № 36, л. 9 об.). В Курской губ. в г. Фатеже в пост распространено было «холодное из картофеля и свеклы» (вероятно, крошеное вроде винегрета – АГО 19, № 14, л. 2 об. – 3). В остальном особых отличий в пище не было.
В Черниговской губ. в г. Погаре (древний Радогост) отмечены значительные социальные различия в питании («богатые держат поваров»). Рядовые горожане ели борщ, а не щи, любили картофель в разных видах. Больше сведений о питании жителей г. Новозыбкова, которое корреспондент сопоставляет с питанием окрестных крестьян. В городе «любимый завтрак – блины»; на обед – холодное: кислая капуста, окрошка, соленая говядина или рыба с квасом и огурцами, приправленная хреном, луком и перцем, красная икра. В праздники – щи или борщ с жирной говядиной (в пост – с белугой, осетриной или севрюгой). Эту пищу автор называет «самой простой и суровой». В деревне говядину, баранину, свинину, рыбу видели только по праздникам; обычная пища – борщ или щи из бураков, капусты, огурцов со свиным салом, картофель, гречневая каша. В г. Городне праздничный скоромный стол отличал пшеничный пирог, будничную постную пищу – свекла с огурцами и квасом или кочанная капуста, праздничную постную – винегрет, соленые грибы, сладкая похлебка и сладкий пирог. При обильном употреблении свеклы борщ не назван; упомянуты щи. Особо отмечается, что в городе нет трактиров и существует поговорка: «В Городне своим хлебом пообедаешь» (АГО 46, № 10, л. 10; № 14, л. 4 – 6; № 3, л. 9 об. – 10). Значительные отличия (при соблюдении в общем традиционной схемы питания) отмечены в г. Нежине Черниговской губ. Здесь еще ярче выражено предпочтение свинины другому мясу, обилие и разнообразие овощей, наличие специфически украинских кушаний. «Пища ежедневная – постная: лук, чеснок, борщ с буряками или капустою и бобом, юшка (суп. – М. Р.) с гречневою или другими крупами, карто-фелью или фасолею, кулеш (крупник. – М. Р.) с петрушкою и луком, галушки гречневые или житныя, отварной или жареный картофель, каша гречневая, горох отварной и стертый (т. е. в нашем понимании – гороховая каша. – М. Р.), чечевица и кукуруза; в праздники то же, добавляя только несколько рыбы в борщ или юшку, вялой или просольной, а редко свежей (которая бывает довольно редко и дорога...) и пампушки или пампушки с луком, истолченным и конопляным маслом (в примечании – рецепт приготовления пампушек. – М. Р.). Скоромная ежедневная пища состоит из того же самого приварка, исключая горох и чечевицу, с салом, редко с бараниною или свининою просоле-ною (говядина у простонародья почти не в употреблении); в праздники приготовляют пироги пшеничной муки с изееченою свининою или гречневою кашею, блины, колбасы, холодное или студень из поросятины или яловичьих ног с хреном, растворенным в уксусе и сметане, соковое с курицею, уткою, рыжем и уксусом, пампушки с сметаною, паляницы, смазанные сверху сыром и сметаною, каша гречневая густая со смальцем и маслом, лапша (локшина) с молоком, яичница; в нарочитые праздники и во время каких-либо особенных случаев: свадьбы, крестин и проч. – жаркое, солянка из баранины, поджаренной с солеными огурцами, перцем и луком, поросятина, баранина, гусь, утка и курица. Само собою разумеется, что все сии кушанья не в один день, а в разные приготовляются, смотря по нуждам и приличию» (АГО 46, № 5, л. 8 – 8). Пожалуй, из всех черниговских городов в Нежине наиболее ярко выражены черты украинской кухни: обилие овощей и зелени, свиного сала, молочных продуктов, специфических блюд – пампушек, галушек, даже колбас, которые ни в одном русском городе не упомянуты.
Совсем иным предстает перед читателем питание мещан белорусского города Суража Витебской губ. Вот что писал корреспондент Географического общества суражский священник П. Пороменский: «Пища мещан и крестьян весьма скудна и бедна, так что, бывая на их обедах по должности священства, приходишь в дом полуголодный. В скоромные будние дни бывает варена сеченая полубелая капуста и четверть фунта свиного сала или фунт говядины на 5 человек и крупёня (крупеник. – М. Р.) из ячных круп с такою же приправою, а в праздник прибавляют или кашу с салом, по неимению масла коровьего, или фунта два жаркого мяса, или картофель жаренный на сковороде. В постные дни – та же пища или с грибами, или с рыбою, или с олеем (растительном маслом? – М. Р.). У крестьян почасту наскоро для пригона готовят так называемый кулеш. В горячую воду сыпят муку ржаную или ячную, или овсяную, или гороховую, или грешневую, а богатейшие все эти муки мешают в одну... а бедные... пресную варят и едят, полагая ложку масла, а нет, то часто без всего, только посоля солью. По большей части употребляют кисель и толокно из одной овсяной муки... хлеб вообще у крестьян весьма пушной». Описывается и приготовление киселя, толокна, хлеба из муки с примесями травы («костра») и т. п. Только у богатых мещан к свадьбе пекут каравай из «пшенной» (АГО 5, № 6, л. 5 – 6).
ЛИТЕРАТУРА
[Авдеева К. А] 1842. Записки о старом и новом русском быте К. А. Авдеевой, СПб.
Авдеева К. А. 1851. Полная хозяйственная книга. СПб. Ч. I – IV.
Авдусин Д. А., Тихомиров М. Н. 1950. Древняя русская надпись//ВАН СССР. № 4.
Аделунг Ф. А. 1827. Собрание рисунков путешествия Мейерберга. СПб.
Айналов Д. В. 1914. Очерки и заметки по истории древнерусского искусства. СПб. Вып. V. Коломенский дворец.
Александров В. А. 1964. Русское население Сибири XVII – начала XVIII В.//ТИЭ. Т. 87.
Александров В. А. 1971. Памфлет на род С\'хотиных//История СССР. № 5. '
Альбом Мейерберга: Виды и бытовые картины России XVII в.: Рисунки Дрезденского альбома, воспроизведенные в натуральную величину. 1903. СПб.
Андреев Н. П. 1929. Указатель сказочных сюжетов по системе Аар-не. Л.
Анохина Л. А., Шмелева М. Н. 1977. Быт городского населения средней полосы РСФСР в прошлом и настоящем на примере городов Калуга, Елец, Ефремов. М.
Артюх Л. Ф. 1977. Украшська народна кулинар1я, Ки1в.
Археология СССР. Древняя Русь. Город, замок, село. 1985. М.
Арциховский А. В. 1930. Курганы вятичей.
Арциховский А. В. 1944. Древнерусские миниатюры как исторический источник. М.
Арциховский А. В. 1948. Одежда//
ИКДР. Т. 1. Арциховский А. В. 1949. Раскопки на
Ярославове дворище в Новгороде//
МИА. № 11.
Арциховский А. В. 1954. Новгородские грамоты на бересте: (Из раскопок 1952 г.). М.
Арциховский А. В. [1970] Одежда//
ОРК.
Базилевич К- В. 1926. Имущество московских князей в XIV – XVI вв //Тр ГИМ. Вып. 3.
Бакланова Н. А. 1928. Привозные товары в Московском государстве во второй половине XVII в.//Там же. Вып. 4.
[Бакмейстер Л.] 1777. Топографические известия, служившие для полного географического описания Российской империи. СПб. Т. I. Баранов А. В. 1981. Социально-демографическое развитие крупного города. М.
[Бартенев С. П.] 1912 – 1916. Московский Кремль в старину и теперь. Кн. I: Стены и башни Московского Кремля; Кн. II: Государев Двор. Дом Рюриковичей. [М.]. Бахрушин С. В. 1954. Ремесленные ученики XVII в.//Науч. тр. М. Т. 2. Белецкая Е., Крашенинникова И., Чер-нозубова Л., Эрн И. 1961. «Образцовые» проекты в жилой застройке русских городов XVIII – XIX вв. М. Белинский В. Г. 1845. Петербург и
Москва//ФП. СПб. Т. I. Белов В. И. 1982. Лад. М. Берман Е., Курбатова Е. Д. 1960 – 1961. Русский костюм. М. Вып. 1 – 2.
Бломквист Е. Э. 1956. Крестьянские постройки русских, украинцев и бе-лорусов//Восточнославянский этнографический сборник. М. Борисевич Г. В. 1982. Хоромное зодчество Новгорода//Новгородский сборник: 50 лет раскопок Новгорода. М. Бромлей Ю. В., 1983. Очерки теории этноса. М.
Буганов В. И., Преображенский А. А., Тихонов Ю. А. 1980. Эволюция феодализма в России: Соц.-экон. проблемы. М.
Быстрое А. 1844. Город Мезень (1839)//ЖМВД. Ч. 5, отд. 4. Вахрос И. С. 1959. Наименования обуви в русском языке. Хельсинки.
Введенский А. А. 1962. Дом Строгановых XVI – XVII вв. М.
Векслер А. Г. 1971. Палаты Наталии Кирилловны в Московском Кремле: (Опыт реконструкции по документам и археол. данным)//Древности Московского Кремля. М.
Висковатов А. В. 1899 – 1948. Историческое описание одежды и вооружения российских войск. СПб.; Л. Т. 1 – 34.
Воронин Н. Н. 1934. Очерки по истории русского зодчества XVI – XVII вв. М.; Л.
Воронин Н. Н. 1948. Пища и утварь// ИКДР. Т. 1.
Воронин Н. Н. 1960. Медвежий культ в Верхнем Поволжье в XI в.// Краевед, зап. Ярославль. Вып. 4.
Воронин Н. И. 1961. Зодчество Северо-Восточной Руси XII – XV вв. М. Т. 1. XII столетие.
Воронин Н. Н. 1977. Смоленская живопись XII – XIII вв. М.
Георги И. Г. 1794. Описание российского императорского столичного города С.-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного: В 15 отд-ниях, в 3 ч. СПб.
Георгиев Г. 1983. София и софиянци, 1878 – 1944. С.
Герберштейн С. 1906. Записки о мос-ковитских делах. СПб.
[Гиляровская //.] 1945. Русский исторический костюм для сцены: Киевская и Московская Русь//Сост. Н. Гиляровская. М.; Л.
[Гмелин С. Г.] 1771. Самуила Георга Гмелина... путешествие по России для исследования трех царств естества. СПб. Ч. I. Путешествие из Санкт-Петербурга до Черкасска в 1768 и 1769 гг.
Гоголь Н. В. 1950. Собрание сочинений: В 6 т. М. Т. 2, 5.
Голубева Л. А. 1960. Белозерская экспедиция//КСИА. № 81.
Голубева Л. А. 1973. Весь и славяне в Белом озере X – XIII вв. М.
Гольденберг П., Гольденберг Б. 1935. Планировка жилого квартала Москвы XVII, XVIII, XIX вв. М.; Л.
Города Сибири: Эпоха феодализма и капитализма. 1978. Новосибирск.
Греков Б. Д. 1926. План части Новгорода конца XVII в. Л.
Греков Б. Д. 1960. Опыт обследования хозяйственных анкет XVIII в.// Избр. тр. М. Т. 1.
Гринкова Н. П. 1955. Височные украшения в русском народном жен-
ском костюме//МАЭ. Л. Вып. XVI.
Громов Г. Г. 1977а. Жилище.//ОРК. М.
Громов Г. Г. 19776. Русская одежда// Там же.
Гуссаковский Л. П. 1956. Древнерусское народное жилище VIII – XIII вв.: Автореф. дис. ... канд. ист. наук. М.
Давыдов А. Н. 1984. Работы по комплексному архитектурно-этнографическому изучению Архангельска// СЭ. № 2.
[Даль В. И.] 1882. Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля. СПб. Т. I – IV.
[Даль В. И.] 1957. Пословицы русского народа: Сб. В. Даля. М.
Даркевич В. П., Монгайт А. Л. 1978. Клад из Старой Рязани. М.
Даркевич В. П., Фролов В. П. 1978. Старорязанский клад 1974 г.//Древняя Русь и славяне. М.
Дворникова Н. А. 1964. Пища//На-роды мира: Народы СССР: Восточная Европа. М. Т. 1.
Достоевский Ф. М. 1956. Повести и рассказы: В 2 т. М. Т. 1.
Дроченина Н. Н., Рыбаков Б. А. 1960. Берестяная грамота из Витебска// СА. № 1.
Дубинин А. Ф. 1945. Археологические исследования г. Суздаля//КСИИМК. Вып. 11.
Ефимова А. М., Хованская О. С, Калинин Н. Ф., Смирнов А. П. 1947. Раскопки развалин Великих Болгар в 1946 Г.//КСИИМК. Вып. 21.
Жирнова Г. В. 1980. Брак и свадьба русских горожан. М.
Журжалина Н. П. 1961. Древнерусские привески-амулеты и их дати-ровка//СА. № 2.
[Забелин И. Е.] 1862. Домашний быт русских царей в XVI и XVII сто-летиях/Соч. И. Забелина. М.
[Забелин И. ?.] 1869. Домашний быт русских цариц в XVI и XVII сто-летиях/Соч. И. Забелина. М.
Забелин И. Е. 1900. Русское искусство: Черты самобытности в древ-нерус. зодчестве. М.
Забелин И. Е. 1918. Домашний быт русских царей. 4-е изд. М. Т. 1, ч. I.
[Зайончковский П. А.] 1971. Справочники по истории дореволюционной России: Библиография/Науч. руководство ред. и вступ. ст. П. А. Зай-ончковского. М.
Засурцев П. И. 1959. Постройки древнего Новгорода//МИА. № 65.
294
Засурцев П. И. 1963. Усадьбы и постройки древнего Новгорода//МИА. № 123.
Засурцев П. И. 1972. Каменные гражданские постройки XV в. в Новго-роде//Новое в археологии. М. Засурцев П. И., Янин В. Л. 1975. [ Рецензия]//СА. № 3. Рец. на кн. Спегальский Ю. П. Жилище Северо-Восточной Руси IX – XIII вв. Зеленин Д. К. 1937. Тотемы-деревья в сказаниях и обрядах европейских народов. М.; Л.
Зеленин Д. К- 1940. Об исторической общности культуры русского и украинского народов//СЭ. Вып. III. [Ибн-Фадлан] 1939. Путешествие
Ибн-Фадлана на Волгу. М.; Л. Изюмова С. А. 1959. К истории кожевенного и сапожного ремесел Новгорода Великого//МИА. № 65. [Иовий] 1908. Павла Иовия Новоком-ского книга о посольстве Василия, великого государя Московского к папе Клименту \'П//Герберштейн С. Записки о московитских делах. СПб. Каргер М. К. 1958. Древний Киев. Л. Т. 1.
Кильдюшевский В. И., Овсянников О. В. 1983. Приемы домостроительства в городах северо-запада Руси в XIV – XV вв.//Проблемы изучения древнего домостроительства в VIII – XIV вв. в северо-западной части СССР. Рига.
Кириченко Е. И. 1962. Доходные жилые дома Москвы и Петербурга (1770 – 1830 гг.)//Архитектурное наследство. М. № 14. Кирпичников А. Н. 1969. Раскопки древнего Орешка//АО, 1968.
Кирпичников А. Н. 1971. Изучение древнего Орешка//АО, 1970. Киселев С. В. 1936. Старинные одежды, найденные на метро//По трассе первой очереди Московского метрополитена. Л.
Клепиков С. А. 1965. Библиография печатных планов Москвы XVI – XIX вв. М.
[Ключевский В. О.] 1867//Кирхман П. История общественного и частного быта/Доп. В. Ключевским. М. Ч. 1. Ковальчук Н. А. 1955. Деревянное зодчество: Горьковская область// Памятники русской архитектуры: Обмеры и исследования АН СССР. М.
Колединский Л. В., Ткачев М. А. 1983. Строительная техника и строительные материалы средневекового Витебска//Проблемы изучения древнего домостроительства... Рига.
Колчин Б. А. 1956. Топография, стратиграфия и хронология Неревского раскопа//МИА. № 55. Колчин Б. А. 1957. Русский феодальный город Великий Новгород//СА. № 3.
Колчин Б. А. 1968. Новгородские древности: Деревянные изделия// САИ. Е – 1. Вып. 55. Колчин Б. А. [1970] Ремесло//ОРК Колчин Б. А. 1975. Становление ремесла древнего Новгорода//Тез. докл. сов. делегации на III между-нар. конгр. славян, археологии, Братислава, 1975. М.
Колчин Б. А., Хорошев А. С. 1978. Михайловский раскол/Археологическое изучение Новгорода. М. Колчин Б. А., Хорошев А. С, Янин В. Л. 1981. Усадьба новгородского художника XII в. М.
Колчин Б. А., Янин В. Л. 1978. Итоги и перспективы новгородской археологии/Археологическое изучение Новгорода. М.
Колчин Б. А., Янин В. Л. 1982. Археологии Новгорода 50 лет// Новгородский сборник: 50 лет раскопок Новгорода. М.
Комелова Г. 1961. Сцены русской народной жизни конца XVIII – начала XIX в. по гравюрам из собрания Государственного Эрмитажа. Л. Корб И. Г. 1906. Дневник путешествия в Московию (1668 и 1699 гг.). СПб. [Костомаров Н. #.] 1860. Очерк домашней жизни и нравов великорус -скаго народа в XVI и XVII столетиях Н. И. Костомарова. СПб. [Котошихин Г.] 1840. О России в царствование Алексия Михайловича: Соврем, соч. Григорья Котошихина. СПб.
Кочин Г. Е. 1937. Материалы для терминологического словаря древней России. М.
Кочин Г. Е. 1965. Сельское хозяйство на Руси в период образования Русского централизованного государства: Конец XIII – начало XVI в. М.; Л.
Кошлякова Т. Н. 1986. Мужские рубахи конца XVI – начала XVII в. из погребений царя Федора Ивановича, царевича Ивана Ивановича и князя М. В. Скопина-Шуйского в Архангельском соборе Московского Кремля//Древняя одежда народов Восточной Европы. М.
Крупянская В. Ю., Полищук Н. С. 1971. Культура и быт рабочих горнозаводского Урала: (Конец XIX – начало XX в.). М. Крылов И. А. 1956. Басни. М. Куза А. В. 1984. Малые города Древней Руси X – XIII вв.//Древнерусский город. Киев.
Куфтин Б. А. 1926. Материальная культура Русской мещеры. Ч. 1. Женская одежда: рубаха, понева, сарафан//Тр. Гос. музея Центрально-пром. обл. М. Вып. 3. Кучкин В. А. 1967. Захоронение Ивана Грозного и русский средневековый погребальный обряд//СА. № 1. [Ламанский В. И] 1861. Сборник чертежей Москвы, ее окрестностей и города Пскова XVII столетия/ Сост. В. И. Ламанским. СПб. Латышева Г. П. 1954. Раскопки курганов у ст. Матвеевская в 1953 г.// Памятники археологии Москвы и Подмосковья. М.
Латышева Г. П. 1971. Торговые связи Москвы в XII – XIV вв.//Древности Московского Кремля.
М. Лебедева Н. И. 1927. Народный быт в верховьях Десны и в верховьях Оки//Мемуары Этнографического отдела ОЛЕАиЭ. М. Вып. 2.
Лебедева Н. И. 1956. Прядение и ткачество восточных славян в XIX – начале XX в.//Восточнославянский этнографический сборник. М.
Левашова В. П. 1959а. Обработка кожи, меха и других видов животного сырья//Очерки по истории русской деревни X – XIII вв. М.
Левашова В. П. 19596. Изделия из дерева, луба, бересты//Там же.
Левашова В. П. 1966. Об одежде сельского населения древней Руси// Археологический сборник.
М. Левашова В. П. 1967. Височные кольцам/Очерки по истории русской деревни X – XIII вв. М.
Левашова В. П. 1968. Венчики женского головного убора из курганов X – XII вв.//Славяне и Русь. М.
Левинсон-Нечаева М. Н. 1954. Ткани и одежда XVI – XVII вв.//Государ-ственная Оружейная палата Московского Кремля. М.
Левинсон-Нечаева М. И. 1959. Ткачество//Очерки по истории русской деревни X – XIII вв. М.
Либсон В. Я- 1969. Ювелирный труд реставраторов//Стр. и архитектура Москвы. № 2.
Липец Р. С. 1969. Эпос и Древняя Русь. М.
Лихачев Д. С. 1982. Поэзия садов: К семантике садово-парковых стилей. М.
Лотман Ю. М., 1980. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л.
Макарова Т. И. 1967. Поливная посуда: Из истории керамического импорта и производства Древней Руси//САИЕ 1 – 38. М.
Маковецкий И. В. 1962. Архитектура русского народного жилища: Север и Верхнее Поволжье.
М. Мангазея: Мангазейский морской ход. 1980//М. И. Белов, О. В. Овсянников, В. Ф. Старков. Л. Ч. I.
Мангазея: Материальная культура русских полярных мореходов и землепроходцев XVI – XVII в. 1981. М. Ч. II.
Мас.юва Г. С. 1954. Историко-культурные связи русских и украинцев по данным народной одежды//СЭ. Л» 2.
Маслова Г. С. 1956. Народная одежда русских, украинцев и белорусов в XIX – начале XX в.//Восточнославянский этнографический сборник. М.
Маслова Г. С. 1974. Значение картографирования русского традиционного костюма для этногенетических исследований//Проблемы картографирования в языкознании и этнографии. Л.
Маслова Г. С. 1978. Орнамент русской народной вышивки как историко-этнографический источник. М.
Маслова Г. С. 1984. Народная одежда в восточнославянских традиционных обычаях и обрядах XIX – начала XX в. М.
Масса И. 1937. Краткое известие о Московии в начале XVII в. М.
Матейко К- I- 1977. Украинський народный одяг. Киев.
Мейерберг А. 1903. Виды и бытовые картины России XVII в. СПб. Милое Л. В. 1968. О так называемых аграрных городах России XVIII в.// ВИ. № 6.
Милославский М. Г. 1956. Техника деревянного строительства на Руси в XVI – XVII вв.//Тр. Ин-та истории естествознания и техники. Т. 7.
Милославский М. Г. 1962. К вопросу о реконструкции дворца Ивана Грозного в Коломне//Архитектурн. наследство. Вып. 14.
Моисеенко Е. Ю. 1974. Мастера-портные «немецкого платья» в России и их работы//Тр. Гос. Эрмитажа. Вып. 15.
Молотова Л. Н. 1974. Русские кокошники – памятники народного искусства/Дам же.
Монгайт А. Л. 1955. Старая Рязань// МИА. № 49.
Монгайт А. Л. 1961. Рязанская земля. М.
Монгайт А. Л. 1975. Художественные сокровища Старой Рязани. М.
Недошивина Н. Г. 1968. О датировке Белевского клада//Славяне и Русь. М.
Некрасов Н. А. 1950. Стихотворения. 2-е изд. Л. Т. 1. (Б-ка поэта. Малая сер.).
Нидерле Л. 1956. Славянские древности. М.
Никитский А. И. 1859. Очерки из жизни Великого Новгорода. I Правительственный совет//ЖМНП. Ч. 145.
Николаева Т. В. 1976. Прикладное искусство Московской Руси. М.
Носов Е. Н. 1983. Новые данные о домостроительстве конца I тысячелетия н. э. в Приильменье//Пробле-мы изучения древнего домостроительства VIII – XIV вв. в северозападной части СССР. Рига.
Оборин В. А. 1957. Орел-городок// СА. № 4.
Овсянников О. В. 1980. О некоторых компонентах севернорусского жилища XVI – XVII вв.//Исследования по истории крестьянства европейского Севера России. Сыктывкар.
Ожегов С. С. 1984. Типовое и повторное строительство в России XVIII – XIX вв.
Озерова Г. II., Покшишевский В. В. 1981. География мирового процесса урбанизации. М.
Олеарий А. 1906. Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно. СПб.
Оятева Е. И. 1973. Белозерская кожаная обувь//Л. А. Голубева. Весь и славяне на Белом озере X – XIII вв. М.
Оятева Е. И. 1974. Обувь из раскопок
Переяславля Рязанского//Археология Рязанской земли. М.
Оятева Е. И. [б. г.] Обувь и другие кожаные изделия Земляного городища Старой Ладоги//Материалы и исследования по археологии европейской части СССР. Л.; М.
Петрей Петр де Эрлезунда. 1867. История о великом княжестве Московском, происхождении великих русских князей, недавних смутах, проведенных там тремя Лжедмитриями, и о московских законах правления, вере и обрядах... М.
[Поганкин]. 1870. Книги псковитина посадского торгового человека Сергея Иванова сына Поганкина/Списал с подлинника действительный член Псковского губернского статистического комитета К. Г. Евлентьев. Псков. Кн. I – V.
Подобедова О. И. 1965. Миниатюры русских исторических рукописей: К. истории русского лицевого летописания. М.
Покровский М. Н. 1933. Русская история с древнейших времен. [М.] Т. 1.
Покшишевский В. В. 1978. Население и география: Теорет. очерки. М.
Поликарпов Н. И. 1902. Черты из жизни св. Митрофана//Тр. Воронеж. УАК. Вып. 1.
Полонский Я. П. 1957. Стихотворения. 3-е изд. Л. (Б-ка поэта. Малая сер.).
Попова Н. И. 1979. Музей-квартира A. С. Пушкина: Путеводитель. Л. Поппэ А. 1965. История древнерусской ткани и одежды: Вотола//Ас1а baltico-slavica. Vol. 2.
Потапов А. А. 1902 – 1903. Очерк древней русской гражданской архитектуры. М. Вып. 1 – -2.
Потапов А. А. 1936. Древний погреб близ Крымской площади//По трассе первой очереди Московского метрополитена. Л.
Приходько Н. П. 1975. Некоторые вопросы истории жилища на Украине// Древнее жилище народов Восточной Европы. М.
Пропп В. Я- 1963. Русские аграрные праздники. Л.
Просвиркина С. К- 1955. Русская деревенская посуда//Тр. ГИМ. Выи. XVI. М.
[Прохоров В.] 1881 – 1885. Материалы по истории русских одежд и обстановки жизни народной, издаваемые по высочайшему соизволению
B. Прохоровым. СПб. Ч. 1 – 4. Пушкин А. С. 1949. Поли. собр. соч.:
В 10 т. М.; Л. Т. 4 – 5. Рабинович М. Г. 1947а. Гончарная слобода Москвы XVII – XVIII вв.// МИА. № 7.
Рабинович М. Г. 19476. Из истории русского оружия IX – XV вв.//ТИЭ. Н. С. Т. 1.
Рабинович М. Г. 1949а. Раскопки 1946 – 1947 гг. в Москве на устье Яузы//МИА. № 12. Рабинович М. Г. 19496. Московская керамика//Там же.
Рабинович М. Г. 1951. Основные итоги археологического изучения Москвы//КСИИМК. Вып. 41.
Рабинович М. Г. 1952. Дом и усадьба в древней Москве//СЭ. № 3. Рабинович М. Г. 1954. Материалы по истории Великого посада Москвы// Археологические памятники Москвы и Подмосковья. М.
Рабинович М. Г. 1957. Золотое украшение из Тушкова городка// КСИИМК. Вып. 68. Рабинович М. Г. 1959. Крепость и
город Тушков//СА. Вып. 29 – 30. Рабинович М. Г. 1964. О древней Москве: Очерки матер, культуры и быта горожан XI – XVI вв. М.
Рабинович М. Г. 1966. Кто был Даниил Заточник по рождению?//Рус. лит. № 1.
Рабинович М. Г. 1970. Поселения. Жилище//ОРК.
Рабинович М. Г. 1971а. Культурный слой центральных районов Москвы// Древности Московского Кремля.
М. Рабинович М. Г. 19716. Ответы на программу Русского Географического общества как источник для изучения этнографии города// ОИРЭФиА. Вып. V.
Рабинович М. Г. 1973. Жилище//ОРК.
Рабинович М. Г. 1975. Русское жилище XIII – XVII вв.//Древнее жилище народов Восточной Европы. М.
Рабинович М. Г. 1976. Деревянные сооружения городского хозяйства в Древней Руси//Средневековая Русь. М.
Рабинович М. Г. 1978а. Очерки этнографии русского феодального города: Горожане, их общественный и домашний быт. М.
Рабинович М. Г. 19786. Свадьба в русском городе в XVI в.//Русский народный свадебный обряд: Исслед. и материалы. Л.
Рабинович М. Г. 1980. О происхождении и развитии восточнославянских городов: (Москва и города Московского княжества)//Rapport du III Congres international d'archeologie Slave. Bratislava. T. II.
Рабинович М. Г. 1981. Бытовой аспект семейной драмы Грозного//СЭ. № 6.
Рабинович М. Г. 1982. Русские письменные источники эпохи феодализма как материалы для изучения этнографии города//ОИРЭФиА. Вып. IX.
Рабинович М. Г. 1983. К определению понятия «город»: (В целях этнографического изучения)//СЭ. № 3. Рабинович М. Г. 1984. Судьбы вещей. 3-е изд. М.
Рабинович М. Г. 1986а. Средневековый русский город в былинах//СЭ. № 1.
Рабинович М. Г. 19866. Русская одежда IX – XIII вв.; Одежда русских XIII – XVII вв.//Древняя одежда народов Восточной Европы. М.
Рабинович М. Г., Шмелева М. И. 1981. К этнографическому изучению города//СЭ. № 3.
Рабинович М. Г., Шмелева М. Н. 1984. Город и этнические процессы//СЭ. №2.
Радищев А. Н. 1950. Путешествие из Петербурга в Москву. М.
Раппопорт П. А. 1949. Русское шатровое зодчество конца XVI В.//МИА. № 12.
Раппопорт П. А. 1975. Древнерусское жилище//САИ. Е-1, вып. 32.
Ржига В. Ф. 1929. Очерки из истории быта домонгольской Руси. М.
Рикман Э. А. 1952. Изображения бытовых предметов на рельефах Дмитровского собора во Владимире// КСИИМК. Вып. 47.
[Розанов И. Н.] 1944. Русские песни XIX вУ/Сост. Ив. Н. Розанов. М. Рыбаков Б. А. Знаки собственности в княжеском хозяйстве Киевской Руси//СА. Вып. VI.
Рыбаков Б. А. 1948. Ремесло Древней Руси. М.
Рыбаков Б. А. 1949. Древности Чернигова//МИА. № 11.
Рыбаков Б. А. 1967. Русалии и бог Симаргл-Переплут//СА. № 12.
Рыбаков Б. А. 1974. Русские карты Московии XV – XVII вв. М.
Рыбаков Б. А. 1981. Язычество древних славян. М. Рындзюнский П. Г. 1958. Городское гражданство в дореформенной России. М.
Рындзюнский П. Г. 1976. Основные факторы городообразования в России//Русский город: Ист.-методол. сб. М.
Сабурова М. А. 1974. Женский головной убор у славян: (По материалам Вологодской экспедиции)//СА. №2.
Сабурова М. А. 1976. Стоячие воротники и «ожерелки» в древнерусской одежде//Средневековая Русь. М.
Сабурова М. А. 1978. О времени появления одной из групп корун на Руси: (К вопросу о путях сложения русского традиционного головного убора)//Древняя Русь и славяне. М.
[Савваитов П.] 1896. Описание старинных русских утварей, одежд, оружия, ратных доспехов и конского прибора, в азбучном порядке расположенное, Павла [С] Савваи-това. СПб.
Седов В. В. 1957. К вопросу о жертвоприношениях в древнем Новгоро-де//КСИИМК. Вып. 68.
Седов В. В. 1960. Сельские поселения центральных районов Смоленской земли VIII – XV вв.//МИА СССР. № 92.
Седова М. В. 1975. Торговые связи Ярополча Залесского//КСИА. Вып. 135.
Седова М. В. 1978а. «Имитационные» украшения древнего Новгорода// Древняя Русь и славяне. М.
Седова М. В. 19786. Ярополч Залесский. М.
[Селифонтов Н. Н.] 1902. Опись документов архива бывшей Больше-сольской посадской избы и ратуши, найденных в посаде Большие Соли Костромского у. XVI – XVIII столетий. СПб.
Семевский М. И. 1864. Торопец – уездный город Псковской губернии. СПб.
[Семевский М. И.] 1870. Торопец: (Ист.-этнограф. очерк), 1016 – 1869// Всемир. иллюстрация. № 57 – 59.
[Семенов-Тян-Шанский П. П.] 1863 – 1865. Географо-статистический словарь Российской империи. СПб. Т. 1-5.
Семенова Л. И. 1982. Очерки истории быта и культурной жизни России, Первая половина XVIII в. Л.
Сербина К- Н. 1951. Очерки социально-экономической истории русского города: Тихвинский Посад в XVI – XVIII вв. М.; Л.
Соколова В. К- 1979. Весенне-летние календарные обряды русских, украинцев и белорусов XIX – начала XX в. М.
[Соловьев С. М.] [б. г.] История России с древнейших времен: Соч. Сергея Михайловича Соловьева. СПб. Т. I-XXX.
Спегальский Ю. П. 1963. Псков: Художественные памятники. М.
Спегальский Ю. П. 1972. Жилище Северо-Западной Руси IX – XIII вв. Л.
[Срезневский И. Я.] 1893 – 1905. Материалы для словаря древне-русского языка по письменным памятникам. СПб. Т. I – III.
Станюкович Т. В. 1970. Внутренняя планировка, отделка и меблировка русского крестьянского жилища// ИЭАР.
[Стасов В. В.] 1877. Славянский и восточный орнамент по рукописям древнего и нового времени/Собр. и исслед. В. Стасов. СПб.
Студенецкая Е. Н. 1974. Общие черты в мужской одежде Северного Кавказа и их отражение в терминологии//Проблемы картографирования в языкознании и этнографии. Л.
Сыроечковский В. Е. 1935. Гости-сурожане. М.; Л.
Тальман Е. М. 1953. Ремесленное ученичество Москвы в XVII В.//ИЗ. Кн. 27.
Таннер Б. 1891. Описание путешествия польского посольства в Москву в 1678 г./Пер. с лат. И. Ивакина. М.
Токарев С. А. 1954. О культурной общности восточнославянских народов//СЭ. № 2.
Толочко П. П. 1980. Киев и Киевская земля в эпоху феодальной раздробленности XII – XIII вв. Киев.
Толочко П. Л. 1981. Массовая застройка Киева X – XIII вв.//Древне-русские города. М.
Толстое С. П. 1930. К проблеме аккультурации: (В связи с работой проф. Д. К. Зеленина «Принимали ли финны участие в образовании великорусской народности?»)//Этнография. № 1/2.
Толстой А. К. 1963. Собр. соч.: В 4 т. М.
299
Толстой Л. Н. 1964. Собр. соч. В 20-ти т. М. Т. 1.
[Толченое И. А.] 1974. Журнал или Записка жизни и приключений Ивана Алексеевична Толченова/Подгот. к изд. Н. И. Павленко. М.
Фальковский Н, И. 1950. Москва в истории техники. М.
[Флетчер Д.] 1906. О государстве Русском. 3-е изд. СПб.
Фехнер М. В. 1976. Золотое шитье Владимиро-Суздальской Руси//Средневековая Русь. М.
Хорошкевич А. Л. 1967. Быт и культура русского города по словарю Тони Фенне 1607 г.//Новое о прошлом нашей страны. М.
Цалкин В. И. 1956. Материалы для истории скотоводства и охоты в Древней Руси//МИА. № 51.
Ченслер Р. 1938. Книга о великом и могущественном государе России...// Английские путешественники в Московском государстве XVI в. М.
Черепнин Л. В. 1960. Образование русского централизованного государства в XIV – XV вв.: Очерки соц.-экон. и полит, истории Руси. М.
Черепнин Л. В. 1969. Новгородские берестяные грамоты как исторический источник. М.
Чечулин Н. Д. 1889. Города Московского государства в XVI в. СПб.
Чечулин Н. Д. 1893. Русские деревянные постройки XVI в. СПб.
Чижикова Л. Н. 1970. Архитектурные украшения русского крестьянского жилища//ИЭАР.
Шапошников Б. В. 1928. Бытовой музей сороковых годов: Путеводитель. 4-е изд. М.
Шевяков А. П. 1870. Типы города Га-лича//АГО. Ф. 116. Оп. 1. № 24.
Шеляпина Н. С. 1973. Археологические исследования в Успенском со-боре//Государственные музеи Московского Кремля: Материалы и исслед. М.
Шенников А. А. 1962. Крестьянские усадьбы XVI – XVIII вв.: (Средняя и южная часть Европейской России) //Архитектурное наследство. Вып. 14.
Шестакова И. С, Зыбин Ю. П., Богданов Н. А. 1951. Отчет по теме «Изучение древнего производства кожи и изделий из кожи»//АИА. Ф. 1. № 555. Прил.
[Шитова А. и др.] 1984. Le Ioubok: L'immagerie populaire russe en XVIIе – XIXе siecles. Londres.
Штакельберг М. А. [б. г.] «Окончина слюдяная» из Старой Ладоги//Ма-териалы и исследования по археологии европейской части СССР. Л.; М.
Якобсон А. Л. 1934. Ткацкие слободы и села в XVII в.: (Кадашево, Хамовники, Берейтово и Черкасово). М.; Л.
Casanova I. 1931. Memoires de J. Casanova de Seingalt. P. T. X.
[Poppe A-] 1962. Materialy do slow-nika terminow budownictwa staro-russkiego X – XV л\г. Opracowal Andr-zei Poppe. Wroclaw etc.
Rabinovic M. G. 1971. Die traditionelle Speise der Russen bis zum Ende des 19. Jahrhunderts//Ethnologia euro-paea. Bonn. Vol. V.
Radig V. 1950. Friihformen der Hau-sentwirklung in Deutschland. B. Tracht... 1960 Tracht, Wehr und Wa-fen des spa'ten Mittelalters (1350 – 1450) and Bilderquellen gesammelt und gezeichnet von Eduard Wayner// Text von Zoroslawu Drobna und Jan Durdin. Praha.
[Vahros I.] 1966. Zur Geschichte und Folklore der grossrussischen Sauna von Igor Vahros. Helsinki.
Zelenln D. 1927. Russische (ostslavisc-he) Volkskunde. В.; Leipzig.
ААН – Архив Академии наук СССР.
ААЭ – Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею Академии наук. СПб., 1836. Т. I.
АГО – Архив Географического общества СССР.
АИ – Акты исторические, собранные и изданные Археографической комиссией. СПб., 1841 – 1845. Т. 1 – 5.
АИА – Архив Института археологии АН СССР.
АИЭ – Архив Института этнографии АН СССР.
АГР – Акты, относящиеся до гражданской расправы в древней России. Киев, 1860 – 1863. Т. I – II.
AM Г – Акты Московского государства, изданные Академией наук. СПб., 1890 – 1901. Т. I – III.
АО – Археологические открытия. М.
АСЭИ – Акты социально-экономической истории Северо-Восточной Руси конца XIV – начала XVI в. М., 1952 – 1958. Т. 1 – 2.
АФЗ и X – Акты феодального землевладения и хозяйства XIV – XVI вв. М., 1951 – 1956. Ч. 1 – 2.
АШ – Старинные акты, служащие преимущественно дополнением к описанию г. Шуи и его окрестностей. М., 1853.
АЮ – Акты юридические, или Собрание форм старинного делопроизводства, изданные Археографической комиссией. СПб., 1838.
АЮБ – Акты, относящиеся до юридического быта древней России, изданные Археологической комиссией. СПб., 1857 – 1884. Т. I – III.
SA – Воронежские акты. Воронеж. 1887.
ВАН СССР – Вестник Академии наук СССР.
ВИ – Вопросы истории.
ГВНП – Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.; Л., 1949.
ГИМ – Государственный Исторический музей.
Д – Домострой по Коншинскому списку и подобным/К изданию приготовил А. Орлов. М., 1908.
ДАИ – Дополнения к Актам историческим, собранным Археографической комиссией. СПб., 1846 – 1875. Т. 1 – 12.
ДДГ – Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV – XVI вв./Подгот. к печ. Л. В. Черепнин. М.; Л., 1950.
ДЗ – Домострой по списку Общества истории и древностей российских/Подгот. к печ. И. Е. Забелин. М., 1882.
ЖМВД – Журнал Министерства внутренних дел.
ЖМНП – Журнал Министерства народного просвещения.
ЗРАО – Записки Русского археологического общества. СПб.
И – Изборник 1076 года. М., 1965.
ИАК – Известия Археологической комиссии. СПб.
ИЗ – Исторические записки.
ИКДР – История культуры Древней Руси. М.; Л., 1948 – 1951. Т. 1 – 2
ИЭАР – Историко-этнографический атлас «Русские». М., 1967, 1970.
КД– Древние российские стихотворения, собранные Киршею Да-ниловым/2-е, доп. изд. подгот. А. П. Евгеньева, Б. Н. Путилов. М., 1977.
КС– Костромская старина. Кострома. 1892. Т. III.
КСИА– Краткие сообщения Института археологии АН СССР.
КСИИМК• – Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях Института истории материальной культуры.
КСИЭ– Краткие сообщения Института этнографии АН СССР.
МАМЮ– Материалы Московского архива Министерства юстиции. М. СПб., 1869 – 1916. Кн. 1 – 21.
МИА– Материалы и исследования по археологии СССР. М.; Л.
НА– Нижнетагильский архив.
НБ– Новгородские былины. М., 1978.
НБГ– Новгородские грамоты на бересте. М., 1953 – 1986.
НПЛ– Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950.
ОИРЭФИА– Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии. М., 1956 – 1982. Вып. I – IX.
ОЛЕАиЭ– Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии при МГУ.
ОРК– Очерки русской культуры, XIII – XV вв. М., 1970 – 1971. Ч. 1. Очерки русской культуры, XVI век. М., 1977. Ч. 1; Очерки русской культуры, XVII век. М., 1979. Ч. 1; Очерки русской культуры, XVIII век. М., 1985. Ч. 1.
Пат. – Патерик Киевского Печерского монастыря, изданный Археографической комиссией. Киев, 1911.
ПВЛ– Повесть временных лет. М.; Л., 1950. Ч. 1.
ПИГ– Послания Ивана Грозного/Подгот. текста Д. С. Лихачева, Я. С. Лурье. М.; Л., 1951.
ПКБ– Повести о Куликовой битве/Изд. подгот. М. Н. Тихомиров, В. Ф. Ржига, Л. А. Дмитриев. М„ 1959.
ПКГ– Переписка князя А. М. Курбского с царем Иваном Грозным/Издание Археографической комиссии. Пг., 1914.
ПКГБ– Переписная книга города Балахны. 1674 – 1676 гг. Нижний Новгород, 1910.
ПКМГ– Писцовые книги Московского государства. СПб., 1872 – 1877. Т. 1 – 2.
ПКНН– Писцовая и переписная книга Нижнего Новгорода. СПб., 1896.
ПКУ – Баландин И. И., Червяков В. П. Переписная ландратская книга Устюжны Железнопольской 1713 г.//Аграрная история Европейского Севера СССР. Вологда, 1970.
ПРП– Памятники русского права. М., 1952 – 1961. Вып. 1 – 8.
ПСРЛ– Полное собрание русских летописей. СПб.; Пгр.; Л.; М., 1962 – 1982. Т. 1 – 37.
РДС – Русская демократическая сатира XVII в. Л., 1954.
РИБ – Русская историческая библиотека, издаваемая Археографи-
ческой комиссией. СПб.; Л., 1872 – 1927. Т. 1 – 39.
РЛ – Радзивиллавская летопись. Библиотека АН СССР. Л.
Р. Пр. – Русская правда. М., Т. I – III.
С. – Судебники XV – XVI вв. М.; Л., 1952.
СА – Советская археология.
САП – Свод археологических источников.
СГГиД – Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся
в Государственной коллегии иностранных дел. М., 1812 – 1826. Ч. 1 – 5.
СДЗ – Слово Даниила Заточника по редакциям XII – XIII вв. и их
переделкам/Под, ред. Н. Н. Зарубина. Л., 1932.
СПИ – Слово о полку Игореве под редакцией В. П. Андриановой-
Перетц. М.; Л., 1950.
СРЯ – Словарь русского языка XI – XVII вв. М., 1975 – 1986. Вып. 1 – 11.
СЭ – Советская этнография.
ТВорУАК – Труды Воронежской ученой Архивной комиссии.
ТВятУАК – Труды Вятской Архивной комиссии.
ТИЭ – Труды Института этнографии АН СССР.
УА – Угличские акты//ЧОИДР. 1899. Кн. 1.
УИО – Устав новгородского князя Всеволода Мстиславича купечес-
кой организации церкви Ивана на Опоках//Древнерусские княжеские уставы. М., 1976.
ФП – Физиология Петербурга, составленная из трудов русских
литераторов/Под, ред. Н. Некрасова. СПб., 1845. Т. I – II.
ХОПГ – Хозяйственное описание Пермской губернии. Пермь, 1804.Ч. 1.
ЦГАДА – Центральный государственный архив древних актов.
ЧОИДР – Чтения в Обществе истории и древностей Российских.
Михаил Григорьевич Рабинович
ОЧЕРКИ МАТЕРИАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ РУССКОГО ФЕОДАЛЬНОГО ГОРОДА
Утверждено к печати
Ордена Дружбы народов Институтом этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая АН СССР
Редактор издательства С. Н. Романова
Художник А. Г. Кобрин
Художественный редактор Н. Н. Власик
Технические редакторы Н. П. Кузнецова, Л. В. Каскова
Корректоры Л. А. Лебедева, Л. А. Стопкина ИБ № 36203
Сдано в набор 06.08.87. Подписано к печати 04.12.87
А-04826. Формат 60X90/8. Бумага типографская № 1
Гарнитура литературная. Печать высокая. Усл. печ. л. 19,75
Усл. кр. отт. 22. Уч.-изд. л. 22,8. Тираж 15000 экз.
Тип. зак. 4255. Цена 1 р. 80 к.
Ордена Трудового Красного Знамени издательство
«Наука», 117864, ГСП-7, Москва, В-485, Профсоюзная ул., 90
2-я типография издательства «Наука» 121099, Москва, Г-99, Шубинский пер., 6
Забелин И. Е. 1900. Русское искусство: Черты самобытности в древ-нерус. зодчестве. М.
Забелин И. Е. 1918. Домашний быт русских царей. 4-е изд. М. Т. 1, ч. I.
[Зайончковский П. А.] 1971. Справочники по истории дореволюционной России: Библиография/Науч. руководство ред. и вступ. ст. П. А. Зай-ончковского. М.
Засурцев П. И. 1959. Постройки древнего Новгорода//МИА. № 65.
294
Засурцев П. И. 1963. Усадьбы и постройки древнего Новгорода//МИА. № 123.
Засурцев П. И. 1972. Каменные гражданские постройки XV в. в Новго-роде//Новое в археологии. М. Засурцев П. И., Янин В. Л. 1975. [ Рецензия]//СА. № 3. Рец. на кн. Спегальский Ю. П. Жилище Северо-Восточной Руси IX – XIII вв. Зеленин Д. К. 1937. Тотемы-деревья в сказаниях и обрядах европейских народов. М.; Л.
Зеленин Д. К- 1940. Об исторической общности культуры русского и украинского народов//СЭ. Вып. III. [Ибн-Фадлан] 1939. Путешествие
Ибн-Фадлана на Волгу. М.; Л. Изюмова С. А. 1959. К истории кожевенного и сапожного ремесел Новгорода Великого//МИА. № 65. [Иовий] 1908. Павла Иовия Новоком-ского книга о посольстве Василия, великого государя Московского к папе Клименту \'П//Герберштейн С. Записки о московитских делах. СПб. Каргер М. К. 1958. Древний Киев. Л. Т. 1.
Кильдюшевский В. И., Овсянников О. В. 1983. Приемы домостроительства в городах северо-запада Руси в XIV – XV вв.//Проблемы изучения древнего домостроительства в VIII – XIV вв. в северо-западной части СССР. Рига.
Кириченко Е. И. 1962. Доходные жилые дома Москвы и Петербурга (1770 – 1830 гг.)//Архитектурное наследство. М. № 14. Кирпичников А. Н. 1969. Раскопки древнего Орешка//АО, 1968.
Кирпичников А. Н. 1971. Изучение древнего Орешка//АО, 1970. Киселев С. В. 1936. Старинные одежды, найденные на метро//По трассе первой очереди Московского метрополитена. Л.
Клепиков С. А. 1965. Библиография печатных планов Москвы XVI – XIX вв. М.
[Ключевский В. О.] 1867//Кирхман П. История общественного и частного быта/Доп. В. Ключевским. М. Ч. 1. Ковальчук Н. А. 1955. Деревянное зодчество: Горьковская область// Памятники русской архитектуры: Обмеры и исследования АН СССР. М.
Колединский Л. В., Ткачев М. А. 1983. Строительная техника и строительные материалы средневекового Витебска//Проблемы изучения древнего домостроительства... Рига.
Колчин Б. А. 1956. Топография, стратиграфия и хронология Неревского раскопа//МИА. № 55. Колчин Б. А. 1957. Русский феодальный город Великий Новгород//СА. № 3.
Колчин Б. А. 1968. Новгородские древности: Деревянные изделия// САИ. Е – 1. Вып. 55. Колчин Б. А. [1970] Ремесло//ОРК Колчин Б. А. 1975. Становление ремесла древнего Новгорода//Тез. докл. сов. делегации на III между-нар. конгр. славян, археологии, Братислава, 1975. М.
Колчин Б. А., Хорошев А. С. 1978. Михайловский раскол/Археологическое изучение Новгорода. М. Колчин Б. А., Хорошев А. С, Янин В. Л. 1981. Усадьба новгородского художника XII в. М.
Колчин Б. А., Янин В. Л. 1978. Итоги и перспективы новгородской археологии/Археологическое изучение Новгорода. М.
Колчин Б. А., Янин В. Л. 1982. Археологии Новгорода 50 лет// Новгородский сборник: 50 лет раскопок Новгорода. М.
Комелова Г. 1961. Сцены русской народной жизни конца XVIII – начала XIX в. по гравюрам из собрания Государственного Эрмитажа. Л. Корб И. Г. 1906. Дневник путешествия в Московию (1668 и 1699 гг.). СПб. [Костомаров Н. #.] 1860. Очерк домашней жизни и нравов великорус -скаго народа в XVI и XVII столетиях Н. И. Костомарова. СПб. [Котошихин Г.] 1840. О России в царствование Алексия Михайловича: Соврем, соч. Григорья Котошихина. СПб.
Кочин Г. Е. 1937. Материалы для терминологического словаря древней России. М.
Кочин Г. Е. 1965. Сельское хозяйство на Руси в период образования Русского централизованного государства: Конец XIII – начало XVI в. М.; Л.
Кошлякова Т. Н. 1986. Мужские рубахи конца XVI – начала XVII в. из погребений царя Федора Ивановича, царевича Ивана Ивановича и князя М. В. Скопина-Шуйского в Архангельском соборе Московского Кремля//Древняя одежда народов Восточной Европы. М.
Крупянская В. Ю., Полищук Н. С. 1971. Культура и быт рабочих горнозаводского Урала: (Конец XIX – начало XX в.). М. Крылов И. А. 1956. Басни. М. Куза А. В. 1984. Малые города Древней Руси X – XIII вв.//Древнерусский город. Киев.
Куфтин Б. А. 1926. Материальная культура Русской мещеры. Ч. 1. Женская одежда: рубаха, понева, сарафан//Тр. Гос. музея Центрально-пром. обл. М. Вып. 3. Кучкин В. А. 1967. Захоронение Ивана Грозного и русский средневековый погребальный обряд//СА. № 1. [Ламанский В. И] 1861. Сборник чертежей Москвы, ее окрестностей и города Пскова XVII столетия/ Сост. В. И. Ламанским. СПб. Латышева Г. П. 1954. Раскопки курганов у ст. Матвеевская в 1953 г.// Памятники археологии Москвы и Подмосковья. М.
Латышева Г. П. 1971. Торговые связи Москвы в XII – XIV вв.//Древности Московского Кремля.
М. Лебедева Н. И. 1927. Народный быт в верховьях Десны и в верховьях Оки//Мемуары Этнографического отдела ОЛЕАиЭ. М. Вып. 2.
Лебедева Н. И. 1956. Прядение и ткачество восточных славян в XIX – начале XX в.//Восточнославянский этнографический сборник. М.
Левашова В. П. 1959а. Обработка кожи, меха и других видов животного сырья//Очерки по истории русской деревни X – XIII вв. М.
Левашова В. П. 19596. Изделия из дерева, луба, бересты//Там же.
Левашова В. П. 1966. Об одежде сельского населения древней Руси// Археологический сборник.
М. Левашова В. П. 1967. Височные кольцам/Очерки по истории русской деревни X – XIII вв. М.
Левашова В. П. 1968. Венчики женского головного убора из курганов X – XII вв.//Славяне и Русь. М.
Левинсон-Нечаева М. Н. 1954. Ткани и одежда XVI – XVII вв.//Государ-ственная Оружейная палата Московского Кремля. М.
Левинсон-Нечаева М. И. 1959. Ткачество//Очерки по истории русской деревни X – XIII вв. М.
Либсон В. Я- 1969. Ювелирный труд реставраторов//Стр. и архитектура Москвы. № 2.
Липец Р. С. 1969. Эпос и Древняя Русь. М.
Лихачев Д. С. 1982. Поэзия садов: К семантике садово-парковых стилей. М.
Лотман Ю. М., 1980. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л.
Макарова Т. И. 1967. Поливная посуда: Из истории керамического импорта и производства Древней Руси//САИЕ 1 – 38. М.
Маковецкий И. В. 1962. Архитектура русского народного жилища: Север и Верхнее Поволжье.
М. Мангазея: Мангазейский морской ход. 1980//М. И. Белов, О. В. Овсянников, В. Ф. Старков. Л. Ч. I.
Мангазея: Материальная культура русских полярных мореходов и землепроходцев XVI – XVII в. 1981. М. Ч. II.
Мас.юва Г. С. 1954. Историко-культурные связи русских и украинцев по данным народной одежды//СЭ. Л» 2.
Маслова Г. С. 1956. Народная одежда русских, украинцев и белорусов в XIX – начале XX в.//Восточнославянский этнографический сборник. М.
Маслова Г. С. 1974. Значение картографирования русского традиционного костюма для этногенетических исследований//Проблемы картографирования в языкознании и этнографии. Л.
Маслова Г. С. 1978. Орнамент русской народной вышивки как историко-этнографический источник. М.
Маслова Г. С. 1984. Народная одежда в восточнославянских традиционных обычаях и обрядах XIX – начала XX в. М.
Масса И. 1937. Краткое известие о Московии в начале XVII в. М.
Матейко К- I- 1977. Украинський народный одяг. Киев.
Мейерберг А. 1903. Виды и бытовые картины России XVII в. СПб. Милое Л. В. 1968. О так называемых аграрных городах России XVIII в.// ВИ. № 6.
Милославский М. Г. 1956. Техника деревянного строительства на Руси в XVI – XVII вв.//Тр. Ин-та истории естествознания и техники. Т. 7.
Милославский М. Г. 1962. К вопросу о реконструкции дворца Ивана Грозного в Коломне//Архитектурн. наследство. Вып. 14.
Моисеенко Е. Ю. 1974. Мастера-портные «немецкого платья» в России и их работы//Тр. Гос. Эрмитажа. Вып. 15.
Молотова Л. Н. 1974. Русские кокошники – памятники народного искусства/Дам же.
Монгайт А. Л. 1955. Старая Рязань// МИА. № 49.
Монгайт А. Л. 1961. Рязанская земля. М.
Монгайт А. Л. 1975. Художественные сокровища Старой Рязани. М.
Недошивина Н. Г. 1968. О датировке Белевского клада//Славяне и Русь. М.
Некрасов Н. А. 1950. Стихотворения. 2-е изд. Л. Т. 1. (Б-ка поэта. Малая сер.).
Нидерле Л. 1956. Славянские древности. М.
Никитский А. И. 1859. Очерки из жизни Великого Новгорода. I Правительственный совет//ЖМНП. Ч. 145.
Николаева Т. В. 1976. Прикладное искусство Московской Руси. М.
Носов Е. Н. 1983. Новые данные о домостроительстве конца I тысячелетия н. э. в Приильменье//Пробле-мы изучения древнего домостроительства VIII – XIV вв. в северозападной части СССР. Рига.
Оборин В. А. 1957. Орел-городок// СА. № 4.
Овсянников О. В. 1980. О некоторых компонентах севернорусского жилища XVI – XVII вв.//Исследования по истории крестьянства европейского Севера России. Сыктывкар.
Ожегов С. С. 1984. Типовое и повторное строительство в России XVIII – XIX вв.
Озерова Г. II., Покшишевский В. В. 1981. География мирового процесса урбанизации. М.
Олеарий А. 1906. Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно. СПб.
Оятева Е. И. 1973. Белозерская кожаная обувь//Л. А. Голубева. Весь и славяне на Белом озере X – XIII вв. М.
Оятева Е. И. 1974. Обувь из раскопок
Переяславля Рязанского//Археология Рязанской земли. М.
Оятева Е. И. [б. г.] Обувь и другие кожаные изделия Земляного городища Старой Ладоги//Материалы и исследования по археологии европейской части СССР. Л.; М.
Петрей Петр де Эрлезунда. 1867. История о великом княжестве Московском, происхождении великих русских князей, недавних смутах, проведенных там тремя Лжедмитриями, и о московских законах правления, вере и обрядах... М.
[Поганкин]. 1870. Книги псковитина посадского торгового человека Сергея Иванова сына Поганкина/Списал с подлинника действительный член Псковского губернского статистического комитета К. Г. Евлентьев. Псков. Кн. I – V.
Подобедова О. И. 1965. Миниатюры русских исторических рукописей: К. истории русского лицевого летописания. М.
Покровский М. Н. 1933. Русская история с древнейших времен. [М.] Т. 1.
Покшишевский В. В. 1978. Население и география: Теорет. очерки. М.
Поликарпов Н. И. 1902. Черты из жизни св. Митрофана//Тр. Воронеж. УАК. Вып. 1.
Полонский Я. П. 1957. Стихотворения. 3-е изд. Л. (Б-ка поэта. Малая сер.).
Попова Н. И. 1979. Музей-квартира A. С. Пушкина: Путеводитель. Л. Поппэ А. 1965. История древнерусской ткани и одежды: Вотола//Ас1а baltico-slavica. Vol. 2.
Потапов А. А. 1902 – 1903. Очерк древней русской гражданской архитектуры. М. Вып. 1 – -2.
Потапов А. А. 1936. Древний погреб близ Крымской площади//По трассе первой очереди Московского метрополитена. Л.
Приходько Н. П. 1975. Некоторые вопросы истории жилища на Украине// Древнее жилище народов Восточной Европы. М.
Пропп В. Я- 1963. Русские аграрные праздники. Л.
Просвиркина С. К- 1955. Русская деревенская посуда//Тр. ГИМ. Выи. XVI. М.
[Прохоров В.] 1881 – 1885. Материалы по истории русских одежд и обстановки жизни народной, издаваемые по высочайшему соизволению
B. Прохоровым. СПб. Ч. 1 – 4. Пушкин А. С. 1949. Поли. собр. соч.:
В 10 т. М.; Л. Т. 4 – 5. Рабинович М. Г. 1947а. Гончарная слобода Москвы XVII – XVIII вв.// МИА. № 7.
Рабинович М. Г. 19476. Из истории русского оружия IX – XV вв.//ТИЭ. Н. С. Т. 1.
Рабинович М. Г. 1949а. Раскопки 1946 – 1947 гг. в Москве на устье Яузы//МИА. № 12. Рабинович М. Г. 19496. Московская керамика//Там же.
Рабинович М. Г. 1951. Основные итоги археологического изучения Москвы//КСИИМК. Вып. 41.
Рабинович М. Г. 1952. Дом и усадьба в древней Москве//СЭ. № 3. Рабинович М. Г. 1954. Материалы по истории Великого посада Москвы// Археологические памятники Москвы и Подмосковья. М.
Рабинович М. Г. 1957. Золотое украшение из Тушкова городка// КСИИМК. Вып. 68. Рабинович М. Г. 1959. Крепость и
город Тушков//СА. Вып. 29 – 30. Рабинович М. Г. 1964. О древней Москве: Очерки матер, культуры и быта горожан XI – XVI вв. М.
Рабинович М. Г. 1966. Кто был Даниил Заточник по рождению?//Рус. лит. № 1.
Рабинович М. Г. 1970. Поселения. Жилище//ОРК.
Рабинович М. Г. 1971а. Культурный слой центральных районов Москвы// Древности Московского Кремля.
М. Рабинович М. Г. 19716. Ответы на программу Русского Географического общества как источник для изучения этнографии города// ОИРЭФиА. Вып. V.
Рабинович М. Г. 1973. Жилище//ОРК.
Рабинович М. Г. 1975. Русское жилище XIII – XVII вв.//Древнее жилище народов Восточной Европы. М.
Рабинович М. Г. 1976. Деревянные сооружения городского хозяйства в Древней Руси//Средневековая Русь. М.
Рабинович М. Г. 1978а. Очерки этнографии русского феодального города: Горожане, их общественный и домашний быт. М.
Рабинович М. Г. 19786. Свадьба в русском городе в XVI в.//Русский народный свадебный обряд: Исслед. и материалы. Л.
Рабинович М. Г. 1980. О происхождении и развитии восточнославянских городов: (Москва и города Московского княжества)//Rapport du III Congres international d'archeologie Slave. Bratislava. T. II.
Рабинович М. Г. 1981. Бытовой аспект семейной драмы Грозного//СЭ. № 6.
Рабинович М. Г. 1982. Русские письменные источники эпохи феодализма как материалы для изучения этнографии города//ОИРЭФиА. Вып. IX.
Рабинович М. Г. 1983. К определению понятия «город»: (В целях этнографического изучения)//СЭ. № 3. Рабинович М. Г. 1984. Судьбы вещей. 3-е изд. М.
Рабинович М. Г. 1986а. Средневековый русский город в былинах//СЭ. № 1.
Рабинович М. Г. 19866. Русская одежда IX – XIII вв.; Одежда русских XIII – XVII вв.//Древняя одежда народов Восточной Европы. М.
Рабинович М. Г., Шмелева М. И. 1981. К этнографическому изучению города//СЭ. № 3.
Рабинович М. Г., Шмелева М. Н. 1984. Город и этнические процессы//СЭ. №2.
Радищев А. Н. 1950. Путешествие из Петербурга в Москву. М.
Раппопорт П. А. 1949. Русское шатровое зодчество конца XVI В.//МИА. № 12.
Раппопорт П. А. 1975. Древнерусское жилище//САИ. Е-1, вып. 32.
Ржига В. Ф. 1929. Очерки из истории быта домонгольской Руси. М.
Рикман Э. А. 1952. Изображения бытовых предметов на рельефах Дмитровского собора во Владимире// КСИИМК. Вып. 47.
[Розанов И. Н.] 1944. Русские песни XIX вУ/Сост. Ив. Н. Розанов. М. Рыбаков Б. А. Знаки собственности в княжеском хозяйстве Киевской Руси//СА. Вып. VI.
Рыбаков Б. А. 1948. Ремесло Древней Руси. М.
Рыбаков Б. А. 1949. Древности Чернигова//МИА. № 11.
Рыбаков Б. А. 1967. Русалии и бог Симаргл-Переплут//СА. № 12.
Рыбаков Б. А. 1974. Русские карты Московии XV – XVII вв. М.
Рыбаков Б. А. 1981. Язычество древних славян. М. Рындзюнский П. Г. 1958. Городское гражданство в дореформенной России. М.
Рындзюнский П. Г. 1976. Основные факторы городообразования в России//Русский город: Ист.-методол. сб. М.
Сабурова М. А. 1974. Женский головной убор у славян: (По материалам Вологодской экспедиции)//СА. №2.
Сабурова М. А. 1976. Стоячие воротники и «ожерелки» в древнерусской одежде//Средневековая Русь. М.
Сабурова М. А. 1978. О времени появления одной из групп корун на Руси: (К вопросу о путях сложения русского традиционного головного убора)//Древняя Русь и славяне. М.
[Савваитов П.] 1896. Описание старинных русских утварей, одежд, оружия, ратных доспехов и конского прибора, в азбучном порядке расположенное, Павла [С] Савваи-това. СПб.
Седов В. В. 1957. К вопросу о жертвоприношениях в древнем Новгоро-де//КСИИМК. Вып. 68.
Седов В. В. 1960. Сельские поселения центральных районов Смоленской земли VIII – XV вв.//МИА СССР. № 92.
Седова М. В. 1975. Торговые связи Ярополча Залесского//КСИА. Вып. 135.
Седова М. В. 1978а. «Имитационные» украшения древнего Новгорода// Древняя Русь и славяне. М.
Седова М. В. 19786. Ярополч Залесский. М.
[Селифонтов Н. Н.] 1902. Опись документов архива бывшей Больше-сольской посадской избы и ратуши, найденных в посаде Большие Соли Костромского у. XVI – XVIII столетий. СПб.
Семевский М. И. 1864. Торопец – уездный город Псковской губернии. СПб.
[Семевский М. И.] 1870. Торопец: (Ист.-этнограф. очерк), 1016 – 1869// Всемир. иллюстрация. № 57 – 59.
[Семенов-Тян-Шанский П. П.] 1863 – 1865. Географо-статистический словарь Российской империи. СПб. Т. 1-5.
Семенова Л. И. 1982. Очерки истории быта и культурной жизни России, Первая половина XVIII в. Л.
Сербина К- Н. 1951. Очерки социально-экономической истории русского города: Тихвинский Посад в XVI – XVIII вв. М.; Л.
Соколова В. К- 1979. Весенне-летние календарные обряды русских, украинцев и белорусов XIX – начала XX в. М.
[Соловьев С. М.] [б. г.] История России с древнейших времен: Соч. Сергея Михайловича Соловьева. СПб. Т. I-XXX.
Спегальский Ю. П. 1963. Псков: Художественные памятники. М.
Спегальский Ю. П. 1972. Жилище Северо-Западной Руси IX – XIII вв. Л.
[Срезневский И. Я.] 1893 – 1905. Материалы для словаря древне-русского языка по письменным памятникам. СПб. Т. I – III.
Станюкович Т. В. 1970. Внутренняя планировка, отделка и меблировка русского крестьянского жилища// ИЭАР.
[Стасов В. В.] 1877. Славянский и восточный орнамент по рукописям древнего и нового времени/Собр. и исслед. В. Стасов. СПб.
Студенецкая Е. Н. 1974. Общие черты в мужской одежде Северного Кавказа и их отражение в терминологии//Проблемы картографирования в языкознании и этнографии. Л.
Сыроечковский В. Е. 1935. Гости-сурожане. М.; Л.
Тальман Е. М. 1953. Ремесленное ученичество Москвы в XVII В.//ИЗ. Кн. 27.
Таннер Б. 1891. Описание путешествия польского посольства в Москву в 1678 г./Пер. с лат. И. Ивакина. М.
Токарев С. А. 1954. О культурной общности восточнославянских народов//СЭ. № 2.
Толочко П. П. 1980. Киев и Киевская земля в эпоху феодальной раздробленности XII – XIII вв. Киев.
Толочко П. Л. 1981. Массовая застройка Киева X – XIII вв.//Древне-русские города. М.
Толстое С. П. 1930. К проблеме аккультурации: (В связи с работой проф. Д. К. Зеленина «Принимали ли финны участие в образовании великорусской народности?»)//Этнография. № 1/2.
Толстой А. К. 1963. Собр. соч.: В 4 т. М.
299
Толстой Л. Н. 1964. Собр. соч. В 20-ти т. М. Т. 1.
[Толченое И. А.] 1974. Журнал или Записка жизни и приключений Ивана Алексеевична Толченова/Подгот. к изд. Н. И. Павленко. М.
Фальковский Н, И. 1950. Москва в истории техники. М.
[Флетчер Д.] 1906. О государстве Русском. 3-е изд. СПб.
Фехнер М. В. 1976. Золотое шитье Владимиро-Суздальской Руси//Средневековая Русь. М.
Хорошкевич А. Л. 1967. Быт и культура русского города по словарю Тони Фенне 1607 г.//Новое о прошлом нашей страны. М.
Цалкин В. И. 1956. Материалы для истории скотоводства и охоты в Древней Руси//МИА. № 51.
Ченслер Р. 1938. Книга о великом и могущественном государе России...// Английские путешественники в Московском государстве XVI в. М.
Черепнин Л. В. 1960. Образование русского централизованного государства в XIV – XV вв.: Очерки соц.-экон. и полит, истории Руси. М.
Черепнин Л. В. 1969. Новгородские берестяные грамоты как исторический источник. М.
Чечулин Н. Д. 1889. Города Московского государства в XVI в. СПб.
Чечулин Н. Д. 1893. Русские деревянные постройки XVI в. СПб.
Чижикова Л. Н. 1970. Архитектурные украшения русского крестьянского жилища//ИЭАР.
Шапошников Б. В. 1928. Бытовой музей сороковых годов: Путеводитель. 4-е изд. М.
Шевяков А. П. 1870. Типы города Га-лича//АГО. Ф. 116. Оп. 1. № 24.
Шеляпина Н. С. 1973. Археологические исследования в Успенском со-боре//Государственные музеи Московского Кремля: Материалы и исслед. М.
Шенников А. А. 1962. Крестьянские усадьбы XVI – XVIII вв.: (Средняя и южная часть Европейской России) //Архитектурное наследство. Вып. 14.
Шестакова И. С, Зыбин Ю. П., Богданов Н. А. 1951. Отчет по теме «Изучение древнего производства кожи и изделий из кожи»//АИА. Ф. 1. № 555. Прил.
[Шитова А. и др.] 1984. Le Ioubok: L'immagerie populaire russe en XVIIе – XIXе siecles. Londres.
Штакельберг М. А. [б. г.] «Окончина слюдяная» из Старой Ладоги//Ма-териалы и исследования по археологии европейской части СССР. Л.; М.
Якобсон А. Л. 1934. Ткацкие слободы и села в XVII в.: (Кадашево, Хамовники, Берейтово и Черкасово). М.; Л.
Casanova I. 1931. Memoires de J. Casanova de Seingalt. P. T. X.
[Poppe A-] 1962. Materialy do slow-nika terminow budownictwa staro-russkiego X – XV л\г. Opracowal Andr-zei Poppe. Wroclaw etc.
Rabinovic M. G. 1971. Die traditionelle Speise der Russen bis zum Ende des 19. Jahrhunderts//Ethnologia euro-paea. Bonn. Vol. V.
Radig V. 1950. Friihformen der Hau-sentwirklung in Deutschland. B. Tracht... 1960 Tracht, Wehr und Wa-fen des spa'ten Mittelalters (1350 – 1450) and Bilderquellen gesammelt und gezeichnet von Eduard Wayner// Text von Zoroslawu Drobna und Jan Durdin. Praha.
[Vahros I.] 1966. Zur Geschichte und Folklore der grossrussischen Sauna von Igor Vahros. Helsinki.
Zelenln D. 1927. Russische (ostslavisc-he) Volkskunde. В.; Leipzig.
ААН – Архив Академии наук СССР.
ААЭ – Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею Академии наук. СПб., 1836. Т. I.
АГО – Архив Географического общества СССР.
АИ – Акты исторические, собранные и изданные Археографической комиссией. СПб., 1841 – 1845. Т. 1 – 5.
АИА – Архив Института археологии АН СССР.
АИЭ – Архив Института этнографии АН СССР.
АГР – Акты, относящиеся до гражданской расправы в древней России. Киев, 1860 – 1863. Т. I – II.
AM Г – Акты Московского государства, изданные Академией наук. СПб., 1890 – 1901. Т. I – III.
АО – Археологические открытия. М.
АСЭИ – Акты социально-экономической истории Северо-Восточной Руси конца XIV – начала XVI в. М., 1952 – 1958. Т. 1 – 2.
АФЗ и X – Акты феодального землевладения и хозяйства XIV – XVI вв. М., 1951 – 1956. Ч. 1 – 2.
АШ – Старинные акты, служащие преимущественно дополнением к описанию г. Шуи и его окрестностей. М., 1853.
АЮ – Акты юридические, или Собрание форм старинного делопроизводства, изданные Археографической комиссией. СПб., 1838.
АЮБ – Акты, относящиеся до юридического быта древней России, изданные Археологической комиссией. СПб., 1857 – 1884. Т. I – III.
SA – Воронежские акты. Воронеж. 1887.
ВАН СССР – Вестник Академии наук СССР.
ВИ – Вопросы истории.
ГВНП – Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.; Л., 1949.
ГИМ – Государственный Исторический музей.
Д – Домострой по Коншинскому списку и подобным/К изданию приготовил А. Орлов. М., 1908.
ДАИ – Дополнения к Актам историческим, собранным Археографической комиссией. СПб., 1846 – 1875. Т. 1 – 12.
ДДГ – Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV – XVI вв./Подгот. к печ. Л. В. Черепнин. М.; Л., 1950.
ДЗ – Домострой по списку Общества истории и древностей российских/Подгот. к печ. И. Е. Забелин. М., 1882.
ЖМВД – Журнал Министерства внутренних дел.
ЖМНП – Журнал Министерства народного просвещения.
ЗРАО – Записки Русского археологического общества. СПб.
И – Изборник 1076 года. М., 1965.
ИАК – Известия Археологической комиссии. СПб.
ИЗ – Исторические записки.
ИКДР – История культуры Древней Руси. М.; Л., 1948 – 1951. Т. 1 – 2
ИЭАР – Историко-этнографический атлас «Русские». М., 1967, 1970.
КД– Древние российские стихотворения, собранные Киршею Да-ниловым/2-е, доп. изд. подгот. А. П. Евгеньева, Б. Н. Путилов. М., 1977.
КС– Костромская старина. Кострома. 1892. Т. III.
КСИА– Краткие сообщения Института археологии АН СССР.
КСИИМК• – Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях Института истории материальной культуры.
КСИЭ– Краткие сообщения Института этнографии АН СССР.
МАМЮ– Материалы Московского архива Министерства юстиции. М. СПб., 1869 – 1916. Кн. 1 – 21.
МИА– Материалы и исследования по археологии СССР. М.; Л.
НА– Нижнетагильский архив.
НБ– Новгородские былины. М., 1978.
НБГ– Новгородские грамоты на бересте. М., 1953 – 1986.
НПЛ– Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950.
ОИРЭФИА– Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии. М., 1956 – 1982. Вып. I – IX.
ОЛЕАиЭ– Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии при МГУ.
ОРК– Очерки русской культуры, XIII – XV вв. М., 1970 – 1971. Ч. 1. Очерки русской культуры, XVI век. М., 1977. Ч. 1; Очерки русской культуры, XVII век. М., 1979. Ч. 1; Очерки русской культуры, XVIII век. М., 1985. Ч. 1.
Пат. – Патерик Киевского Печерского монастыря, изданный Археографической комиссией. Киев, 1911.
ПВЛ– Повесть временных лет. М.; Л., 1950. Ч. 1.
ПИГ– Послания Ивана Грозного/Подгот. текста Д. С. Лихачева, Я. С. Лурье. М.; Л., 1951.
ПКБ– Повести о Куликовой битве/Изд. подгот. М. Н. Тихомиров, В. Ф. Ржига, Л. А. Дмитриев. М„ 1959.
ПКГ– Переписка князя А. М. Курбского с царем Иваном Грозным/Издание Археографической комиссии. Пг., 1914.
ПКГБ– Переписная книга города Балахны. 1674 – 1676 гг. Нижний Новгород, 1910.
ПКМГ– Писцовые книги Московского государства. СПб., 1872 – 1877. Т. 1 – 2.
ПКНН– Писцовая и переписная книга Нижнего Новгорода. СПб., 1896.
ПКУ – Баландин И. И., Червяков В. П. Переписная ландратская книга Устюжны Железнопольской 1713 г.//Аграрная история Европейского Севера СССР. Вологда, 1970.
ПРП– Памятники русского права. М., 1952 – 1961. Вып. 1 – 8.
ПСРЛ– Полное собрание русских летописей. СПб.; Пгр.; Л.; М., 1962 – 1982. Т. 1 – 37.
РДС – Русская демократическая сатира XVII в. Л., 1954.
РИБ – Русская историческая библиотека, издаваемая Археографи-
ческой комиссией. СПб.; Л., 1872 – 1927. Т. 1 – 39.
РЛ – Радзивиллавская летопись. Библиотека АН СССР. Л.
Р. Пр. – Русская правда. М., Т. I – III.
С. – Судебники XV – XVI вв. М.; Л., 1952.
СА – Советская археология.
САП – Свод археологических источников.
СГГиД – Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся
в Государственной коллегии иностранных дел. М., 1812 – 1826. Ч. 1 – 5.
СДЗ – Слово Даниила Заточника по редакциям XII – XIII вв. и их
переделкам/Под, ред. Н. Н. Зарубина. Л., 1932.
СПИ – Слово о полку Игореве под редакцией В. П. Андриановой-
Перетц. М.; Л., 1950.
СРЯ – Словарь русского языка XI – XVII вв. М., 1975 – 1986. Вып. 1 – 11.
СЭ – Советская этнография.
ТВорУАК – Труды Воронежской ученой Архивной комиссии.
ТВятУАК – Труды Вятской Архивной комиссии.
ТИЭ – Труды Института этнографии АН СССР.
УА – Угличские акты//ЧОИДР. 1899. Кн. 1.
УИО – Устав новгородского князя Всеволода Мстиславича купечес-
кой организации церкви Ивана на Опоках//Древнерусские княжеские уставы. М., 1976.
ФП – Физиология Петербурга, составленная из трудов русских
литераторов/Под, ред. Н. Некрасова. СПб., 1845. Т. I – II.
ХОПГ – Хозяйственное описание Пермской губернии. Пермь, 1804.Ч. 1.
ЦГАДА – Центральный государственный архив древних актов.
ЧОИДР – Чтения в Обществе истории и древностей Российских.
Михаил Григорьевич Рабинович
ОЧЕРКИ МАТЕРИАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ РУССКОГО ФЕОДАЛЬНОГО ГОРОДА
Утверждено к печати
Ордена Дружбы народов Институтом этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая АН СССР
Редактор издательства С. Н. Романова
Художник А. Г. Кобрин
Художественный редактор Н. Н. Власик
Технические редакторы Н. П. Кузнецова, Л. В. Каскова
Корректоры Л. А. Лебедева, Л. А. Стопкина ИБ № 36203
Сдано в набор 06.08.87. Подписано к печати 04.12.87
А-04826. Формат 60X90/8. Бумага типографская № 1
Гарнитура литературная. Печать высокая. Усл. печ. л. 19,75
Усл. кр. отт. 22. Уч.-изд. л. 22,8. Тираж 15000 экз.
Тип. зак. 4255. Цена 1 р. 80 к.
Ордена Трудового Красного Знамени издательство
«Наука», 117864, ГСП-7, Москва, В-485, Профсоюзная ул., 90
2-я типография издательства «Наука» 121099, Москва, Г-99, Шубинский пер., 6
Позвольте мне представить услуги LE-MERIDIAN FINANCING. кредитная компания, которая предоставляет мне кредит в размере 5 000 000,00 долларов США. Когда другие кредитные инвесторы игнорируют мое предложение, но Le_Meridian Funding Service предоставляет мне успешный кредит. Они непосредственно участвуют в финансировании кредита и проекте с точки зрения инвестиций. они предоставляют финансовые решения компаниям и частным лицам, которые ищут доступ к фондам на рынках капитала, они могут помочь вам финансировать ваш проект или расширить ваш бизнес. Контактная информация по электронной почте :::: lfdsloans@lemeridianfds.com Также lfdsloans@outlook.com или напишите на WhatsApp Number 1- (989-394-3740) Good Intend,
ОтветитьУдалить